Написанное предложение было прекрасно: «Добрался до своей комнаты, упал в кровать как подрубленный и немедленно заснул». Казалось чудесным взять и суметь так написать… Я сидел за письменным столом. Бросал свои монетки, раскладывал карты, упражнялся, чтобы невероятное казалось правдоподобным, и чувствовал приближение черной тоски, будто бы шар для боулинга катился по направлению к моей голове как в замедленной съемке.
Я наклонился над проигрывателем, чтобы поставить «People are people» – только для того, чтобы услышать, как Мартин Гор поет: «I can't understand what makes a man hate another man, help me understand»[3] но иголка повела себя так же, как и накануне вечером, и отскочила от пластинки.
Я немного поплакал, обхватил голову руками, чувствуя, что жизнь очень, очень длинна. До моего отъезда в Копенгаген оставалось три дня, и в тот момент я даже не понимал, как выдержу все это время. Я катался по полу, обхватив себя руками, а время утекало. Наконец я остановился в изнеможении, лежал и смотрел в угол, где торчал разъем для телевизионной антенны.
Я сдался. Больше так продолжаться не могло. Раньше я решил для себя обходиться без телевизора, чтобы лучше сконцентрироваться на главном, но у меня не получилось. Мне нужно было видеть лица и слышать голоса, хотя бы даже и из ящика. У входа на специальной доске висело объявление, что кто-то продает маленький телевизор. Я поднялся с пола, чтобы пойти узнать номер и немедленно позвонить, но тут увидел, что на часах больше двенадцати ночи. Нужно было ждать до завтра.
Как человек, который находится в предвкушении праздника и поэтому может пережить еще несколько грустных дней, я успокоился при мысли о телевизоре и даже смог часик поупражняться в фокусах, а потом пошел и лег спать.
Чтобы провалиться в сон как подрубленный. Конвульсии и катание по полу так меня утомили, что хотелось спать, но уснуть было невозможно из-за скрипящего шума в ушах – такого, который бывает, когда выдыхаешь воздух и погружаешься под воду в бассейне.
Я сел на матрасе и обхватил колени руками. В голове появлялись и исчезали жесткие пульсирующие волны шума, и я попробовал отвлечься, мысленно повторяя свой фокус, движение за движением, при этом в мыслях у меня получалось достичь того совершенства, которое не давалось мне наяву.
Я почти закончил, дошел до финала, где вытаскивал гигантскую монету из маленького кошелечка – и тут зазвонил телефон. Я сидел, уставившись на него, позволил ему прозвонить, наверное, десять раз, прежде чем вскарабкался на кресло у письменного стола, поднял трубку и сказал:
– Алё.
– Ну ничего себе, как долго ты не подходил…
– Да, я… Сигге здесь нет.
– Ну. Я знаю.
– Знаешь?
– Я не знаю наверняка. Но если ты говоришь, так оно и есть.
Я попытался представить, как выглядит помещение, из которого звонит мой собеседник. Единственное, что я мог сказать с уверенностью: это было не общественное место. Не было слышно никаких посторонних голосов или звуков. Наконец я спросил:
– Зачем ты тогда звонишь?
Собеседник вздохнул.
– Ну, знаешь… Почему ты делаешь так, а не иначе? Разве ты всегда можешь ответить на этот вопрос? Что ты делаешь?
– Пытаюсь заснуть.
– Не очень-то получается, верно?
Наверное, я хватался за соломинку, но не мог не спросить:
– Ты не знаешь, что не в порядке с этим домом?
– С каким домом?
– С домом, в котором я живу.
– Ты живешь в доме?
Я покачал головой, обращаясь к самому себе, и сказал:
– Не бери в голову. Ты хотел что-то спросить?
– Ты должен поспать, да?
– Ну да.
Собеседник замолчал так надолго, что я подумал, будто он утратил интерес. Я сказал: «Спокойной ночи», – и почти повесил трубку, когда он сказал:
– Эй, подожди. Ты можешь… положить трубку рядом с собой?
– В смысле?
– Когда ляжешь спать. Я не буду болтать, ничего такого, обещаю.
– Ну, не знаю…
– Ну давай же, какая разница?
– А ты что будешь делать?
– Спать, понятное дело.
В какой-нибудь другой раз я, возможно, отреагировал бы на его предложение по-другому, но после дневной погони за человеческим единением и вечерним попаданием в тиски одиночества моя оборона ослабла.
– Ты храпишь? – спросил я.
– Нет, с чего бы.
– Хорошо. Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я снял телефон со стола, поставил его рядом с матрасом, положил трубку рядом с подушкой, лег и некоторое время смотрел на трубку. Этот кусок пластмассы связывал меня с каким-то другим человеком, который был где-то в другом месте. Я даже думаю, что погладил тогда трубку пальцем.
На другом конце провода ничего не было слышно, и когда я уже почти провалился в сон, то пробормотал: «Ты здесь?», но не получил ответа. Затем я, должно быть, заснул.
В ту ночь я спал необычно хорошо. Первым, что увидел, когда проснулся, была телефонная трубка, которая лежала рядом со мной. То, что произошло прошлым вечером, представлялось оторванным от привычной реальности.
Привычная реальность? Что я о ней знал?
Я поднес трубку к уху и прислушался. Ничего не было слышно. Я тихонько прошептал: «Алё?», чтобы не разбудить собеседника, который, возможно, спал на другом конце провода. Ответа не было. Когда я положил трубку на рычаг и снова ее поднял, то услышал гудок соединения.
Я сидел раздетый за письменным столом и пытался привести себя в гармонию с окружающим миром. Получалось не очень. Я убедил сам себя, что это связано с чемпионатом Скандинавии, что упражнения перед чемпионатом привели к тому, что я утратил связь с привычной реальностью.
С другой стороны, в этом состоянии я, по большому счету, жил с двенадцати лет. Всего лишь единичные возвращения, короткие периоды тесной связи с бытием – как поросенок отрывается от своего корыта и воспринимает окружающую обстановку, а затем возвращается к своей бесформенной массе, своим помоям.
Я больше не был уверен, что мысль записать историю про ребенка была так уж хорошо продуманной. Некоторым образом она была лишь свидетельством моего недостаточного контакта с нормальностью. Но рассказ был начат, и я должен был довести его до конца. Если обо мне и можно сказать что-то хорошее, так именно это: я довожу дела до конца. Дохожу до предела.
Мое состояние сознания хорошо подходило для описания того галлюцинаторного транса, в который я погрузился после случая в шалаше, так что я придвинул к себе блокнот и продолжил писать.
Он проснулся только тогда, когда его мама постучала в дверь и сказала, что ужин готов. Пошел в кухню и поел голубцов, не понимая, что ест. Односложно отвечал на мамины вопросы о том, как прошел день, привычно врал. Мама спросила, не заболел ли он, и мальчик ответил, что да, пожалуй, заболел.
Может, так оно и было. Когда они с мамой сидели и смотрели сериал «Маленький домик в прериях», мальчика пробил озноб. Наблюдая в фильме простую и полную доброты жизнь семьи Инголлз, он готов был расплакаться и рассказать обо всем маме, но помешали мамины причитания о его здоровье. Мама уложила его в постель и поставила на ночной столик чашку чая с медом.
Мальчик лежал на боку и смотрел на пар, поднимающийся от чашки. Серый туман у него в голове начал рассеиваться, как бывает, когда проводишь рукой по запотевшему стеклу. Он смотрел на пар и думал про дым. Что же на самом деле произошло?
Мальчик вдохнул дыма и перенесся на луг. Нет, он не видел луг в своем воображении – он на самом деле там оказался. Он знал это, потому что луг и голубое небо были не просто так же реальны, как кровать, в которой он сейчас лежал а намного более реальны.
Мальчик долгое время воспринимал мир как что-то нереальное. Если бы кто-то сказал ему, что жизнь – это декорация, а люди – переодетые инопланетяне, было бы трудно в это поверить, но это соответствовало бы его внутренним ощущениям. Ощущениям, что все понарошку.
А луг был совсем другим. Те секунды что он провел там, оставили у него ощущение полного присутствия. Его переживание длилось слишком мало, чтобы за него уцепиться, но одно он знал наверняка: он хотел снова это пережить.
Мальчик отдавал себе отчет, что столкнулся с чем-то тайным и, возможно, опасным, но в то же время это была какая-то другая возможность.
Если и было что-то, чего мальчик хотел от жизни, то это была другая возможность. Он сделал пару глотков остывающего чая и провалился в сон.
Посреди ночи он проснулся от кошмарного сна и сел в кровати. Понадобилась целая минута, полная ужаса, чтобы убедить себя: то, что ему приснилось, было не воспоминанием и не реальным событием, а всего лишь сном.
Он снова откинулся на подушку, но по-прежнему не был уверен в этом и не мог спокойно лежать. Он сел, свесив ноги с кровати, выпил остывшего чаю и осмотрелся в темной комнате. Вгляд его остановился на плакате с изображением Джина Симмонса из группы «Кисс». Маска монстра и высунутый язык. Был страх потешный, а был страх настоящий.
Мальчику приснилось, что он убил ребенка, и он также помнил, зачем это сделал. Чтобы стать иным. Чтобы перестать быть маленьким мальчиком – жертвой травли, а стать убийцей. Перейти предел и перевоплотиться. Во сне на него что-то нашло, из-за чего он воткнул в ребенка нож. Что-то плохое, но при этом желанное.
Убежденность в реальности сна осела тяжелым и липким комком в груди, и он попил еще чаю, чтобы смыть ее. Встал с кровати и подошел к окну, оперся ладонями на подоконник с мраморным узором, закрывающий батарею отопления, и выглянул во двор.
В поле зрения никто не попадал. Фонари над воротами горели, но двор с детской площадкой и горкой оставался в тени. Пару раз такое уже случалось, когда мальчик просыпался по ночам и подходил к окну, и вот теперь он снова ощутил, что что-то должно произойти. Что-то неслыханное: приближалось какое-то откровение или, скорее, чувство, что сейчас появится некто.
Он ждал, вперив взгляд в окно. Никто не появлялся. Ничего не происходило. Ощущение ослабло и в конце концов сошло на нет В этот раз снова не случилось. Или случилось, но не здесь.
Мальчик опять забрался в постель. Чай его взбодрил, и он долго лежал без сна и думал о тех силах, что хозяйничают в темноте. Внутри нас и по ту сторону от нас. Он подумал: «Рука» – и поразился, что смог увидеть руку в своем воображении. Что это была за рука? И что за нож она держала? Что реально? Что важно?
За прошедшие семь лет вопросы не изменились, а на месте ответов по-прежнему зияла пустота. Я сидел, уставившись на грязные тарелки в мойке, и пытался представить себе будущее, в котором я достигну спокойствия и буду снова жить в окружающем мире. Единственное, что всплывало в памяти, была семья Инголлз из «Маленького домика в прериях», а также семейство Муми-троллей. У меня не было отправной точки для собственный фантазий. Возможно, в том числе и из-за этого у меня не хватало чувства причастности, и я не видел себя самого в качестве части более значительного движения, потока, своей жизни.
Своей жизни.
Самые банальные озарения часто являются самыми важными. Например, мысль о том, что у человека только одна жизнь, единственная, и что нужно ею дорожить. Само собой разумеется, конечно, но одно дело знать что-то теоретически, а другое дело – проникнуться этой всеобъемлющей истиной.
Моя жизнь.
Когда я сидел и смотрел на грязную посуду, на меня как будто что-то накатило. Я осознал, что у меня есть жизнь, ее отделенные друг от друга дни – звенья в цепочке, которая тянется позади меня и впереди меня. Я был на пути куда-то, и эта банальная мысль улучшала мне настроение.
Вот сейчас, например, я должен был достать себе телевизор. Я натянул одежду, вышел из ворот и записал номер с листка бумаги, на котором было написано: «Продается маленький телевизор. Работает хорошо. 500 крон». Объявление было написано печатными буквами, такими прямыми и ровными, что можно было подумать, будто текст печатали на машинке. Во второй половине дня мне нужно было позвонить, и я решил принять душ, прежде чем встретиться с этим днем и городом.
Когда я пересекал двор, небо казалось светло-голубой крышкой, надетой на крыши. Солнце освещало два верхних этажа четырехэтажных домов, и из-за этого окна давали блики, будто передавали знаки благословения божьего или сигналы SOS от пострадавших в кораблекрушении.
Я подумал о семье Инголлз, о том, что большую часть действия, которое я помнил, составляли сцены за ужином, когда персонажи сидели за столом и передавали друг другу какие-то предметы. Мысли текли вяло и медленно и вдруг застыли, как только я открыл дверь в прачечную и вошел в помещение, пропахшее стиральным порошком.
Бежать!
Как зверь, который предчувствует опасность, я инстинктивно присел на корточки, чтобы уменьшить площадь удара. Сделал несколько вдохов не двигаясь. Ничего не происходило, и я осторожно выпрямился. Все выглядело привычно, но чувство угрозы меня не покидало. Я не знаю, подходило ли здесь слово «угроза». Скорее это было то же, что и тогда, когда я стоял у окна в Блакеберге и опирался на теплый подоконник с мраморным узором, – ощущение, что сейчас кто-то появится. Точно так же, но только ощущение было сильнее, и разница была в том, что этот кто-то или это что-то задумали зло. «Зло» также неподходящее слово. Перед лицом некоторый событий язык пасует.
С осторожностью я прошел через прачечную и приблизился к душевой. То, что в приятный утренний час составляло мою жизнь в ее широком смысле, свелось к тому, что было заключено в пределах моего тела. Комку нервов и колотящемуся сердцу.
Угроза не ослабла, когда я открыл дверь в душевую. Наоборот. Я протянул руку, чтобы включить свет, и лампочка в потолке мигнула два раза, прежде чем погаснуть. Я тяжело задышал и захлопнул дверь, медленно попятился от нее.
Трещина.
Мигающая лампочка впечатала мне в сетчатку картинку. Что-то протискивалось через трещину в потолке, прямо над ванной. Так как я только что писал историю про ребенка в лесу, ассоциация была предопределена: это нечто было похоже на то, что показалось из носа у ребенка. Но намного, намного больше по размеру.
Я стоял, прислонившись спиной к входной двери, и пытался трансформировать картинку в какую-нибудь другую, но увиденное оставалось тем же: вязкая черная масса с неопровержимыми признаками жизни, которая пробивалась сквозь трещину в штукатурке.
Я открыл дверь и вышел на воздух. Перед глазами у меня плясали мерцающие точки. Я потер лицо, и моя правая ладонь окрасилась кровью. У меня началось носовое кровотечение. Только сейчас я понял: то, что я называл «давлением», внутри прачечной действовало сильнее, чем где-либо.
Не помню, как вышел со двора на улицу. Я где-то бросил свое полотенце и нижнее белье, потому что их не было у меня в руках, когда я оказался прямо у витрины «Декоримы».
Я не знал куда идти. На меня косились прохожие, и только тогда я понял: вкус ржавчины у меня во рту означает, что носовое кровотечение еще не остановилось. У моих ног образовалась лужица, и от вида утекающей через трещину в брусчатке крови меня передернуло. В кармане я нашел старый чек, размял его, чтобы стал мягким, и сделал из него две затычки, которые затолкал в ноздри. Плюнул себе в руку и более или менее начисто вытер лицо вокруг рта. И после этого пошел.
Не думая, куда меня несут ноги, я прошел по улице Кунгсгатан по направлению к площади Стуреплан. Куда бы я ни бросил взгляд, везде замечал трещины. На фасадах домов, в мощеных мостовых, на лицах людей. Трещины, в которое это могло просочиться.
Что это было? Что?
Этого я как раз не знал, именно это меня и пугало, и я по-прежнему трачу свою жизнь на то, чтобы это выяснить. Что же такое проникает в нас и что оно с нами делает. Что-то иное, являющееся нам в разных формах.
Я повернул на улицу Биргер-Ярлсгатан, привлеченный запахом моря со стороны залива Нюбрувикен. В голове начало проясняться, и трещины в лицах людей превратились в морщины, рты и глазницы. Стоя на набережной Нюбрукайен и смотря вдаль поверх воды, я сделал глубокий вдох, и стало еще немного легче.
Что же такое я видел в трещине в потолке? Если не принимать во внимание, что это было похоже на субстанцию из носа у ребенка, что в этом было такого страшного? Ничего. Крыша была дырявая, и что-то протекло. А я-то тут при чем?
Когда я стоял, смотрел на медленно проплывающие паромы, идущие в Ваксхольм, и вдыхал свежий запах озера Меларен, мне чудилось, что это просто еще одна проделка моего мозга, который вскипал, как плотно закрытая кастрюля. Солнце сияло над фьордом, и мимо меня проходили счастливые люди, идущие на Юргорден[4].
Я вынул и проверил затычки из носа – кровотечение прекратилось. Я бросил затычки в воду, где ими заинтересовались утки. Повернулся и снова направился в сторону города.
Ладно.
Как бы хорошо мне ни удалось обесценить то, что лезло наружу, до такой степени, что оно перестало иметь ко мне какое-либо отношение, одно было ясно: я точно не стану стоять и мыться там, где оно будет у меня над головой. Я должен что-то придумать. Я продолжил свой путь к площади Хёторгет, где зашел в магазин «Джон Уолл» и отыскал ярко-красный пластмассовый таз на тридцать литров за семьдесят девять крон. Я подумал, что не сумею стащить такой большой предмет. Я даже заплатил за губку и вернулся домой, неся в охапке свои покупки.
Теперь, когда мне стало ясно происхождение давления, я мог явственно ощущать, что оно исходит из северной части двора, из прачечной. Я старался туда не смотреть и поспешил по лестнице домой.
Поставил таз на пол в туалете перед раковиной и сполоснулся, как мог. Губкой я набирал воду из-под крана и мочил ею тело, затем намыливался и повторял процедуру. Получилось. По крайней мере я помылся. Когда я вытерся, то вылил использованную воду в унитаз, а потом немного постоял и посмотрел на себя в зеркало.
Существовало альтернативное объяснение происходящего, и я искал какой-то ответ у себя во взгляде, искал признаки того, что я теряю рассудок. Но что из себя представляют эти признаки, и может ли их заметить тот, кто уже не вполне в себе?
Я понял, что снова увязаю в этом проклятом порочном круге рассуждений. Довольно. Я был цел и невредим, чист, и от меня хорошо пахло. Все было замечательно, не хватало только телевизора.