Потом все стихло…
Остаток вечера был мирно проведен в гостиничном номере за бутылкой действительно классного бренди. Закусывали тем же печеньем, которое прихватил со стола опытный Володя. Он был цел, невредим и, как всегда, остроумен. Оказывается, когда его объявил полуобморочный конферансье, действительно поднялся большой шум. Володя вышел на этот шум и увидел, вернее, услышал, что ему не нужно было выходить. А когда сказал в микрофон, что будет читать стихи, то понял, что ему сначала не нужно было родиться на свет. «Что тут началось, – рассказывал он, смеясь. – Я тебе говорил, пойдем со мной, еще тебе будет тема для номера. На первом ряду сидела девка на чьих-то коленях, курила и так махала в мою сторону, что свалилась в проход, обожглась сигаретой и давай махать уже на карачках. Ну, я стою, читаю „Ветер с дождем холодны словно лед, где-то петух непрерывно поет…“ Думаю, сволочи, или я вас, или у меня назад дороги нет!.. Смотрю, помаленьку затихают. Потом больше, потом вообще наступила тишина, микрофон-то дохлый, видно, боятся пропустить. Ну, я, конечно, тоже выложился. В конце эта, которая сидела, смотрю, у нее слезы текут, пьяные, грязные с тушью, но все равно – слезы… А потом захлопали!.. Наши стоят за кулисами с вот такими глазами, а эти просто не отпускают. Я им тогда соврал, что автор этого номера постеснялся выходить на такую замечательную публику, волнуется за сценой, пойду от вашего имени угощать. Только под это и отпустили…» Он помолчал, потом сказал, рассматривая закусочное печенье в смысле гигиены: «Ишь ты, я-то давно на них крест поставил, а они, видишь, чувствуют… Ну, давай за них, за детей; сколько у них всего впереди… Не дай Бог!»
История вторая
Это было время, когда искусство двигали в массы, буквально заталкивали. Бывало, что народные артисты играли в коровниках или на лесопилке. Или в чистом поле на грузовике. И попробуй откажись. Что уж говорить о бессловесных эстрадниках. А еще в ту пору было волшебное для артистов слово «чес». Это когда сбивалась бригада и давай прочесывать искусством все, где ступала нога человека или еще теплилась жизнь.
Тяжко, зато возможность заработать.
И вот Москва. Сидим в гостях у артиста Сережи – разговорника и просто хорошего человека. Он только что вернулся с чеса по Дальнему Востоку. Тут же его жена Людмила, тоже ничего себе женщина, хоть ранее автору и незнакомая. После третьей Сережа говорит жене: «Люся, вот ему нужно сказать спасибо!» И показывает на автора. Своим указательным пальцем. Люся не стала ломаться и давай говорить, большое спасибо и другие сопутствующие слова! Автор давай стесняться и недоумевать, но тут Сережа открыл тайну этого неожиданного дела.
Вот его рассказ.
Сбили мы бригаду, чешем на просторах Сибири и Дальнего Востока. Администратор, конечно, Зусман, из Читы. Разговорнику в такой бригаде так себе. Иногда со сцены не отпускают, но чаще как у Лермонтова: «Мы долго молча выступали…». А Зусман, собака, как нарочно, в самые дыры возит. Меня достает, мол, ты, Серега, сачкуешь… А что я? Мы работаем то среди детей, то среди короедов, то среди рыбаков; то со спиртом, то при керосинке, в смысле какой юмор и какая сатира? У нас там еврей Рома на скрипке, мордовец Бухеев горловое пение, оригинальница Мила – огонь изо рта и я. Девочка из эстрадно-циркового не в счет – сильно не обстрелянная. А нам-то нужно натянуть час с гаком концертного времени! Иногда только Бухеевым и спасались у этих народов. Он как зажмурится, как затянет свое пенье, как, скажем, мамонт перед зарплатой, – а эти ему вроде даже подтягивают вместе с олешками, особенно собаками. Ну, вот. Логично приехали к чукчам. Вот Зусман и говорит, завтра работаем перед оленями, то есть в Красном чуме. Ну, думаю, гад! Думаю, я на каких площадках работал! Я, может, бы в Ла Скале выступал, если бы умел петь!… Я говорю, Зусман, я хоть раз отказался работать, даже в шахтной клети! Я тебе в трюме работал, на соснах работал, у охотников, в море – там ведь души христианские, хоть и пьющие. А что я тут буду рассказывать в Красном чуме, какой юмор? У них юмор, когда Рома на скрипке Генделя чешет, они смеются, как он быстро по струне водит, а никак не перепилит… Зусман уперся, говорит, не буду «палки» ставить, ты сачок! А арифметика простая: одна «палка» в рапортичке – один концерт, возле кассы посчитаемся! Короче, приезжаем в Красный чум. Это как бы смесь клуба с красным уголком. Чум большой; висит портрет Брежнева, знамя хоть и наше, но с вышивкой и нашитыми хвостами. Метровый бубен. Рядом японский двухкассетник, такой в Москве в комиссионке полторы тысячи стоит, и то не купишь; в центре костер горит. Человек десять сидят: две женщины, одна кормящая. Старик с трубкой, на руке – вот такие часы! Как я потом узнал, он зав Красным чумом и заодно шаман. Сидят, моргают, закопченные такие. Но, может, и не моргают. Глаза-то, как петли под пуговицы. Дошла моя очередь. Смотрю на эту музыку, думаю, ну, что им рассказывать, «Мойдодыра», что ли?! Стою молчу, они сидят молчат. Пауза затягивается. Мне Зусман сбоку кулак кажет. Тут я ни с того ни сего говорю: сейчас, говорю, я вам прочту стихи. Молчат. Мне деваться некуда, начинаю «Ветер с дождем…» – молчат. Начинаю сам номер – молчат. Только главный старик на меня смотрит, как олень на радиоточку, только курящий. Когда я дочел до места, где «я ее люблю», он вынул трубку, говорит мне, стой, однако. Стою, думаю, ну Зусман, понял, однако! Этот старик, говорит, давай, однако, сперва. Сначала, значит. А мне уже все равно, даю сперва. Он снова говорит, стой! Я стою. Он говорит, не скоро говори, однако. Я начинаю не скоро. Смотрю, он остальным не то что переводит, а вроде толкует про что. Эти ожили, головами качают, вздыхают; смотрю, женщина глаза, или что там у нее, вытирает. Закончил, молчат. Я говорю, конец, однако! Загорготали, захлопали не хуже, чем Бухееву. Короче, все замечательно! Когда уезжали, этот шаман вышел с бубном, говорит мне: ты ее, однако, больше не пускай. Я говорю, кого? Которая всю вашу еду съел; ты хороший, она плохой – с голоду сдохнешь, однако. А жену люби, и дети тебя дома ждут, ты понял? Тут он потарахтел бубном, попрыгал, чего-то порычал мне в лицо. Говорит, это тебе поможет. Тут до меня дошло: они-то думали, что я про себя все рассказывал!
Ну, вернулся я в Москву, и что ты думаешь? Что-то меня крутит, спать не могу, есть не могу, а почему – не понимаю. Спрашиваю у знающих. Мне один Байрамкулов из Росконцерта, который нанайскую борьбу показывает, говорит: это он тебе не иначе, как нашаманил, завклубом этот! Ты не смейся, они все могут!.. В общем, однажды утром погладил я брюки, купил возле метро маргариток, пошел и вот с Люсей помирился. И что ты думаешь, вечером все как рукой сняло! Обратно вместе живем, однако!
Люся на это посмотрела на мужа и как-то хорошо и спокойно улыбнулась.
А они уже были третий год в разводе, и дети росли у бабушек.
История третья
Ее рассказала автору знакомая Света. Она была подружка одного артиста эстрады, Андрюши. «Вот, – говорит, – приехали к нам гости, чехи. По обмену». – Он говорит: «Света, выручай, у меня репетиция с утра очень важная, в обед освобожусь, сменю тебя». Ну, я водила их по Москве, они по-русски сильно со словарем, я по-чешски тоже с большим желанием. Ну, ничего. Звоню после обеда Андрюшке: «Ну что?» Он говорит: «Светка, делай что хочешь, но у меня вечером в Театре эстрады сборняк. Там кто-то вылетел, меня Брунов пригласил заменить! Ты понимаешь, это шанс, может, больше не будет!» – «О, говорю, как раз мы придем, чудно!» Он мнется, говорит: «Ты понимаешь, концерт какой-то полуправительственный…» – «А сколько их?» Говорю: «Пятеро, не считая меня». – «Ладно, – говорит, – попробую, но не обещаю». А у меня уже ноги отваливаются, а они ходят, фотоаппаратами щелкают, молодые, им до стенки. Звоню Андрею: «Ну что?» Говорит: «Что я тебе, Райкин, чтобы мне места давали? Я тебе не Райкин». Это у него всегда было так: когда что-то не по его получалось, так сразу – я не Райкин. Думаю, больше не буду звонить; брошу этих, пускай сами в Пльзень свой добираются. Короче, звоню еще раз. Андрюшка говорит: «Слушай, тут какая-то небольшая делегация то ли не прилетела, то ли не вышла из ресторана. Короче, дуй сюда!» Я к тому времени от расстройства начала что-то даже понимать по-чешски; короче, объясняю, мол, пойдем на главную эстрадную площадку нашей незабываемой страны, большая честь, в смысле, ура! А они тоже устали. Привела, нас усадили в центральные места, почет. Концерт начался, мои клиенты, как песня или там оркестр работает – слушают или смотрят. А было несколько разговорников с юмором, не слушают – языка не знают. Болтают между собой или на зал смотрят, как люди смеются. А Андрюшка выступает ближе к концу. Ну, вот отхлопали певице, конферанс объявляет Андрюшку, мол, молодой и талантливый. Выходит Андрюшка, начинает «Ветер с дождем холодны, словно лед…». Ну, эти чехи снова между собой загуркотали. Тогда смотрю, один, Томаш такой, прислушался, потом девочка тоже замолкла, смотрит на сцену, да внимательно так. Потом они уже все сидят и слушают, вроде понимают. В конце давай хлопать, а девочка даже по-своему что-то на сцену закричала. Может, даже ихнее спасибо. Я так удивилась, говорю, как умею: «Вы что-то поняли?..» И она мне отвечает почти по-русски: «А что же тут непонятно?»
А вот и сам номер
Ветер с дождем холодны, словно лед,
Где-то петух непрерывно поет.
Только я вижу – супруг мой со мной,
Разве тревога в душе не замрет?
Ветер холодный – он резок и дик,
Вновь петушиный доносится крик.
Только я вижу – супруг мой со мной.
Разве мне в сердце покой не проник?
Артист одевается в образ – обычный человек с улицы.
Продолжает уже в образе.
– А мне вообще стихи нравятся. Особенно, если такие, ну, не как в школе, вот. Но я хочу сказать про другое.
Они мне говорят:
– Слышь, тут праздник надвигается. В пятницу все едем на природу!
На работе говорят. Ребята наши.
– В пятницу, – говорят, – выезжаем толпой. Только свои: без мужей, без жен, понял?
Я говорю:
– Почему без?
Они говорят:
– Ну, как?!
Я говорю:
– Ну, как.
Они говорят:
– Ну, ты как маленький! Короче, берешь шпроты, огурцы, бутылку водки и выпить себе. Понял?
Я говорю:
– Понял, только я без нее не поеду.
– Без бутылки?
– Зачем, без жены.
– Ты, может, не понял? Мы на природу, оттянуться.
– Почему, понял: в пятницу, с водкой, бутылкой огурцов в круиз под кустик с чужой женой.
Они говорят:
– Соображаешь! Ну?!
Я говорю:
– Мне без жены неинтересно.
Тут они подняли плечи и забыли опустить:
– Она тебе что, за столько лет не надоела?!
– Зачем, надоела? Я ее толком вижу два раза в неделю по выходным. А потом – я ее люблю, вот.
Тут они окончательно подперли плечами уши. Разошлись почему-то на цыпочках.
Назавтра подходят нервные. Говорят:
– Вот из-за тебя Вася сел не в ту электричку. Вася, покажи стоп-кран… Видишь, из-за тебя человек не может разжать пальцы… Вы что, может, и не ругаетесь с ней, с женой-то?
– Чего не ругаемся… И дверью, бывает, треснешь. И ногой иногда топнешь. На собаку… мало что!
– Нет, а как у людей: пришел поздно, а дома встречают, как в космосе – летающими тарелками?!
Говорю:
– Нет, мы из тарелок едим.
Говорят:
– А ну, покажи язык.
Ну, я их этим языком послал. Некоторые до сих пор возвращаются.
Но они же упорные! Захожу в курилку, у них как раз крик на тему: может, у его дуры богатая тетка при смерти в Канаде, что за нее, дуру, так вцепился?! Заметили меня, говорят мне:
– Слушай, а ты сам-то, ну, ходил налево? Скажи коллективу, как маме, мама поймет!
Я сдержано так говорю:
– Ребята, я на ней женился, потому что она – лучшая в мире. Что ж я пойду к худшей? У вас в голове ум или заначка?!
Короче, у них вечером митинг с криками: «У всех, значит, дома гадючник, а у них ласточкино гнездо?! Хорошие люди уже по два раза развелись, а Валик – уже пять и живет обратно с первой! А этим, товарищи, лень лишний раз подраться!… Предлагаю резолюцию: изолировать их друг от друга, чтобы не плодили себе подобных!»
Короче, отпустили домой с наказом поискать в себе хоть что-то светлое, а нет – найти пострадавшего на пожаре и дать ему свою кожу. Сколько упрет.
Смешно, конечно, но я тогда на них разозлился! А потом думаю, чего?! Это раньше было всякое там благородство, великодушие, негодование: «Вы оскорбили даму, сударь, извольте получить по морде!» Сейчас проще: «Я оскорбил вашу даму – так оскорбите мою. Мы же интеллигентные люди!»
Нет, меня это волнует… Любовь, песни. «Поговори же ты со мной, гитара семиствольная!» Телепередача с названием «Моя свинья!». В смысле «семья», но из того же сарая. Старые песни о главном: «К нам любовь пришла нежданно, и все! Птицы заржали, кони закашляли, застежки лопнули, и я дала другому эх раз, еще раз, еще много-много раз!..» Ну, допустим. А кто-нибудь когда-нибудь слышал песню, к чему эта самая любовь должна привести. По логике. Да никогда! Потому, что тут как раз песня заканчивается. И тут как раз начинается анекдот:
(образ) «И вот сидят эти бабы и хвалятся мужьями: одна говорит, ой, у меня муж крутой, как бык. Вторая говорит, зато у меня сильный, как лев. Третья говорит, а у меня муж… это… в общем, тоже какая-то скотина».
Про замуж так и говорят: войдешь через загс, выйдешь через суд.
(образ) «Милый, купи мне сапоги!» – «Зачем тебе сапоги, ты еще коньки не сносила!» Ха-ха-ха…
Сперва женятся, потом сходятся. Сходятся – расходятся, расходятся – сходятся. Как часовые: пост сдал – пост принял, пост сдал – пост принял, пост сдал и купил большую собаку: ест столько же, а лает на других!
Я уже думал, может, мне врачу показаться? Я ведь люблю жену. И домой спешу, и на двух работах вращаюсь с двумя пересадками на свой трижды в душу орденоносный с их зарплатами и ценами! Ерунда, скорей домой – меня там любят. И ждут. И что бы ни случилось, я сделаю вот так – и я нащупаю там руку. Она мягкая и слабая, но для меня она… это как кольцо парашюта. И тогда под ногами не пропасть. Тогда под ногами синяя речка, зеленый луг. И дети на берегу. И дети на берегу задрали головы, смеются и машут, и снова смеются: «Папа! Папа! Какой ты смешной отсюда! Давай скорей! Где ты так долго?..»
К нам девушка одна ходит в гости. Лет сорока семи. Холостячка. У нее последний штамп о расторжении брака стоит прямо на обложке трудовой книжки. Придет, сожрет весь борщ, говорит: «Ой, ребята, как вы хорошо живете! Как ненормальные!»
В общем, я тогда сказал своим: знаете, ребята, я не поеду с вами в пятницу, соврав жене, что провожали кого-то в первый рейс. Или в последний путь. Не хочу. И вообще, я, наверное, дурак. Я вижу: едут, едут по проспекту машины. В лентах едут, в куклах, лебедях и кольцах. Везут влюбленных из сказки в анекдот.
И мне становится чего-то жаль…
Ветер с дождем, и повсюду темно.
Крик петушиный несется в окно.
Только я вижу – супруг мой со мной —
Разве на сердце не стало светло?
Этому стихотворению, между прочим, три с лишним тысячи лет. Но ведь и сейчас этого хочется.
Или я не прав, женщины?
Порядочная женщина
Как-то мы с другом Гришей гуляли по Смоленскому кладбищу, что в Санкт-Петербурге. На Смоленском было прохладно, шел небольшой ленинградский дождик, поэтому мы пошли к Ксении Блаженной. У ее часовни, как всегда, было хорошо и людно. Мы постояли в этом замечательном месте России, поклонились Ксении и пошли прогуляться древними аллеями. Гуляли мы, однако, недалеко, ибо древние аллеи вскоре закончились. Они закончились нововырубленными просторами; просторы в свою очередь были покрыты полусвежими могилками; могилки были покрыты увядшими венками. Мы поглазели на такую метаморфозу, поудивлялись на это пиршество еще не остывшей печали на кладбище, где уже лет сорок никого не хоронят и не должны. Наудивлявшись, мы с Гришей сделали вывод, что:
а) деньги камень ломят,
б) место на престижном кладбище отнюдь не камень.
С третьей стороны, практически все Смоленское заросло деревьями, которые были задуманы светлыми печальными березками в изголовье. Ныне же это огромные дремучие дерева, и где теперь свое изголовье, и где чужое, извините, подножие? Буквально заросли и кущи, особенно, если зябко и затяжной ленинградский дождик. Например, как на момент рассказа. Тем не менее эти порубки настроение почему-то испортили. И вот мы, грустя по нескольким направлениям одновременно, прошли кладбище насквозь, вышли наружу как бы со служебного входа и осмотрелись. Снаружи была довольно большая штрассе; с одной ее стороны шла металлическая решетка, охраняющая вечный покой, с другой – молчаливые пятиэтажки с населением, которому этот покой только снится, то есть еще предстоит. Мир живых представляли редкие автомашины, с шелестом рассекающие воду на асфальте. Естественно, встал вопрос, чем согреться и где его взять? По случаю дождя улица была абсолютно пустынна, авто не в счет. Было как-то непроходимо сыро и серо; серо дополнительно, ибо дома на другой стороне улицы были еще изнова ужасно серые, известной советской архитектуры.