Ему было жаль её, но как пожалеть, если она всегда лжёт? Не подступишься.
За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.
Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью "чус" (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.
Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности – красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.
Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.
Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!
Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.
– Не надо, я так, – сказал поскорей.
– Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.
Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.
– Несколько дней назад приходила Ляля… – он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, – принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, – мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.
Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости "выделять ему комнату".
– Мне нравится жить одному.
– Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только, по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.
– С плохими людьми не хочется ладить.
Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.
Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.
– Да, где же он? Мурзик, Мурзик! – позвала кота заботливо-призывным голосом.
Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта – слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.
Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.
– Возьми, это волшебный мотылёк.
– Ну, прямо уж волшебный! – с нарочитой иронией произнесла Маргарита Петровна.
– Да, он лежал в костре и не сгорел, – Крат сильно упростил историю.
Она взяла мотылька двумя пальцами, но тут же брезгливо разжала пальцы, и мотылёк упал возле кота. Не успел Крат нагнуться, как движением хоккеиста кот загнал мотылька под шкаф. Там послышалось деликатное чавканье.
– Зачем ты взяла этого мерзкого кота?!
– Отчего же сразу "мерзкого"?
– Потому что он съел мотылька! – жалобно воскликнул он.
– Жаль, конечно, раз он был тебе дорог… так что ты говоришь? Ах да, я хотела поставить чайник.
Раздался телефонный звонок, удивлённая мать передала трубку сыну. Там тишина. Крат угадал молчание Дола.
– Тебя выпустили, да?! Серёга, ты где?
– Дома, у матери, – сказал Дол шёпотом. – Я звонил тебе на мобильный…
– Я его потерял. Что с тобой? Говори нормально.
– Приходи скорей, пока я жив.
Дол дай отбой. У Маргариты Петровны в лице тревога.
– Откуда его "выпустили"?
– В двух словах не расскажешь.
– Неужели из полиции?!
– Ладно, я побегу. Извини, даже не спросил, как ты себя чувствуешь.
– По-разному, – посмотрела на него с каким-то подозрением.
Из её организма некогда появился – ужас, как из норы! – непонятный мужчина с тяжёлыми плечами в клетчатой рубашке. Да и зачем? – думала она с безответным удивлением.
Сын теперь тоже ищет ответ на этот вопрос.
Родить ребёнка лукавой женщине плохо ещё и потому, что от него не скроешь свою жизнь: ребёнок – это глазастый судья. Пристрастный и неправедный судья, – по оценке Маргариты Петровны. Остальных людей она всегда обманывала, априори полагая, что они глупей, чей она.
С возрастом в нём стали ярче проявляться чёрточки отца: он так же покачивал головой, будто говорил сам с собою, так же смотрел на неё с печалью. Общий ландшафт лица был тот же, и светлая щетина…
– Извини, мне надо торопиться, – он поднял узел и шагнул на выход.
– Ты же хотел оставить…
– Знаешь, там вещи Дола, я лучше отнесу ему.
– Ну что ж, раз ты спешишь, я желаю тебе всего доброго. Главное – побольше добрых и чистых помыслов!
И в спину громко прошептала: "Из полиции выпустили! Господи! Зачем же туда попадать?!"
Часть 3. Дурдом
Глава 1. Визит к Долу
После свидания с матерью он пытался расправить озябшую, сморщенную душу.
Кричали мальчишки, гоняя звонкий мяч. Продавщица семечек, словно огромная белка, засыпала шелухой квадратный метр асфальта. Два бритоголовых парня с жилистыми шеями и волчьими глазами вышли из подъезда и двинулись куда-то, ведомые гормонами и голодной скукой.
Как рыбак, несущий улов своих дней, Крат горбато брёл по знакомым наизусть улочкам к дому Дола. Ради освежения глаз он, как всегда, посматривал в небо, где взор его путался в проводах. Между домами много чего висело с тем или иным провисом: кабель-ТВ, кабель-банк; кабель-клиника, провода обратной связи (для торговых заявок); кабель приятных и лечебных ароматов и прочее. Также на стенах и крышах торчат приёмные тарелки – уши зданий, блюда для манны небесной.
Над домами пролетел маленький частный вертолёт, раскрашенный под осу. "Скоро неба не увидишь", – проворчал Крат.
Приближаясь к жилищу Дола, он всё больше волновался, вспоминая странный голос товарища.
На стене подъезда долгие годы выцветают слова, написанные красным фломастером. "Курим, пьём и материмся и собой за то гордимся". Дол не признавался в том, что это его стихосложение. В подъезде пахло детством – кошачьей мочой с прибавкой человеческой. Кажется, эхо вот-вот вернёт их голоса и прыжки по ступеням. Бабушка-самогонщица с первого этажа недавно всё-таки умерла. Дол тогда заплакал и назвал её второй матерью, которая вспоила его более правильным молоком. От её пойла у самых крепких людей ныла печень, в глазах стоял туман и язык произносил не то, что хотел сказать хозяин языка, однако всё это есть "ничтожная чепуха по меркам нашего героического времени", – так сказал Дол в поминальном слове. Взрослый Дол заходил в родной подъезд не к матери, а к этой женщине с опухшими ногами, которая никогда не покидала свою квартиру, если не считать последнего выноса.
С той стороны тихие, сторожкие шаги принесли кого-то к двери, и оттуда в глазок упёрся глаз – нечто новое, подумал Крат. Отворил ему Дол сначала узенько, высунулся бледным испуганным лицом, как бы лишь глазом, и глянул по сторонам.
– Кто там пришёл? – крикнула из кухни Зинаида Ивановна.
Её голос отменял прошедшие тридцать лет, правда, в нём появилась шершавость, но интонация, в которой смешались досада и любопытство, сохранилась. Дол побежал к ней и громко зашептал: "Прошу не орать! Ты можешь говорить вполголоса?" Она спросила, от кого он прячется, на что Дол промолчал и, ступая на длинных ногах, как по тонкому льду, вернулся из кухни. Крат едва узнавал его. Если бы у Дола имелся старший, психически нездоровый брат, так это был бы он. Дол прижал палец к усохшим губам и сделал глазами знак, дескать, готовься к худшему, к большой опасности. Он встретил товарища, как подпольщик подпольщика.
В этой комнате всё осталось по-прежнему, и всё-таки всё изменилось, а именно состарилось. Крат положил в угол узел с пожитками и сел на диван. В обивке дивана когда-то цвели яркие, обещательные цветочки; нынче их надо было отыскивать.
– Что с тобой? – Крат обернулся к другу.
– Тихо! – Дол трясся.
– Да хватит убиваться! Говори, что случилось.
– За мной следят, хотят убить, – не сразу ответил Дол, и, присев на корточки, посмотрел в окно из-за шторы, затем приподнялся и сквозь алоэ глянул на дно улицы.
Его лоб покрыла испарина. Было видно, что он страдает.
– Ты настоящий друг, раз не испугался прийти, – прошептал дрожащими губами.
– Погоди дрожать. С чего ты взял, что тебя хотят убить? – раздражался Крат.
– Тише! Почему ты сомневаешься в моих словах? – прошептал несчастный. – Ты думаешь, я спятил? Не-ет! Они хотят отомстить за Феникса.
– У тебя психоз, дружище. Ты много пережил за последние два дня: при тебе убили человека, потом следователь, камера…
– Всё не так. Они ловят момент. В камеру тоже подсадили убийцу, но я не поворачивался к нему спиной.
– Да никакого не убийцу, а простого бедолагу, пьяницу какого-нибудь, который в ларёк залез.
Дола разобрала досада. Страшный сюжет, который ясно прочитывался его зрячими нервами, почему-то не выражался в словах. Слова не могли рассказать о роковых нитях, связующих Дола с некоторыми лицами и обстоятельствами. На него отовсюду глядела угроза – это надо самому видеть, а если ты слеп, как Крат, объяснить невозможно.
Крат относил ощущение угрозы на счёт психического расстройства Дола, но об этом тоже не мог сказать убедительно.
– Ты ведь невиновен, зачем себя накручиваешь?
– Откуда я знаю, что я невиновен?! – надрывно прошептал, почти прокричал Дол.
– Разве нет? – растерялся Крат.
– Ты считаешь меня невиновным?! Беда в том, что Феникса Рубенса убил я, – Дол раздул ноздри и стиснул челюсти, отчего уподобился безумцу.
Крат всё меньше узнавал его.
– Нарочно убил? Сознательно?
– Не знаю. Пойми, стреляешь туда, куда смотришь. А я обернулся к нему. Зачем он вышел на сцену, зачем?! Тут все стали кидать хлопушки, и я нажал на курок. У меня в руках ударил выстрел. Я думал, холостой, но была отдача… и тут же он упал.
– Тебе внушили. Ты сам себе внушил.
Дол смерил его уничижительным взглядом.
– А если я тебе скажу, что нарочно убил мерзавца? Я кто, по-твоему, слизняк, не мужчина, да?
– Зачем его убивать, сам прикинь. Ведь он – всего лишь кулёк с деньгами, ничтожество, пустяк-человек.
– Ты проводишь меня? – Дол снова подкрался к подоконнику, чтобы изучить вражью улицу.
– Куда проводить?
– В психушку. Там главный врач у меня знакомый. Он выручит. Безопасное место, – быстро проговорил Дол.
Его губы стали совсем тоненькими, они, как тощие червячки, шевелились над краем подоконника.
– Конечно, провожу, – с кроткой готовностью откликнулся Крат.
– Ты – настоящий друг, – Дол сверкнул слезой. – А то я боюсь, что меня пришьют по дороге.
Крат махнул рукой, устав от ядовитой бессмыслицы. Дол выбежал на кухню.
– Мать, я еду к врачу, – сообщил ей суфлёрским шёпотом.
– Давно пора.
Крат вышел к Зинаиде Ивановне и подтвердил, что проводит его.
– Только не пейте, а то врач не примет.
В кухне пахло пирожками. Крат осознал, что он живёт всё время как-то мимо пирожков, совсем не умеет жить. А Дола вкусный запах не тронул, он в третий раз вынул из кармана паспорт, чтобы убедиться, что это паспорт.
– Поедем на такси. Я получил гонорар. И ты можешь получить хоть сейчас, – ободрил товарища Крат.
Дол не обратил внимания. Когда спускались по лестнице, он цепко держался за локоть друга.
– Таксисту не называй конечный адрес, пешком дойдём.
– Хорошо.
Через локоть он получал заряд дрожи, заряд электричества. Причина-то может быть и надуманной, но страдания получились настоящие. Крат глянул сбоку на товарища и ужаснулся: сухое, с неровной, вылезшей вдруг щетиной, с паутиной морщинок, лицо Дола словно только что вернулось из сумасшедшего дома. Витрина болезни и несчастья.
– Крепись, всё будет хорошо, – сказал Крат и заставил себя улыбнуться.
В такси Дол позвонил врачу, скупо сообщил, что он уже едет, и при этом упомянул, что его сопровождает Крат. Удивительный был звонок – разумный и деловой, не совпадающий с болезненным состоянием Дола. Зато сидел он в полном согласии с душевным расстройством – навесу, почти не касаясь телом сиденья.
За полкилометра до места назначения Дол объявил, что приехали.
– Чего туда пёхом-то хлёбать! Давайте довезу, – предложил таксист.
– Куда? – переспросил Дол и заострился в подозрении, как бритва.
– Туда, – движением головы показал таксист. – Я понял, куда вы едете: в зеркальце вижу.
– А вот и не туда! – вскричал Дол, выныривая из машины.
Дурдом расположен в живописном уголке на краю города, в имении неких давнишних Песковых. На пустом шоссе двоица путников была слишком заметна, поэтому они уступили дорогу майскому ветерку и двинулись краем берёзовой рощи, замусоренной пластмассовыми бутылками.
– Как ты свёл знакомство с доктором, почему я не знал? – спросил Крат.
– Пять лет назад лечился у него, тогда он был наркологом, – почти спокойным голосом ответил Дол.
Видимо, его утешали берёзы, бесстрашно и нежно распустившиеся на земле, полной мусора, отравы, костров и топоров.
– Помню, – кивнул Крат.
– Его жена очень любит театр. Я тогда сделал им абонемент в "Глобус".
– Слушай, ты большой кредит взял в банке Рубенса?
Дол побледнел и с ненавистью посмотрел на друга.
– Да я так спросил. Не хочешь – не говори, твои дела, – поправился Крат.
Глава 2. Спецтерритория
Дол остановился и рукавом отёр пот со лба. И увидели они сосновую рощу и за ней бетонную стену, увенчанную вихреобразной колючей проволокой. Ворота были открыты, но перегорожены полосатой штангой. За воротами стояла стеклянная будка бронебойного образца; в будке, точно зародыш в яйце, сидел форменный охранник. Возле въезда на обочине шоссе расположился лоток с пачками газет. Торговал газетами какой-то старый тощий Буратино, по-русски Липунюшка. Лицо у него было цвета мокрого полена, длинный нос украшали чёрные крапинки, кепка с козырьком охраняла глаза от света, под глазами свисали мешочки для сбора впечатлений.
– Люди добрые, помогите на лекарства старым сироткам, купите несколько печатных изданий, – обратился он к пришельцам.
– Во! – обрадовался Крат. – Инициатива! Жаль, мы с тобой не догадались торговать прессой перед входом в наш клинический театр.
– Ты к чему пустословишь? – злобно процедил Дол.
Крат не поспешил с ответом, стараясь разгадать, отчего раздражается друг. Из-за страха перед больницей? Или болтовня Крата кажется ему, страдальцу, кощунством?
– Я так сказал, чтобы тебя развлечь. Ты слишком удручён, – оправдался Крат.
– А меня не надо развлекать! – закричал на всю больничную даль Дол. – Я имею право быть удручённым! Имею право!
– С чего тебя прорвало? Хватит паясничать, ты, Гамлет из Будёновки! – строго сказал Крат.
Из будки выступил охранник, испятнанный знаками и гербами. Но вовремя вмешался Липуня.
– Товарищи, не надо сходить с ума. А насчёт инициативы я должен заметить, что продавать газеты мне приказал Батый. Он везде копейку блюдёт.
– Кто такой? – машинально поинтересовался Крат.
– Скоро узнаете, – обречённо ответил продавец.
Дол стоял отдельно, тяжело дыша и глядя наискось.
Крат заставил себя успокоиться. Продавец честно признался, что газеты годичной давности, хотя совпадают по дате. К этому прибавил, что разницы никакой нет: пресса, она всегда старая и всегда свежая. Это понравилось Крату, и он купил газету "Самец". Липуня одобрил выбор, назвав издание самой лучшей мухобойкой, равной по силе "Парламентскому вестнику".