«Не помнит никто, а вот я не забыл, ведь каждая ночь навевает все больше….»
Летние дни в Старом городе и в Кунгстрэдгордене утомили меня бесконечными перепевками «Дома восходящего солнца», «Отеля „Калифорния”» и «Лестницы в небо», так что за нетривиальный выбор мелодии стоило отблагодарить певца монеткой, которую я и бросил в его шляпу, проходя мимо.
– Спасибо, брат. Послушай, – сказал он и перестал играть. Я остановился и повернулся. Мужчина не был похож на обычного уличного музыканта. На нем были брюки цвета хаки с проглаженными швами и белая рубашка с короткими рукавами. На ногах у него были мокасины, какие обычно носят на палубах яхт. Он мог быть аудитором, который вдруг решил заняться музыкой.
– Да? – сказал я и посмотрел в его голубые глаза, окруженные мимическими морщинками. Мужчина скользнул взглядом по потолку туннеля и сказал:
– Оно растет, да?
Я сделал еще один шаг вперед, думая, что не расслышал.
– Что?
– Оно растет. Да? Давление. Растет.
Ну, вот и объяснение нашлось. Мужчина был не в себе, вышел за рамки социальных норм, и, возможно, его одежда была попыткой это компенсировать.
– Ага, – сказал я, что ни к чему не обязывало. – Удачи!
Я помахал ему на прощание, как машут ребенку, развернулся и продолжил свой путь. За моей спиной бард запел «А это ведь уже любовь, что за проклятье», и под эту песню я прошел туннель и вышел на улицу Туннельгатан.
Когда я приближался к шалашу, то заметил, как он изменился. Это уже была не просто шаткая конструкция из попавшихся под руку дощечек и веток, нет, – шалаш стал хранилищем, и живое содержимое хранилища издало такой вздох, что мальчик ускорил шаги на подходе к шалашу.
– Ты еще там?
Вопрос был лишним. Мальчик понимал, что ребенок на месте, ведь когда в абсолютно темной комнате есть кто-то, кроме тебя, – это всегда чувствуется. Но мальчик не хотел напугать ребенка и решил предупредить о своем возвращении. Он оставил ведро на земле, чтобы суметь забраться на дерево.
Ребенок сидел там же, где мальчик его оставил. По-прежнему вжавшись в угол, он смотрел на мальчика, когда тот залез в шалаш и поставил на пол полиэтиленовый пакет.
– Вот – сказал мальчик и достал один хлебец. Он еще не успел ничего сделать, а ребенок уже схватил хлебец и запихал в рот. Малыш проглотил хлебец за десять секунд, и, когда он потянулся к пакету, чтобы взять еще, мальчик ему не разрешил и сказал:
– Погоди немного.
Ребенок ел, наклонившись вперед, но после слов мальчика откинулся назад в своем углу с такой силой, что ствол дерева загудел. Мальчик выудил из пакета тюбик с рыбной икрой и показал ребенку.
– Смотри Я просто хотел….
Он замолчал.
Из ноздри ребенка вылез какой-то комок.
Он не был похож на кровь, потому что был совсем черным.
И слишком плотным, чтобы быть похожим на соплю.
Какой бы жуткой ни казалась эта мысль, но выглядело это как нездоровый кал, который пошел носом.
Мальчик выразительно провел рукой под собственным носом и сказал:
– Э, вытри.
Одним из своих кривых пальцев ребенок судорожно повторил движение мальчика, и черный комок вернулся в ноздрю.
Мальчик выдавил из тюбика рыбной икры, уложив ее розовой полоской на кусочке хлеба, что внезапно вызвало у него отвращение, и протянул ребенку.
– Вот. Так будет вкуснее.
Пока ребенок ел в этот раз уже не так жадно, мальчик рассматривал его пальцы.
Они не были похожи на человеческие пальцы больше походили на когти, и на некоторых не было ногтей.
– Эй, – сказал мальчик – что это у тебя случилось с руками?
– Черт – ответил ребенок – черт проклятый урод.
Да, мальчик понял.
Кто-то сделал это с ребенком, и наверняка поэтому он и сбежал.
Он также понял, что это было что-то слишком страшное, чтобы шестиклассник мог с этим справиться.
– Послушай, – сказал он ребенку, – мне позвонить в полицию?
– Полицию, – повторил ребенок, – папа полицейский.
– Что ты сказал? Твой папа полицейский?
– Бапа, – сказал ребенок и состроил гримасу.
У него не хватало пары зубов.
Потом он повернулся лицом в угол и сжался как можно сильнее.
Мальчик слазил вниз и принес ведро.
Он расстелил спальный мешок и показал ребенку, как пользоваться ведром и туалетной бумагой, но не знал понял ли тот его.
– Я приду завтра – сказал он.
И пошел домой.
После того как я дописал и пару раз отрепетировал свой фокус, я приготовил ужин.
Мое кулинарное искусство не простиралось дальше макарон и пары комбинаций с соусами для жарки «Анкл Бенс».
В тот день я нарезал кубиками вареную колбасу, которую смешал с кисло-сладким соусом.
И к этому добавил рис.
Ел за письменным столом, разглядывая стену, – штукатурку на ней дым и время окрасили в цвет пальцев заядлого курильщика.
Давление.
Оно растет.
Слова барда не давали мне покоя, потому что и я, определенно, чувствовал это давление.
Шум в ушах, слабый писк в черепной коробке, который я относил на счет толстых стен и изоляции.
Звук одиночества, если угодно.
Давление растет.
Я помыл тарелку и приборы и положил все сушиться на кухонное полотенце.
Потом постоял, опустив руки и смотря на стену цвета нездоровой кожи.
Передо мной лежал вечер с круглым боком[2].
Я подумал о том, не выйти ли мне и не купить ли пачку сигарет, чтобы проверить, что такого особенного есть в курении.
Может, это помогло бы мне? Взять передышку, сбежать?
Решил не ходить.
Я стоял и ощущал давление.
Как оно растет.
Как будто я находился в бочке и медленно, медленно тонул.
Писк в черепе, сжатие барабанных перепонок.
Я не решался двигаться, опасался дышать из страха, что вода на самом деле попадет в легкие.
Когда зазвонил телефон, его звук что-то нарушил.
Кувалда ударила по бочке и заставила отступить то, что на меня давило.
Я спокойно смог поднести трубку к уху и услышать знакомый голос.
– Можно Сигге?
– Мы же уже это обсуждали. Сигге здесь нет.
– Он еще не пришел?
– Его здесь никогда и не было.
Я уже хотел добавить, что он никогда и не придет, но собеседник перебил меня и спросил:
– Откуда ты знаешь?
– То есть?
– Откуда ты знаешь, что его здесь никогда не было?
– Оттуда, что здесь живу только я.
– М-м-м. Но мы же не о тебе говорим. Мы сейчас говорим о Сигге.
То ли давление и правда ослабло, то ли телефонный разговор меня отвлек, и я его не чувствовал. Я осторожно вдохнул, чтобы проверить, могут ли легкие беспрепятственно расправляться.
– Или как?
Я, должно быть, потерял нить и не помнил, о чем шла речь, так что спросил:
– Что?
– Мы говорим о Сигге.
– Ну да. Точно. Но его здесь нет.
– А ты уверен?
Я опустил трубку и посмотрел на дверь туалета, прислушался и подумал, что там на самом деле кто-то есть. Собеседник на другом конце провода что-то сказал, и я снова поднес трубку к уху.
– Что?
– Я сказал, слышу у тебя в голосе неуверенность. Может, Сигге еще там?
Я почти положил трубку, чтобы пойти и проверить, что же все-таки там в туалете, но собрался с мыслями и задал вопрос, который следовало бы задать раньше:
– Послушай, этот Сигге, о котором ты говоришь, он вообще кто?
Человек на другом конце сдавленно рассмеялся, и я представил себе, как он качает головой при ответе:
– Ой-ой-ой. Ты хотел бы знать, а?
– Да, скажи, пожалуйста.
– Нет уж, так не пойдет. Если сейчас не знаешь, то позже узнаешь. Хотя я думаю, что ты знаешь. Только не циклись на этом Сигге. Что есть в имени? Да и, собственно, что такое имя? Ну, я побежал.
Прежде чем я успел что-то сказать, собеседник положил трубку, и я слушал шум линии и какие-то далекие разговоры, но не смог разобрать ни слова. Посидев так немного, положил трубку и открыл дверь в ванную. В туалете никого не было, и слышно было только, как вода движется в трубах. Вверх-вниз.
Даже этот вечер я пережил – так обычно случается. Минута следует за минутой – и время проходит. На следующий день были выборы, и нужно было идти голосовать. Я включил это в свои планы. Наверное, я также много раз прослушал сингл «Депеш Мод» «Shake the Disease», пластинку с которым украл за несколько дней до этого. Полный тоски рефрен с одиноким голосом Мартина Гора как будто описывал что-то знакомое мне, был моим спутником.
В ту ночь мальчик не мог заснуть. Лежал, зарывшись головой в подушку, и думал о том, что как раз подушку-то он и забыл отнести ребенку. Потом мысли рисовали ему образ ребенка скорчившегося на полу шалаша. В лесу, в темноте.
Если бы этим мысли и ограничивались, то, наверное, ему и удалось бы поспать, но мысли продолжали крутиться вокруг внешнего вида ребенка и того, через что ему, должно быть, пришлось пройти. Сломанные зубы, кривые пальцы.
Как только мальчик закрывал глаза он ощущал себя запертым в тесном, темном помещении. Распахивается дверь, чьи-то руки хватают его, кто-то бьет его ногами и руками, и еще кое-что похуже. Использует орудия.
Он никак не мог отделаться от видений, но наконец нашел способ справиться с ними. Вместо того чтобы быть жертвой насилия, он воображал, будто агрессор он сам. Это также было отвратительно, но здесь была хоть капля удовлетворения. У него была власть. Эта утешительная мысль позволила ему наконец заснуть.
На моем бюллетене было написано, что я должен голосовать в школе Блакеберга. До того момента, как я перенес в это самое здание элементы действия «Впусти меня», еще оставалось целых пятнадцать лет, но уже утром в день выборов, очнувшись от кошмарных сновидений, я ощутил навязчивый страх.
Я совсем еще не разделался с детством, и это было связано не только с той историей с ребенком в лесу. И более «нормальные» вещи мутным осадком лежали в сознании, и без необходимости я старался туда не погружаться.
Изоляция порождает эгоцентризм. В отсутствие внешних стимулов легко вообразить, что мир – это декорация, сооруженная, чтобы вращаться вокруг тебя. Когда я шел от станции метро Блакеберг к внушительному кирпичному зданию на улице Бьёрнсонсгатан, мне казалось, что все устроено ради моих взаимоотношений со зданием школы, все запланировано так, чтобы мы снова смогли встретиться.
Не знаю, можно ли считать это заблуждением или облегчением, но оказалось, что тот день вовсе не был задуман как «День возвращения молодого человека к своему прошлому», – это был день выборов в шведский риксдаг, муниципальные советы и региональные парламенты. В школьном дворе было много людей с партийными флагами, и они протягивали мне листовки, назначения которых я не понимал.
Мне объяснили процедуру, и я разложил свои голоса за социал-демократов по трем конвертам.
Когда я отдавал конверты ответственному представителю избирательной комиссии и он отметил меня в списке, я на мгновение пережил чувство «единения», чувство, что я являюсь частью чего-то большего, и понял: а ведь я и на самом деле хочу, чтобы победили социал-демократы. Не по причине каких-то глубоких убеждений, а потому, что это моя команда. Я же только что за них проголосовал. Тогда же я решил следить за подсчетом голосов вечером.
Ощущение принадлежности к чему-то поблекло, когда я вышел из помещения для голосования и поднялся на этаж выше, в мой старый школьный коридор. Он совсем не изменился, и пахло там точно так же. Смесью пота, бумаги, отвращения и гормонов. Я сел на скамейку перед входом в свой старый класс и попытался что-то почувствовать. Не чувствовалось ничего, кроме ностальгии, достойной лучшего применения, так что я взялся за свой блокнот, чтобы вызвать воспоминания не такого далекого времени.
Следующий день был ужасен. Йимми как одержимый дразнил мальчика, изображал «воздух ничей». На каждой перемене махал руками у мальчика перед глазами. Как только мальчик моргал или пытался отвернуться, он получал пощечину. Конни и Андреас в этом тоже участвовали, щипали и обзывали его, чтобы усилить эффект.
Хуже всего была не травля как таковая. Мальчик научился мысленно отвлекаться, когда его дразнили, просто пережидал, когда все закончится. Труднее всего было справиться с постоянным чувством преследования. С тем, что школьный двор, коридоры и классы были небезопасным местом, где на него могли напасть когда угодно, с любой стороны и неизвестным доселе способом. Мальчик никогда не мог расслабиться, и из-за постоянного напряжения в сочетании с бессонницей постоянно чувствовал невероятную усталость.
На последнем в тот день уроке, на математике, мальчик сидел и решал уравнение, и вдруг на бумагу в клеточку стала капать кровь. Он сразу же подумал, что это новая проделка Йимми, но капли падали все чаще и гуще, и, когда он поднял голову, кровь попала ему в рот.
Он попросил разрешения выйти, побежал в туалет и там натолкал бумаги в ноздри. До конца учебного дня оставалось двадцать минут, и у него появилась благословенная возможность спокойно собрать вещи и надеть верхнюю одежду. Он ею и воспользовался.
Было приятно идти домой, не оглядываясь в страхе, и напряжение в теле ослабло. Мальчик чувствовал в ноздрях комки бумаги и подумал о той черной массе, что торчала из носа у ребенка. Что же это было такое? Ничего похожего он никогда не видел. Больше всего это было похоже на черную змею, которая высунула голову и пыталась вылезти из ноздри Что-то странное, что-то другое.
Вечер я посвятил подбрасыванию монетки и манипуляциям с картами в свете настольной лампы, а в это время что-то за моей спиной пыталось обрести форму.
Давление. Оно растет.
Слова барда подтверждали мои собственные ощущения, и, когда я начал об этом думать, этого было уже не избежать. Я осматривался и прислушивался, чтобы ощутить растущее давление. В девять часов я сдался и оделся, чтобы идти в «Монте-Карло». Я взял с собой колоду карт и напальчник на случай, если найдется, кому показать фокусы.
Игорное заведение «Монте-Карло» на пересечении улиц Свеавэген и Кунгсгатан было гнездом порока. Это чувствовалось на том же уровне, как и то, что мое теперешнее жилище раньше было связано с криминалом. Свою лепту в это впечатление вносили не только внешний вид, одежда и позы клиентов, но также и их манера смотреть друг на друга и вести разговоры. Здесь крутились власть и деньги и витал дух настороженности – даже за пределами рулетки и карточных столов.
Телевизор с большим экраном, который обычно показывал спорт или музыкальные клипы, был настроен на программу с результатами выборов. Звук был выключен. Я взял у барной стойки пиво и сел за единственный пустой стол, а в это время на экране мелькали круговые диаграммы. Прогнозы указывали на победу левых. Я поднял бокал и на расстоянии чокнулся с изображением Улофа Пальме на экране. Кто-то позади меня в пьяном возбуждении воскликнул: «Скоро из-за всей этой чертовщины здесь будет Советский Союз – вот увидишь. Русский спецназ на улицах, подводные лодки в Балтийском море, Пальме будет сидеть, посмеиваться и потирать руки, а деньги потекут в фонды профсоюзов и исчезнут в Москве. Черт!» Я обернулся и увидел мужчину с внешностью яппи – он стоял и грозил экрану, на котором улыбающийся Улоф Пальме пробирался сквозь людскую толпу с букетом красных роз в руках.