Елена Щетинина, Дмитрий Градинар
Отражение тайны
© Елена Щетинина, Дмитрий Градинар, 2018
© Адам Шерман, иллюстрации, 2018
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018
Алхимия зеркал создает множество путей для выхода за пределы самого себя. В этом пункте алхимическое преображение вполне может осуществиться.
Ученик замер у входа, не решаясь потревожить Мастера. Тот сидел за столом в неподвижности, только между пальцев его перебегал золотой дукат с имперским орлом и надписью: «эту монету я сделал из свинца…». Дата создания давно затерлась. Мастер просил не тревожить, когда пребывал в меланхолии. Но сейчас случай вышел иной.
– Гонец от императора! – решился наконец ученик. – С ним стражники…
– Пусть ждут. Императоров много, а нас, алхимиков, по пальцам пересчитать.
– Кажется, он замерз и устал. Его свита едва держится на ногах.
– И чьи это проблемы? Разве я кого-то приглашал? В следующей жизни будут думать, выбирая профессию! – отрезал Мастер.
– Говорит, дело срочное…
– Ещё бы! Нужно быть полным идиотом, чтобы тащиться в такую даль, в непогоду, по каким-то пустякам.
За стеной ухали гигантские кожаные меха, и вовсю скрипела ременная передача. Там закачивались горячим паром цилиндрические мышцы и взводились медные шестерни под крыльями механических птиц, готовящихся к ночной охоте.
– Может, действительно что-то серьезное?
– Ах, оставь эти глупости! Всегда одно и то же. Будут просить золото. Или бессмертие. Или то и другое вместе. Нет, чтобы добра в свой мир. Или чтобы все голодные стали сытыми и счастливыми. Лишь золото и власть. А потом бессмертие.
– Почему – потом?
– Потому что глупо быть бессмертным калекой или нищим. То ли дело – бессмертный властелин мира! Ладно. Зови.
Под каменные своды, бряцая ритуальными шпорами, шагнул молодцеватый фельдъегерь. Шпоры, как и пара тяжелых пистолей за поясом, вряд ли облегчили ему восхождение к жилищу алхимика, но придавали внушительности. Позади гонца замерли шестеро хмурых стражников. Бывалые. Из-под дождевых накидок тускло поблескивают кирасы, руки на рукоятях шпаг. Лица в шрамах.
– Сир! Вы должны исполнить свой долг! – во взгляде посланника раздражение.
Из-за двери, за спинами стражников, показалась бронированная морда механопса. Мастер чуть заметно шевельнул бровью, и пёс замер.
– Принеси-ка мне чаю, – невозмутимо сказал Мастер ученику, – а мы тут пока поговорим о долге и всяком прочем.
– Хватит валять дурака! – гонец сорвался на крик. – Императору нужно золото!
– Только золото?
– И ещё бессмертие…
Ученик хмыкнул. Потом оказался на кухне, где в жерле огненной печи трудился голем-хлебопек, а рядом, наполняя воздух цветочными ароматами, которые, впрочем, всё равно не могли полностью сбить запах разлагающейся плоти, бормотала что-то над огромным чаном лучшая из поварих империи, умершая двести лет тому, но поставленная Мастером на службу. Не пропадать же талантам. Ни слуги, ни ученик не любили заходить на кухню.
Когда он вернулся, число гостей сильно поубавилось. И шесть механопсов слизывали кровь с каменного пола. А перед Мастером, утратив прежний лоск и апломб, стоял, дрожа от ужаса, гонец. И прятал глаза. Слишком уж холодным был теперь выцветший стариковский взгляд. И больше походил на белую бездну, где вертится вечная вьюга.
– Твои люди первыми достали оружие, так и скажи императору. Будет ему золото. С бессмертием пока сложно, но золото будет. Послезавтра. Не раньше обеда. Чаю хочешь? А что так? Ну, как хочешь. Передавай императору мои заверения в верноподданнических чувствах.
Когда посланник, потеряв одну шпору и оба пистоля, вылетел наружу, Мастер взял чашку, предложенную учеником, и неторопливо отхлебнул.
– Я же говорил, всегда одно и то же. Они думают, нам это запросто – обращать металлы, общаться с демонами, видеть будущее. Запомни: алхимия – наука неточная. Никогда не известно, что в итоге получится. Может, золото, может, серебро, а может, и коровья лепешка. С бессмертием та же ерунда. Оно когда бессмертие, а когда бубонная чума. Тут много от настроения зависит. И от погоды. И чёрт его знает, от чего ещё. Ладно, пора делом заняться. Подниму стражников, не пропадать же добру. Подлатать малость нужно, сильно их собачки мои порвали. Ты пока вымой полы. Ужин через час.
Мастер достал дукат и вновь начал вертеть его пальцами. Год стёрт. Лишь имперский орёл и надпись.
– Эту монету я сделал из свинца…
♂ – Дмитрий Градинар
♀ – Елена Щетинина
1
Алхимик являет миру своё искусство…
Эта звезда и есть знак Великого Делания. Своим появлением она накладывает печать на философские плоды и удостоверяет художника в том, что он действительно обрёл единый свет мудрецов. Звезда окончательного ведения, звезда Гермеса с необходимостью должна появиться в самом начале созидания микрокосма как знак и подтверждение совершенного усекновения главы, безошибочного отделения чистой белизны от всего бесконечно чёрного, именуемого Мастерами чернью чернее чёрной черни – nigrum nigro nigrius. Философы именуют эту звезду Звездою Утреннею.
♂ Андалузская сказка
Обрывок холста в чаше с маслом коптил неимоверно. Пламени его горения едва хватало на то, чтоб осветить узкие высохшие ладони Мастера с выступающими из-под тонкой кожи острыми костяшками. Рядом мерно дышало море, а с пристани доносился ржавый шепот якорных цепей. Это последние рыбацкие лодки возвращались с лова.
Возвращались молча, без перебранки рыбаков, без веселого смеха детей, терпеливо ожидающих на берегу той минуты, когда можно будет выпросить у ловцов морских коньков и посмотреть, насколько велика добыча. Лодки приближались. Их выбеленные солнцем и солью паруса не хлопали на ветру. Только монотонное поскрипывание вёсел в уключинах да удары цепных колец о пристань, словно эпитафия прошедшему дню, возвещали о прибытии тружеников моря к своим причалам.
Вскоре исчезли и эти звуки. Ночь, объявшая всё восточное побережье Кастилии, от Барселоны до Коста-дель-Соль и дальше, до самого Кадиса, задула свечу дневных забот, и наступила тишина. Только пенно шуршали волны засыпающего моря, а в пахучих садах стрекотали цикады. Их приятное уху цвиканье звучало вечным гимном звездному небу, раскинувшемуся над Андалузией. И шатер этот был безразмерен и вечен. Лишь далекий лай собак, охранявших рыбные склады, и дерзкие трели какого-то неуемного соловья, влюбленного и оттого певучего, пытались прорезать величие ночи. Но этим только делали её гуще, как делает приятней блюдо щепотка дорогой пряности, помнящей долгий караванный путь из какой-то далекой, как сами звезды на небе, страны.
Мастер распахнул настежь деревянные ставни, вдохнул полной грудью эту ночную тишину, так, что кольнуло в сердце, и вновь вернулся к работе.
Нет, он не был торговцем рыбой, хотя и жил рядом с морем. Он не разделывал туши, пахнущие тиной и глубиной, не чинил потрепанные штормами лодки. Он даже ни разу не выходил под парусом. Такое случалось разве что в далёком детстве, которое уже не помнилось, словно его и не было. Ведь для него это всё происходило так давно…
Он ткал ковры – и этим радовал людей. Хотя всё, что выходило из-под рук старика, оказывалось настолько прекрасным, что коврами его работу никто не называл. В сплетении разноцветных нитей рождались под низким сводом сырой лачуги Мастера настоящие картины. Загадочные, чарующие, останавливающие на себе взор.
Скрипят, шатаются ремизки станка, большой гребень, что сделан из расщепленного камыша, уверенно и ладно подгоняет нити, снуёт гладкий, отполированный миллионами движений ладони челнок. Куст самшита давно увял, попорченный неведомой болезнью, и только челнок, выструганный из толстой жесткой ветви, остался напоминанием о том кусте. Скрипят ремизки, день и ночь. Вертится барабан с навитой тканью. И что-то остается после того, как нити исчезают, вплетаясь в ткань. Как будто шепотом эти нити подсказывали: «Всё исчезает, но что-то остаётся после…»
Кроме того, ковры Мастера были подобны большим зеркалам, в которых отражался калейдоскоп пейзажей. Со стороны казалось: ещё мгновенье, и в кронах нитяных деревьев прошелестит ветер. Тот, что живёт за стеной. А в густых и тёмных облаках мелькнёт молния, вслед за которой поспешат раскаты грома.
Многое из того, что было выткано Мастером, приводило других обитателей посёлка, часто наведывавшихся к своему соседу-ковроделу, в недоумение.
– А что это за горы? Разве бывают такие высокие горы?
– А что это за звери? – наперебой лились голоса. – Неужели бывают звери, у которых карман на брюхе?
Мастер молчал и улыбался. И, видя, как пергамент его лица собирается в мудрые складки, люди тоже начинали улыбаться. Улыбаться, навсегда уверовав, что есть такие горы, есть такие звери, существует вообще всё, что живёт на коврах Мастера.
Бывало и другое…
– Сеньор Мастер! Сеньор Мастер! – взахлёб, едва переступив порог, от самых дверей восторгался здоровенный парень, чьи усы были ещё слишком невзрачны, а взгляд слишком лучист для того, чтобы назвать его мужчиной. – Сеньор Мастер! Я вернулся из долгого пути. Меня брали матросом на большой корабль с высокими мачтами, и я побывал чуть ли не на краю земли! Там чудные острова с дивными растениями, там вода прозрачна как слеза и всё время тёплая, как парное молоко! На память мне осталась морская раковина, какой ещё никто не видел. И знаете, Мастер, она точь-в-точь как та, что выткана вами два года назад!
А Мастер в это время разворачивал перед зашедшим морским трудягой свой новый ковёр, который едва успел соткать к рассвету. Рисунок словно дышал ветрами и свободой. Большой корабль тяжело взбирался на океанскую волну. За кормой виднелась гряда островов: чудных, волшебных, с дивными растениями. И вода была прозрачна, сквозь её толщу можно было различить ракушки и водоросли, облепившие днище корабля. Огромные белые паруса, разрисованные золотыми крестами, несли этот корабль к родной земле.
– Но Мастер! Мастер! Откуда вам… Ведь это тот самый корабль, на котором я провёл в море восемь долгих месяцев! Это же… – голос матроса срывался на шепот, восторг сменялся благоговением, – это те острова, два больших и пять чуть поменьше… Святая Дева! От Бога или от дьявола ваш талант, сеньор Мастер?
И вновь в уголках старческих губ мелькала улыбка, и вновь барабан заправлялся нитью, и по рыбацкому посёлку, который уже раз, пробегала весть о чуде, сотворенном руками Мастера. А матрос, пораженный увиденным, нёс в дом старика огромный, сочащийся вкусной слезой круг сыра. И пучок зелени. И немного оливок. И кувшин доброго андалузского вина.
Никто не знал, сколько Мастеру лет. Сам же он давно перестал вести счёт годам, которые высеребрили волосы и сделали тело дряхлым и невесомым.
По утрам Мастер выходил привычной тропой к морю, чтоб умыться и набрать воды, чтобы позже, когда станет совсем жарко, смочить лицо и затылок. Для окраски нитей морская вода не годилась, приходилось носить воду из колодца на другой стороне поселка. Тяжкой, слишком тяжкой была ему ноша, но Мастер знал: всё, что идёт из сердца и снов, проходит через руки. Его труд. Его ноша. Краска должна быть замешана им самим, его руками. И брёл он долго, закрыв глаза, приветствуя медленными кивками встречающихся жителей. Раз за разом. Год за годом. Уже столько лет, сколько листьев облетело с деревьев у храмовой площади. Это был его медленный ритуал и долгий спор с самой судьбой. А морская вода – лишь для того, чтобы чувствовать Великое Море Создателя, как говорил о своём ритуале Мастер.
Тропинка сворачивала влево, уводила в сторону от широкой дороги к причалам, ветвилась на множество других тропок и стёжек, но он шел верно, всегда одним путём. К небольшой бухте с высоким валуном, прикрывавшим береговую полоску от волн даже в сильную непогоду. Медленно раздвигая босыми ногами ворох слежавшихся водорослей с кое-где застывшими студнями медуз, он входил в приятно холодящую влагу, и изумрудные переливы играли на его лице. Вода была подобна жидкой бирюзе, насыщенной берилловыми тонами. Шустрые мальки сновали между ног, и небо купалось в этой воде.
Но таким море было для других. Старик видел лишь черные волны, катящиеся под чёрным же небосводом, и слышал тревожный крик чаек. Но никогда – ни разу! – Мастер не выплеснул стоящую перед глазами черноту на свои ковры. Его пальцы безошибочно смешивали охру и пурпур, изумрудное лето и ореховую осень, темноту новолуния и белизну зимы, а после вели челнок, превращающий нити в ткань, а цвета – в картины на ковре. Ночь не была ему помехой. Умелые пальцы соединяли нити суконным или саржевым плетением, реже – тафтяным, годящимся для шелка: ведь в поселке было не так много людей, позволявших себе покупать на ярмарках шёлк. Но иногда, хотя бы раз в год, Мастер сплетал особую ткань. Ткань, называющуюся восьмивязным атласом, секрет которой верно хранили руки. И это были невероятные, богатые, как сам белый свет, поделки. Водились ли у него деньги? Наверное. Он не знал и не обращал на это внимания. А по правде говоря, иногда вовсе забывал, что на свете есть деньги. Он думал – зачем они миру, если у мира есть всё? Покупки делал мальчишка поселкового старосты, которого воспитывали в честности и святости и который рано или поздно должен был стать новым старостой.
Шло время, менялись люди. Где-то начинались и прекращались войны, кто-то умирал, у кого-то рождались дети. Волны смывали старые причалы, и ветер уносил обрывки давно забытых клятв. И продолжали опадать листья. Менялось всё, только Мастер по-прежнему творил из нитей живое чудо, и огонёк мерцал в его окне каждую ночь. Больше для других, чем для него самого. И вскоре весть о ткаче-искуснике донеслась до Мадрида.
В блестящем лаковом экипаже въезжал Мастер на каменный настил моста, ведущего в замок Аламеда. Рядом с ним, бережно держа в руках ковры, отобранные слугами известного кастильского гранда, сидели на покрытых бархатом лавках трое жителей посёлка, сопровождавшие Мастера. Им пришлось проделать неблизкий путь. Через Лорку и Альбасете, через Ла-Роду и Таранкой. Мастер молчал. Молчали и его провожатые. Только изредка прикладывались к дорожной фляге с водой. Лошади устали, а форейторы всю дорогу кривили лица. Им ещё никогда не доводилось сопровождать столь низкородных пассажиров.
На большом постоялом дворе у Аргандо им пришлось сделать последнюю остановку. Здесь заменили лошадей. На медные ступицы колес навели пламенный блеск, а с подножек экипажа смели дорожную пыль. Но это не помогло. Мадрид встречал их безразличием, как всегда встречают чужаков большие города, где хватает собственных людей, новостей и событий.
Вельможа, носящий громкую фамилию, которая, впрочем, была стёрта потом временем, принял ковродела и его спутников в огромном мраморном зале. Ковры Мастера лежали тут же, на длинном столе, и вся свита гранда не могла оторвать взгляды от увиденной красоты.
– Мы поражены твоими трудами, старик! – вельможа кивал головой в такт собственным словам, роняя их, словно щедрые дукаты. Он знал цену каждой произнесенной фразе. Каждой букве. И все приближенные знали, как дорого стоит его похвала. Он говорил медленно, и каждое слово имело вес, который не измерить никакими марками, либрами и унциями. – Мы признаём, что свет ещё не видел подобных творений. Мы желаем видеть всё это на дворцовых стенах. Какая цена тебя устроит, старик?
И тут время замерло. Всё застыло. Только руки Мастера перебирали что-то незримое в воздухе, словно продолжали играть с тканью. Мастер молчал долго. Настолько долго, что нижняя губа самого спесивого из слуг вельможи успела провиснуть, обнажив десны и жемчужный ряд зубов. То ли дело жители поселка. Их жемчуг был сплошь гнилой и неровный. Мастер не составлял исключения. Но его руки! Он гипнотизировал, он творил какое-то чудо, непонятное, прозрачное, вечное…