В кухне тихо, в окно бьется и негромко шуршит запоздалая метель, стучат ходики, Циля мурлычет свою песню: тр-р-р – тр-р-р-р, тр-р-р-р – тр-р-р-р-р. Она делает это все реже и реже, все с большими паузами: тр-р-р… тр-р… тр-р-р.
Вот замолкла совсем.
Крайний случай
Часть первая, рассказанная автором
У автора есть хорошая знакомая Людмила Григорьевна Сосновская, дочь своего папы. И, естественно, мамы. Она работает в районной больнице, и она же мать всех детей в округе. Она удивительный человек, и автор гордится дружбой с ней. А еще любит слушать, как она рассказывает про свои медицинские приключения. Из них можно было бы составить занимательнейшую книгу.
Принесли в реанимацию человека в белой горячке, буйного. Привязали к кровати, обтыкали капельницами. Успокоился. А я на дежурстве. Только задремала, когда вбегает реанимационная сестра, кричит: «Людмила Григорьевна, ой! И убегает!» Я первым делом смотрю – три часа ночи! Думаю, ты не могла, дрянь, хоть бы в полчетвертого ойкнуть! А сама уже бегу в реанимацию и что там вижу?! Этот гад порвал привязки, стоит посреди палаты страшный, иголки из рук торчат, из носа трубка, голый и почему-то черный! Думаю, ну не сволочь ты, не мог еще часик полежать, не знаешь, у меня какой день был! Так разозлилась! А он стоит, глаза красные, и не моргает, главное. Но эти-то глаза меня и спасли. Я вспомнила, что такие глаза бывают у быков, и еще вспомнила, как наш зоотехник дядя Коля совал быку два пальца в ноздри и валил его на землю. Я это все вспоминаю, а сама к нему иду, а страшно, плюс у меня девки за спиной натурально верещат. И вот я иду к этому эфиопу от другого слова, приговариваю, как дядя Коля: «Тихо, тихо, тихо», – потом ему пальцы в нос да как дерну! Со страхом дергала, думала, нос ему оторву. Ничего, лег, как лист! «Вяжите, – говорю, – крепче, лентяйки, а я пойду досплю…»
Надо сказать, что сама Людмила Григорьевна ростом полтора метра вместе с прической….
Продолжение первого рассказа, рассказанного автором
Когда у человека много бабушек, это нужно перетерпеть.
Когда у многих бабушек один внук – это еще хуже. Говорят, что даже самые твердые из них – руководители взрывных работ или судебные приставы – при виде своего эксклюзивного внука превращаются в сироп и пастилу, чем окончательно добивают подрастающее поколение.
Итак, однажды бабушка Людмила оставила своего родного внука Костю в деревне на попечение своей же родной матери. То есть она подкинула прабабушке ее правнука и отчалила. Надо сказать, что Людина мама отнюдь не тянула на прабабушку, и не столько числом лет, сколько живостью характера. Зная это и зная бойкий нрав внука Костика, баба Люда приказала прабабушке Лене: «Мама, смотри мне!» Сказав эти веские слова и помахав для убедительности пальчиком, она уехала в город заниматься своим ремеслом – резать живых людей в хирургическом отделении районной больницы.
Что же касается родных родителей этого внука-правнука, то где они были в тот момент, куда их задуло ветром молодости, не важно, к делу не относится.
Получив приказание «смотреть» прабабушка Лена постирала занавески на окнах, подкинула кроликам овса, завязала свежую косынку и приступила к возложенным обязанностям. То есть достала из буфета колоду карт и начала учить внука в «дурака». В результате ровно через три дня ребенок перестал спрашивать про компьютер, еще через день первый раз попытался побить бабушкиного туза ординарной девяткой. Будучи уличенным, долго удивлялся, задумчиво приговаривая: «Надо зе, это плослый лаз козыли были целви, а я думал – сейцас!» При этом прабабушка Лена регулярно звонила дочери – бабушке, докладывала о состоянии внука, их общем самочувствии и о погоде на завтра. Звонила она по вдохновению: утром, когда у внука шатался зуб, вечером, когда зуб не шатался, ибо его вырвали ниткой, привязанной к ручке двери; когда у него болел живот, когда живот, слава богу, болел слабже, ибо внук полез на чердак, откуда и свалился с лестницы. И все в таком духе. А могла и просто позвонить под утро, когда им с правнуком по-стариковски не спалось. Бабушка Людмила радовалась их общим успехам, а если, допустим, у внука болело ухо или он ухватился за горячий утюг, она давала квалифицированные врачебные советы почаще его пороть, но все же просила маму-прабабушку не звонить ей с 9 до 14, просто умоляла. «Мама, – кричала она в трубку глуховатой прабабушке, – мама, ты в это время мне не звони, я на операции! Мама, я как сапер – мне нельзя ошибаться, будешь мне носить передачи!» – «Чего?! – кричала в ответ прабабушка Лена. – Константин, на, послушай, что там твоя бабушка такое кричит, что трубку взять стыдно!» Внук солидно брал трубку и солидно переводил прабабушке Лене.
– Бабуска Лена, – говорил он, пытаясь незаметно сбросить в отбой лишние карты, – бабуска Люда говолит, цтобы ты утлом ей не звонила! Она на опелации, только в клайнем слуцае, а то она мозет зарезать!
– Мама, повтори! – кричала бабушка Люда.
– Повторяю, дочка! – кричала в ответ прабабушка Лена. – Не кричи на мать! А звонить я тебе не буду с девяти до четырнадцати, даже если попросишь в письменном виде! А если звонить, то только в самом крайнем случае, чего ты не дождешься! Вешаю трубку, мы с Константином сейчас будем бить «носики», он мне должен!
Часть вторая рассказа, рассказанная бабушкой Людой
Стою я как-то утром на операции. Лето, в голове то ли давление, то ли она гудит после вчерашней посиделки у Перцовых. Плюс эта дура-сестра все время путает инструменты! Я спрашиваю: «Галя, может, ты беременная, может, у тебя токсикоз, так скажи, он на тебе сегодня же женится, прямо в обеденный перерыв, если ты, конечно, помнишь, от кого именно. И не мажь так ресницы! У тебя сквозь них уже свет в голову не проходит!..» Короче, идет плановая операция. Тут вбегает еще одна дура: «Людмила Григорьевна, вас к телефону!» Я сдержанно говорю: «Нина, меня нет к телефону! Сколько раз говорить?! А то я тебе так скажу, что больной очнется, и с нас опять снимут премию за квартал!» Нина говорит: «Людмила Григорьевна, это ваша мама, сказала – крайний случай!»
Тут у меня, конечно, все из рук падает; иду к телефону, говорю: «Нина, трубку!» Она приставляет мне к уху трубку, я говорю: «Не тем концом, дура!» хотя мне уже все равно! Мирно говорю в трубку: «Здравствуй, мама, слушаю». А сама уже простилась с Костиком, с жизнью, с будущей пенсией… Слышу в трубке голос родной матери: «Людочка, ты только не волнуйся, со мной все в порядке!» Я сдержанно говорю: «Слышу, мама, где Костик?» Она кричит: «Какой Костик?.. А, это Константин, его уже нету!» Чувствую, сзади подставляют стул, я аккуратно падаю. А эта, извиняюсь, старая… прабабушка кричит: «Людочка, ты, главное, не бери к сердцу! А то вы там на операции кого-нибудь еще зарежете, а виновата обратно буду я, тебе мало неприятностей!» Я так внимательно держу перед лицом свои руки в перчатках, думаю, вот никогда в жизни и не сносила длинных ногтей, молодость не в счет; говорю: «Мама, что с Костиком!» Она кричит: «В смысле с Константином? Так я и говорю, его уже увезли!..» Я думаю, так и молодости той было – еще короче, чем юбка, в которой я всю ее пробегала, интересно, где она сейчас. И другие подобные мысли плавают в голове, одна глупее другой… Слышу, как сквозь подушку, мать кричит: «Людмилка, ты меня там слушаешь или где?!» Я говорю: «Конечно, мама, это у меня трубка с уха сползла; Нина, ты можешь держать трубку возле уха как следует!» А зачем ей трубку держать, когда эта прабабушка так кричит, что слышат весь оперблок и второй этаж, не считая первый и улицу! Короче, вся больница, слышит, что «…приехали сватья, забрали Константина к себе, даже не спрося, отыгрался он за субботу или нет, кто же так делает, никто так не делает, а еще военный, ты меня слышишь?!» – Говорю: «Слышу, мама, продолжай». Она кричит: «Так тогда „дакай“ время от времени!» Я говорю: «Да, мама». А до самой постепенно доходит, что никого не утопило колодцем, не убило деревом, не съело лошадью, не поразило молнией, не… и вообще, надо пойти в парикмахерскую, выгнать всех, сказать: «Девки, как хотите, но чтобы через два часа я была красивая, как сами придумайте кто!» Говорю: «Нина, что ты мне вставила трубку в ухо по локоть, вынь! – Поднимаюсь, говорю: – Мама, все?!» Она кричит: «Тебе что, мало?!» Я говорю: «Мама, я же тебя просила: в самом крайнем случае!» Она кричит: «Ой! Я же совсем забыла, чего тебе звоню!» Я опять сажусь: «Мама, что еще?!.» – «Людочка, не волнуйся, но крайний случай: мы тут с Иваном Михайловичем, ну, который за меня сватается, мы самогонку выгнали, он и я! Так он, слышишь, спорит, что у него на втором выходе самогон крепче! Так я, Людочка, чего тебе сейчас звоню: ты случайно не помнишь, куда я засунула спиртометр?!»
О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух!
И опыт – сын ошибок трудных…
Да мало ли что делает нам эту жизнь такой сверкающей до слез!
Мозговой штурм времен нашей молодости
Итак, художественная мастерская. Вечер. Мои друзья Давид и О. С. Кулайчук трудятся над серией с/х плакатов по технике безопасности. Время поджимает, они трудятся истово, в мастерской и ночуют. Малолетние Давидовы дети уже называют «папа» все, что движется, вплоть до соседских «Жигулей», а при редком появлении настоящего отца пугаются и ужасно писаются по ночам.
Их папа уже тоже ничего не соображает.
Сегодня они изготовляют плакат по технике безопасности при уборке сахарной свеклы. Тема: «Не подставляй ничего под движущиеся части комбайна».
Давид пытается задавать тон, мол, знаком с сахарной свеклой не понаслышке. Хоть столкнулся с ней лишь однажды и то в лице свекольного самогона. После чего ко всему, созревающему не на дереве, испытывает глухую неприязнь. Кулайчук строит контры, патриотично упирая, что свекла – это наш северный ананас, и это надо понимать и пропагандировать среди умственно малосемейных!
Этот тезис он распространяет и на хмурого Давида.
В мастерской накурено и нервно, пол усеян рваной бумагой, кажется, только что тут был неудачный обыск. Авторы перепачканы краской, находятся на грани потери рассудка.
Давид нервно:
– Давай вернемся к моему первому варианту! Кстати, где он?.. Ага, смотри: вот комбайн, это – водитель. Он высунулся: что-то там случилось?! А сзади стоит человек, протягивает водителю отрезанную ногу, в глазах укор! Подпись «Не подставляй!» – просто и доходчиво!
Кулайчук кричит:
– Но почему ногу?! Почему именно ногу, что за привязанность к штампам!
Давид нервно:
– А что ему протягивать, хлеб-соль?! Или воздушный поцелуй, говори!
Кулайчук кричит:
– Ну, пусть протягивает отрезанную голову, в конце концов, с немым укором! Смотри!
Кулайчук сердито набрасывает на бумаге одинокую голову с флюсом и добавляет:
– Голова впечатлит даже самого нерасторопного!
Наступает время изумиться Давиду:
– Где тут немой укор, покажи мне!
Кулайчук на минуту задумывается.
– И не надо, – кричит он, – не надо голову! Но нога – это нафталин! Мировая художественная элита давно отказалась от отрезанных конечностей и ногтей. Возьми Ван Гога!.. «Автопортрет с отрезанной ногой» – современники сказали бы: «Ха-ха-ха! Не одалживайте Ван Гогу денег, он окончательно чокнулся!»
Давид с угрозой:
– Ты хочешь сказать, Ван Гогу отрезало ухо комбайном, так?!
Кулайчук упрямо:
– Не настаиваю!.. Но при определенном стечении обстоятельств, почему бы нет?!
Давид с большей угрозой:
– Каких еще обстоятельств, каких именно, говори!
Кулайчук видит, что зарапортовался, но остановиться ему не позволяет молодость.
Кулайчук кричит:
– Таких! Например, при победе социалистического способа земледелия в современной ему Голландии, не перебивай! Вспомни знаменитые «Подсолнухи»! Представь: полдень, Ван Гог тихо рисует подсолнухи; тут начинает действовать принятый утром абсент. Ван Гог тихо ложится в борозду, не перебивай!.. В это время движется комбайн под управлением какого-нибудь Ван Гуттена, на которого начинает действовать аперитив, который не прекращает на него действовать уже тридцать лет, не просыхая!.. Я тебя не перебивал?!. И вот они встретились: человек и движущиеся части! И в результате вместо одной гениальной картины мы имеем целых обе: самое «Подсолнухи» и «Автопортрет с отрезанным ухом»!
Давид готов его убить либо сунуть головой под движущуюся часть холодильника. Кулайчук чувствует, что зарвался.
Кулайчук почти мирно:
– Между прочим, за «Подсолнухи» на Сотбис один толстосум отвалил тридцать восемь миллионов!
Давид тупо:
– Тридцать восемь чего?
Кулайчук саркастически:
– Да уж не попугаев!
Закурили. Давид с омерзением рассматривает свою пачкотню. За нее если чего и отвалят, думает он, то только по шее.
– Сколько, говоришь, отвалили? – задумчиво спрашивает он.
– Тридцать восемь миллионов непопугаев!..
– Ерунда, какая-то, – задумчиво говорит Бродский, глядя на свой рисунок. – Выходит, он гнался за комбайном!
– Кто гнался, – раздраженно кричит Кулайчук, – толстосум или Ван Гог?! Учти, Бродский, ты сегодня весь день говоришь загадками, зачем?!
– Да не Ван Гог, а будущий калека!.. Кричал водителю, стой, слей мне солярки! Водитель остановил трамвай, то есть комбайн, а этот дурак возьми и сунь ногу под движущуюся часть!
– Как он мог сунуть ногу под движущуюся часть, если комбайн стоит, – кричит пораженный такой логикой Кулайчук. – В прыжке?!
Давид тоже не знает.
Кулайчук кричит:
– Я и говорю, не надо деталей, важен принцип: не подставляй! А за счет чего ты стал калекой, что именно тебе отхватило: ногу или казенный валенок – это уже принадлежит истории! Важен символ: «Друг, не подставляй! Иначе, жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда!» Ферштейн?!
Давид не слышит.
Кулайчук продолжает:
– Я говорю, нужно изображать человека не под движущейся частью комбайна-убийцы, которая, кстати, у него где?!. Давид! Я говорю, где у этого гада калечащие части, кроме советских профсоюзов?!
Давид молчит. Его мысли возле тридцати восьми миллионов, которые он вроде бы получил на Берлинском биеннале за плакат по технике безопасности при работе с жареными семечками. Крики Кулайчука возвращают его в грешную мастерскую, и они уже вдвоем долго смотрят на фотографию свекольного комбайна, которую Кулайчук по случаю вырезал из женского журнала. Сопя и обвиняя друг друга в некомпетентности, они ищут, которую из движущихся частей комбайна должно считать опасной, а на какой можно ехать домой. Остановились. Снова закуривают: получается полная чушь! Получается, что самая агрессивная часть комбайна находится сзади. Ругаются. Припоминают друг другу будущие обиды. Давид на правах главного свекловода отстаивает реализм в искусстве, в данном случае ногу.
– Если ты подставил ногу под движущуюся часть, – кричит он, размахивая линейкой, – ты, как честный человек, должен предупредить всех, особенно молодежь: не подставляй ногу, у тебя их всего две! Два раза подставишь, а что потом?!
– А я что предлагаю?! А я что предлагаю?! – кричит раскрасневшийся Кулайчук и доказывает, что по законам современного искусства нужно изображать человека не непосредственно под движущимся предметом, а в некоей идее! Например, в виде астрального тела, покидающего туловище незадачливого колхозника! – Сейчас же все грамотные, – кричит он, имея в первую очередь себя!
– Какое такое тело?! – смутно говорит Давид. – Наша задача предупредить неосторожного путника. Сверхзадача – сохранить быстро тающее поголовье сельхоз работников. Нам за это деньги платят!
– За поголовье?!
– Я тебя убью, – говорит Давид с пугающим спокойствием. – И мне уже ничего не будет, потому что мне уже все равно!
Давид старше Кулайчука на десять лет и тяжелее на двадцать килограммов. Кулайчук это все быстро комбинирует, и любовь к жизни вытесняет принципы.
– Давай пойдем от обратного, – примирительно говорит он. – Давай призывать не прохожего, а самое комбайнера.
Давид тупо:
– В смысле комбайнера?!
Кулайчук ответственно:
– «Водитель, не наезжай движущейся частью на все, что хоть отдаленно не напоминает кочан сахарной свеклы!»
Давид садится и из последних сил пытается вникнуть в предложенную формулу. Видно, что он на грани умственного обморока. Его спасает приход Когосова. Когосов – старейшина и жуткий авторитет в области плаката. Измученные междоусобицей авторы бросаются к нему.
Давид:
– Леня, помири нас, а то я его убью!