Размечталась.
Я толкаю Ксению на кровать и тут же вжимаю в постель своим телом, не давая ни шанса ускользнуть. Полные яркие губы опухли от поцелуев, а платье задралось, обнажая бедра.
– Мне кажется, ты возмущалась, что я трахаю других баб. Не показалось? Хочешь, покажу, чего я жду от них?
Расстегиваю пряжку ремня и брюки, выпуская на свободу член, сил превозмогать возбуждение уже нет, я как будто не трахался несколько месяцев и впервые увидел голую бабу… блядь, да она даже не голая, в каком-то идиотском дешевом платье!
– Сожми его, – голос получается хриплый, будто не мой.
Хватаю ее запястье, заставляя положить ладошку на возбужденный орган, и перед глазами рассыпается сноп искр. Меня словно бьет током. От боли, смешанной с наслаждением, я снова набрасываюсь на ее губы, кусаю – и вдруг чувствую слабый вкус крови, который пугает даже меня.
Опускаю руку вниз, проникаю под кружево и с силой касаюсь напряженного влажного клитора, вырывая у бывшей тихий исступленный стон. Ласкаю губы языком, зализывая собственный укус.
– Тебе придется мне помочь, милая. Или я кончу с твоей помощью, или придется тебя трахнуть.
– Ненавижу тебя…
– Я чувствую, как ненавидишь. Так ненавидишь, что влажная и горячая. Ну что ты? Ты же хотела, чтобы я с тобой, как с ними? Чтобы от души?
Снова запускаю руку в волосы. Не могу от них оторваться. Рассыпавшиеся по покрывалу, темно-вишневые, поселившиеся в моей башке с того момента, как я их увидел.
– Вот такая она, моя душа. Подумай хорошенько, хочешь ли ты в нее и дальше заглядывать.
Мне надо немного. Несколько ее движений рукой, чтобы накрыло, чтобы окончательно отключился мозг под дикую фантазию о том, как я вбиваюсь в ее тело, чувствую сладкие спазмы.
Я не знаю, что со мной происходит. Не понимаю и не хочу понимать, почему женщина, которую я игнорировал шесть лет, вдруг оказывает на меня такое влияние, но я хочу победы. Окончательной, абсолютной власти над ней. Мне мало кончить, я хочу видеть ее противоречивое удовольствие.
Это несложно, если понять, на какие точки давить, а я, кажется, понял. Иллюзия нежности способна творить чудеса, мне стоит только прикоснуться к ее губам чуть невесомее, подарить дебильный, но так любимый бабами, поцелуй без языка, медленный, неторопливый. Подарить наваждение, будто ненависть испарилась, будто ничего, кроме желания между нами не осталось, словно ненависть с каждым новым ударом сердца исчезает.
И бывшая выгибается в моих руках, отданная во власть моих пальцев. От ее ненависти и показного равнодушия ко мне не остается ни клочка. Сегодня я победил. А новой битвы не представится, утром я возьму дочь и уеду, и больше никогда не увижу бывшую, а все, что сейчас произошло, похороню в памяти навсегда.
Не запомню ее такой. Оставлю в памяти образ холодной суки, вытравив эту картину, каленым железом выжгу воспоминания о том, как она затихает подо мной, положив ладони на грудь. Навсегда запру в самых дальних глубинах сознания гребаную мысль о том, какой беззащитной выглядит девушка в постели и как легко совершить непоправимое, выпустив зверя наружу.
Ненавижу Ксению теперь и за эту ее трогательную усталость.
Не-на-ви-жу. Повтори, блядь, Никольский это еще сто раз, вытатуируй на лбу!
– Ну, вот и молодец, – говорю я, и хоть удается вернуть насмешливые нотки в голосе, он еще хрипит. – Можешь остаться здесь. Номер оплачен.
Поднимаюсь с постели и иду в ванную, чтобы привести себя в порядок. А после возвращаюсь в спальню за курткой. Достаю из бумажника пару купюр и бросаю на постель.
– На обратную дорогу. Хотя лучше сделай единственно правильную вещь – купи билет в один конец куда-нибудь подальше.
Впрочем, на то, что она последует совету, я уже не надеюсь. В тот момент, когда я разрешил себе прикоснуться к этой женщине, я сошел с ума.
Ксюша
В студенчестве я считала часы сна. Ложилась к двум и подсчитывала: осталось спать четыре часа. Или пять, если забить на укладку и макияж. Или целых восемь, если забить на первую пару и доехать спокойно, без пробок и столпотворений.
А сейчас я считаю часы до разлуки с дочерью. Только меня от нее отделяет целый коридор, который кажется невыносимо непреодолимым препятствием. Владимир оставил (случайно или намеренно, сказать не возьмусь) видеоняню, и я с жадностью смотрю за Машей на экране планшета.
Если бы час назад мужчина, который сейчас выглядит, как образцовый папаша, не вытащил из меня душу и не провернул ее в мясорубке, я бы умилилась тому, как дочь жмется к отцу, как греется об его бок и сладко посапывает. А ведь они похожи. Носы совершенно одинаковые и улыбки тоже. Правда, искреннюю улыбку Володи я не видела уже очень давно, но еще помню ее.
Что с ним происходит? Почему он так жесток? Ответ где-то существует, Вселенная его знает, но не спешит открывать мне.
Я до сих пор чувствую на себе его руки. Губы. Ощущаю запах. Тело ломит от накативших эмоций, а руки подрагивают даже после долгого контрастного душа. Ни за что на свете, ни под какой пыткой я не признаюсь, что удовольствие от прикосновений мужчины оказалось для меня открытием. Что я испугалась собственного тела, отдавшегося во власть мужчины, которого я ненавижу, который причинил столько боли, что сердце ноет совсем не фигурально, а по-настоящему, чуть заметно, где-то за грудиной.
Нужно готовиться к новому бою. Не позволить ему увезти Машу, достучаться до того человека, который на несколько минут из последней сволочи превратился в мужчину, способного на нежные касания и поцелуи.
Неслышно я проскальзываю в номер, где спят Маша с бывшим. Мне страшно, что Владимир проснется и выгонит меня, поэтому я даже дышу через раз. Я ничего плохого не делаю, я просто смотрю, просто…
Чтобы если вдруг я все же проиграю, хотя бы еще несколько часиков провести рядом с дочкой.
А может, я им и вправду не нужна? Муж способен дать ей все. Образование, медицину, развитие, путешествия, карьеру. А я? Что будет делать Машка со мной? Ждать меня до поздней ночи, пока закончится смена в супермаркете? Ходить в бесплатную школу в поселке городского типа? Подрабатывать промоутером, чтобы оплатить занятия у репетитора перед ЕГЭ?
Маша была сыта, одета, счастлива, у нее были няня, элитный детский садик и личный водитель. И тут пришла я, вырвала ее из привычного мира, увезла черт знает, куда, испугала, оторвала от отца, которого она все же любит. Я сделала то же, что сейчас делает бывший. Мы тягаем дочь, как дорогую игрушку, а сами смотрим друг на друга, не обращая внимание ни на что.
И если я сейчас уйду, я сдохну, наверное, одна не выживу, зато Маша не будет видеть того, что увидела сегодня. Никольский победит, а что будет со мной, в сущности, неважно.
Сажусь на пол возле постели, осторожно протягиваю руку и убираю со лба своей девочки непослушную прядку волос.
– Прости нас, солнышко.
Я не знаю, как будет лучше. Я не знаю, должна ли уйти. Но мне хочется хоть как-то помочь ей… им обоим.
Засыпаю прямо здесь, положив голову на постель. Последняя мысль прежде, чем меня поглощает темнота – позвоночник за такую ночевку спасибо не скажет. Но я измотана до предела и сопротивляться сонливости не могу.
Просыпаюсь с трудом, тяжелой головой и странным чувством тревоги в груди. Открыв глаза, первое время я не понимаю, что происходит, и где я нахожусь, а потом понимаю, что лежу на постели, и не просто на постели, а на том месте, где спала Маша. Но сейчас ее здесь нет.
У меня вырывается испуганный стон, и только подскочив, я вижу Владимира. Он как раз собирает Машины игрушки, без которых она отказывается выходить из дома.
– Где Маша? – спрашиваю я.
– В машине.
Пытаюсь сползти с кровати, но вдруг накрывает странным ощущением. В районе солнечного сплетения с каждой секундой сильнее разливается страх. Это иррациональный ужас, химическая реакция, не имеющая ничего общего с испугом. Нечто подобное я несколько раз испытывала во время развода, и сейчас знаю, что будет дальше. Только совсем от этого не легче.
Страх химический запускает цепную реакцию, меня начинает бить мелкая дрожь, а пустой желудок сводит приступом тошноты. Я пытаюсь подняться, мне нужно выйти к машине, увидеть дочь, но сил хватает лишь на несколько шагов.
– Вов… мне нехорошо… не уезжайте…
– Угу, конечно.
– Володь, я тебя прошу…
– Нехорошо – полежи. Номер оплачен, отлежишься и поедешь, куда тебе там надо.
Меня пугает и то, что я не увижу Машку, и то, что он оставляет меня в таком состоянии. Я уже не могу нормально дышать, хоть и стараюсь делать глубокие вдохи. Это или снова упавшее до плинтуса давление, или просто какая-то паническая атака, но в ушах все шумит, а голова кружится даже от простого движения.
Дверь за Никольским закрывается, и меня снова выворачивает наизнанку. В голове бьется только одна лихорадочная мысль: я должна выйти. Вдохнуть холодный воздух осени, остановить как-то лавину страха, посмотреть на дочь. Я медленно бреду вдоль стенки коридора, не обращаю внимания на сонную девушку с ресепшена, вырываюсь на улицу и жадно всматриваюсь в группу машин на стоянке. Ищу знакомый пикап.
Он медленно выезжает по направлению к дороге. Я не могу рассмотреть в салоне Машу, перед глазами все плывет. Оседая на землю, я молю мироздание лишь о том, чтобы он вернулся. Я боюсь оставаться одна.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Владимир
При дочери ругаться нельзя, но у меня все равно вырывается короткий емкий возглас сквозь зубы. К счастью, Маша занята планшетом и за веселенькой музыкой не слышит никаких внешних раздражителей. Ну а я давлю на тормоз.
Думал, она притворяется. И до сих пор так думаю, но хрен ее знает.
– Машунь, посиди еще в машине, ладно? – прошу дочь. – Папа кое-что забыл в гостинице.
– Холошо!
– Маша, р-р-р!
– Р-р-р!
– Молодец. Не скучай.
В это время на улице никого, видеонаблюдения за крыльцом в такой дыре, естественно, нет. И если эта… не симулянтка, то с нее станется склеить ласты на крепком осеннем морозе.
Когда оказываюсь рядом, понимаю, что не притворяется. Ну, или я не заметил в жене актрису, и через пару лет ее лицо будет бесить меня с рекламных афиш.
Подхватываю ее на руки, частью сознания удивляясь, как можно почти ничего не весить, и захожу обратно в отель, где администратор с открытым ртом вскакивает из-за стойки.
– Скорую вызови, – бросаю ей. – Будем в сто третьем. Как вызовешь, быстро на улицу, следи за пикапом, чтоб с ребенком ничего. Ясно?
– Д-да…
– Наташтырь есть?
– Н-не знаю…
– Значит скорую, быстро!
В машине есть аптечка, но я не хочу лезть туда, где нихрена не понимаю. Может, у нее поднялось давление, может, опустилось, а может, это еще какая-нибудь хрень. Хотя какая может быть хрен у двадцатипятилетней девахи? Если бы у нее были проблемы со здоровьем, я бы знал. Или нет?
Беру ее запястье, и меряю пульс. Минута длится бесконечно долго, но сердце бьется размеренно, спокойно. Дыхание глубокое и, кажется, Ксения просто спит. В комнате душно, на всякий случай я открываю окно. И жду, стою возле него, вслушиваясь в звуки улицы. Хочется закурить, но пожарка на потолке наверняка разорется.
Я как будто пытаюсь выплыть на поверхность, а что-то тянет вниз. Сначала свои мысли, ебанутое, возникшее хрен знает откуда, желание. Теперь этот ее обморок. Каждый раз, когда я думаю, что больше никогда с ней не увижусь, что-то разворачивает меня на сто восемьдесят градусов и снова заставляет смотреть в лицо прошлому.
Меряю комнату шагами. Стараюсь не смотреть на постель, потому что даже спящая, она выводит меня из равновесия. Проклятая вишня въелась в организм, вместо крови – вишневый сок, и запах, запах… ощущение прохладной кожи на пальцах как контраст с воспоминаниями о коже горячей, изнемогающей в жажде моего касания.
Когда входит врач, я несколько секунд не очень понимаю, что он здесь делает, и где я вообще нахожусь.
– Что случилось?
– Девушка в обморок упала.
– Диабет есть? Эпилепсия? Другие хронические заболевания?
Меня отстраняют от постели, и фельдшер меряет бывшей давление, светит фонариком в глаз и всячески изображает из себя крутого доктора.
– Понятия не имею, – отвечаю я.
– Документы есть? Паспорт, полис?
– Вон ее сумка, посмотрите там.
– А вы девушке кем приходитесь?
Смотрю, как фельдшер поднимает ее платье, чтобы осмотреть живот, и внутри поднимается жгучая волна непрошенной ревности. Меня бесит то, как он касается ее тела, бесит даже то, что просто смотрит на нее, и лишь каким-то чудом получается сдержаться.
– Мужчина-а-а… я спрашиваю, девушке кем приходитесь?
– Никем. Просто ехал мимо.
– Ясно, Сань, за носилками бегом.
– Увезете?
– Да, на всякий случай обследуем. Девушка худенькая, может, просто переутомление, а может… ну мало ли, в общем.
– Помощь еще нужна?
– Нет, справимся. Спасибо за звонок.
Оглядываюсь, убеждаясь, что никто не греет уши, и достаю из внутреннего кармана куртки две оранжевые купюры и визитку.
– Слушай, будь другом, как обследуют ее, узнай там все, какой диагноз, все дела – сбрось мне смску.
– Зачем? – удивленно моргает фельшер.
– Блядь, ну что ты как маленький. Мы в ответе за тех, кого подобрали.
– А-а-а… ладно, смсну.
– Забудешь – найду, – предупреждаю я.
А потом направляюсь к выходу. Слишком быстро для постороннего сердобольного прохожего. Не хочу, чтобы она пришла в себя и снова попросила остаться.
Ксюша
– Девочка-то у вас кушать пойдет? – слышу я через плотное марево сна.
С трудом открываю глаза и вижу рядом с постелью полную улыбающуюся женщину в белом переднике и поварской шапочке. Пытаюсь сообразить, что ей от меня нужно и это недоумение отражается на лице, потому что она поясняет:
– Кашка сегодня, манная, вкусная!
Ах, черт, точно, больница. Весь вчерашний день прошел в тумане. Машина скорой помощи, приемный покой, палата, осмотр врача, какие-то процедуры и обследования. Ну и спасительный укол, от которого я отрубилась и проспала бы еще пол дня, если бы не разносчица из столовой.
– Сейчас, – сонно бормочу я и плетусь умываться.
На удивление, больница довольно приличная для маленького города. Стыдно признаться, но, обладая хорошим здоровьем и богатым мужем, я ни разу не прибегала к услугам ОМС. И сейчас чувствовала себя словно на экскурсии.
Столовая – громко сказано, скорее это закуток со столиками и окошком раздачи. Еду откуда-то привозят, ровно необходимое количество порций, а затем раздают в отведенные часы. Диабетикам полагаются несладкий чай и несладкая каша, но когда я прошу несладкий завтрак, получаю отказ. Нет диабета – пей из общего котла. Поэтому я заставляю себя есть, сижу и впихиваю ложку за ложкой, под конец даже думая, что не так уж противно. Остывший сладкий чай, конечно, ужасен, но каша вполне ничего, хотя манку я не ела даже в самом глубоком детстве.
Но мне сейчас не по статусу возмущаться.
Я возвращаюсь в палату. Нужно позвонить Вере, я обещала, но хочу дождаться обхода, чтобы выяснить, могу ли я идти домой. Разговор с врачом я помню смутно, но даже из этих обрывочных картин делаю вывод, что ничего серьезного со мной не случилось. Я мало ела, мало спала, много нервничала и несколько часов провела в неестественной позе, сидя у постели.
Мне нужно несколько дней покоя и тишины. Правда, у меня их нет, но врачу об этом знать необязательно.
Вместе со мной в палате три женщины. Одна, по-видимому, серьезно больна, она почти не встает и тяжело дышит. Одна без конца щебечет по телефону и постоянно делает селфи, а третья невыносима, ее постоянное нытье, перемежающееся матом, действует мне на нервы. Чтобы не сорваться, я надеваю наушники и закрываю глаза.
Громкая музыка немного успокаивает, но я все равно лихорадочно ищу хоть какой-то способ повлиять на Владимира. Правда, теперь я не уверена, что он просто так это позволит. И чем сильнее я буду давить, тем больнее он сделает мне. А если запаса не хватит? Если я сломаюсь раньше, чем отвоюю право на дочь?