***
Оказалось, не все. Месяца через три Антон не выдержал и позвонил снова. Он совершенно не мог вспомнить, о чем и как они тогда говорили. Похоже, она была рада. Или, скорее, не придала ни расставанию, ни возвращению такого значения, какое придавал им он. А дальше было почти так же, как раньше. Может быть, Юля стала к нему чуть внимательнее… чуть нежнее стала с ним разговаривать. И все.
От этого повторяющегося битья о бетонную стену Антон скоро опять впал в отчаяние. И от отчаяния ему вдруг пришла в голову дикая для его спокойного и рационального ума идея – попробовать сыграть, так сказать, красивую страсть. Некоторые от рождения обладают неотразимой харизмой или инстинктивно овладевают искусством обольщения, актерством, к которому питают слабость многие женщины. Но он так не умел. Хотя тут и игры-то особой не требовалось – просто показалось, что если он сможет сказать ей о том, что у него на душе, другими, необычными, красивыми словами – контакт все-таки включится, лед треснет… Он несколько дней обдумывал эту идею. Она была чистым безумием – но вся эта история с Юлей была безумием. Терять, кажется, было нечего.
Стоял март, но весной еще и не пахло – на улице было холодно и ветренно. Они встретились. На Юле была белая шуба, и волосы красиво рассыпались по ней. Куда-то они опять пошли. И дошли почему-то до Яузы. Было уже темно, горели фонари, чернела незамерзающая вода реки. Вокруг громоздились непонятные здания, на набережной не было ни души, и лишь редкие машины время от времени проносились мимо. Машин в Москве было тогда еще сравнительно немного. Иногда порывами налетал ледяной ветер. Словно напоминал, что на улице долго не продержаться, и торопил: сейчас или никогда.
Они шли рядом. И Антон решился.
– Юля, – начал он, – я хотел тебе сказать…
Она искоса взглянула на него, потом посмотрела внимательнее и замедлила шаг. Что-то, видимо, прочла в его глазах. Это было словно прыжок с разбега в ледяную воду. «Все равно. Хуже уже не будет» – мелькнуло напоследок у Антона в голове…
И он начал говорить какие-то слова, каких раньше никогда никому не говорил. Да и позже тоже. Это был сбивчивый монолог, но он был красивый, это точно. Правду сказать, часть его Антон сочинил заранее, позаимствовав слова и обороты из разных источников – в лирической поэзии он кое-что понимал. И когда он произносил это свое объяснение в любви, он в чем-то играл. Но играл с искренним чувством, и это чувство чем дальше, тем больше его захватывало. Оно становилось им самим, оно усиливало то, что уже было. Юля слушала, как завороженная. Наверное, ей тоже таких слов никогда не говорили. Они оба вошли в подобие транса, и Антон, шагая по холодным улицам, не ощущал, как проходит время. Была только ночь, фонари, снежинки и его голос, которым сейчас говорил то ли он сам, то ли кто-то другой…
..Он очнулся и тут же понял, что совсем выдохся. Это был какой-то огромный выброс энергии; игра оказалась не игрой. Юля это чувствовала – она держала его за руку, прижималась к плечу и время от времени смотрела на него с каким-то странным, новым выражением. А он… он должен был быть счастлив, но до того устал и замерз, что все ощущения сделались притупленными и смазанными. Они доехали до ее дома и, как всегда, расстались в подъезде. Было уже очень поздно, дома у Юли были родители, так что возможности какого-то продолжения все равно сейчас не было. Антон, опустошенный, побрел домой, еле успев на последний поезд метро. Он думал, что, кажется, вот наконец получилось, но думал как-то неуверенно. И одновременно ощущал, что теперь любит ее, или зависит от нее, сильнее. Что произнесенные слова рикошетом вернулись к нему самому…
Увы, на следующий день оказалось, что не получилось. Эффект исчез. По телефону Юля звучала холодновато-невнятно. Встретиться она была вроде бы и не против, но не сегодня. Нет, и завтра, наверное, тоже не получится. Нет, я не знаю точно, когда освобожусь, так что лучше, наверное, сейчас не договариваться. Давай ты мне завтра перезвонишь? Ну ладно, пока, мне уже бежать надо. Назавтра Антон перезванивал несколько раз, но без толку – Юли не было дома, и ее родители были не в курсе, когда она появится. В очередной раз положив трубку, он понял, что все бессмысленно. За окном чернела зимняя ночь. По-настоящему плохо ему было час назад, теперь же было просто тоскливо. И не с кем было поделиться этой тоской – почему-то никогда никому он не рассказывал о своей личной жизни. Ни родителям, ни друзьям, никому. Может, потому, что получилась бы, как ему казалось, одна сплошная жалоба… а жаловаться и показывать свою слабость он очень не любил. Или боялся. Некоторым, оказывается, надо набраться большой смелости, чтобы признаться, что им плохо… Строчки из старой песни Цоя, как будто простенькой и наивно-подростковой, но не забывшейся до сих пор (не так уж проста, видать) крутились в голове, повторяясь снова и снова:
Твои родители давно уже спят, уже темно.
А ты не спишь, ты ждешь, когда зазвонит телефон.
И ты готов отдать все за этот звонок,
Но она давно уже спит там, в центре всех городов.
Проснись, это любовь, смотри, это любовь, проснись, это любовь…
После такого удара можно было только окончательно уйти. И Антон ушел.
…А через несколько месяцев опять вернулся. Это было ненормально, но это было сильнее него. Потом эти расставания-возвращения повторялись еще раз пять. Впору было измерять в них время, как удава в попугаях.
Антона каждый раз сбивало с толку то, что сразу после того, как он опять появлялся, Юля искренне радовалась и позволяла ему заметно больше, чем раньше. Поэтому ему, слепому, как всякому влюбленному, начинало казаться, что вот, наконец, теперь все распрямится и будет хорошо… Но вместо этого все быстро возвращалось к почти прежнему состоянию. У Юли, хотела она сама того или нет, просто проходило влечение к нему.
Друзья, даже явно менее привлекательные с женской точки зрения, давно успели поменять по нескольку подружек. Если бы они узнали, что Антон все так же штурмует свою недоступную вершину, то, вероятно, сильно удивились бы. Лишь после второго возвращения он в первый раз поцеловал Юлю. Это опять было у дверей ее подъезда. Все было почти так, как раньше, но потом, когда она уже сказала «пока», он вдруг смог… что? как-то по-новому, по-другому на нее посмотреть. Она поняла, тоже ответив другим, изменившимся взглядом. И не сопротивлялась, когда он сделал к ней шаг, привлек к себе и поцеловал в губы.
Первый, однако, поцелуй. Через полтора или два года после начала знакомства. Памятник мне надо поставить за упорство, думал теперь Антон с ностальгической усмешкой. И до сих пор-то неизвестно, был ли в этом бесконечном штурме какой-то смысл, или так, дурость одна, ошибки молодости…
…Да, и оказалось, что целоваться она умеет как-то очень ловко. Даже со своим минимальным опытом он это понял. Интересно, что мысль о том, где она так научилась, его не особенно взволновала. Не то, что в начале их знакомства. Он помнил, как тогда ревность (как теперь ясно, вполне обоснованная) била его иногда, словно током. А потом раз – и перестала, потерялась где-то по дороге.
После этого чуть ли не в первый раз Антон почувствовал какое-никакое удовлетворение достигнутым. Альпинист, целую вечность карабкавшийся по отвесной стене, выбрался, наконец… ой, ну их, эти горные аналогии. Он уже начал понимать, что бесконечно затянувшиеся отношения не могут взять и закончиться счастливым гармоническим союзом. Но поделать с собой ничего не мог.
Наверное, и Юля не могла с собой ничего поделать. Капля камень точит – он тоже стал ей нужен. «От тебя идет энергия», как-то сказала она, и Антон понял, что нечто такое действительно есть. Нечто, оправдывавшее в ее глазах всю эту нервотрепку. Но «сделался нужен» не означало «полюбила»…
После третьего ухода и третьего возвращения она стала иногда позволять ему немного больше. В первый раз увидев и потрогав Юлину грудь – словно два волшебных опаловых сосуда, мягко засветившихся в полумраке комнаты, где они укрылись от любопытных родственников – Антон испытал почти потрясение. И еще день после этого он был счастлив постоянно, каждое мгновение. Такого он не испытывал ни до, ни после… Но постепенно, и чем дальше, тем больше ему начало казаться, что Юля соглашается на ласки с ним через силу. Его исступленные объятия стали превращаться в мучение для обоих. Ему хотелось большего, а ей уже не хотелось и того, что было.
Потом он опять ушел. Надолго, чуть не на полгода, решив, что все, больше никогда не вернется. И тут даже умудрился завести знакомство с другой девушкой. Все-таки он не окончательно свихнулся на Юле. Ту, другую звали Света, она была довольно симпатичной, и Антон ей явно очень нравился. Или даже больше, чем нравился. Измученный и элементарно неудовлетворенный, он было соблазнился… и почти сразу обнаружил, что со Светой, такой милой и доброй, ему чего-то не хватает. То ли влечения, то ли того, что поважнее. Он понял, что, оказывается, когда нет настоящего, искреннего, идущего из глубины чувства, то все у него получается как-то либо вымученно, либо механически-неинтересно, и оставляет после себя странное муторное послевкусие. И – чего не было с Юлей – любой ее недостаток, особенно физический (моральные, наверное, полезли бы позже) слишком заметен, слишком раздражает. Ужасно, если Юля испытывала с ним нечто подобное. Но он-то, как только понял, что не идет и не пойдет, сразу же честно сказал Свете об этом. Вернее, постаравшись пощадить ее самолюбие, сказал, что на самом деле любит другую, но с той размолвка вышла, и он, вот… В общем, попросил прощения. Им обоим какое-то время после этого было плохо и тоскливо, но в итоге они разошлись мирно и навсегда. Антон потом не раз с тихой грустью вспоминал Свету и мысленно желал ей счастья, какого только возможно.
Он опять вернулся к Юле, и опять было все то же самое. Наконец, как-то в конце мая он уговорил ее съездить к нему на дачу. Довольно большой, частью даже покрытый лесом участок остался у них от дедушки-профессора, светлая ему память. А вот старый деревянный дом на фоне быстро возникавших рядом новорусских хоромов казался теперь скворечником. Но Антон любил его и не хотел бы другого.
Стояла теплая и пасмурная, как бы задумчивая погода, иногда накрапывал слабый дождик. Все вокруг было в изумрудной зелени, уже густой, летней, но еще совсем свежей, как бывает только в это время года. Под полупрозрачной крышей леса, подпертой тонкими белыми колоннами берез, в траве, словно мелкий жемчуг, рассыпались капельки воды. Во влажном воздухе плыл тонкий аромат цветущих ландышей, иногда пересвистывались птицы. Было уже сильно за полдень, когда они туда приехали.
Дача стояла пустой. Они молча и бесцельно побродили по участку, потом зашли в дом.
– Пойдем, что ли, наверх? – предложил Антон.
Юля молча кивнула.
Они поднялись в мансарду – небольшую комнату под крышей, где стояла низкая тахта. У Антона мелькнула в голове картинка, как они сейчас с Юлей на этой тахте… Благодаря Свете он теперь знал, как это делается. Тогда он не особенно хотел успеха, но был в нем абсолютно уверен и автоматически получил его. А сейчас – совершенно наоборот. Почему?! Почему именно с той, которая ему так нужна, все всегда настолько неправильно?
Он присел на край тахты. Юля стояла рядом, глядя в окно с отрешенно-усталым выражением. Антон не знал, что теперь делать. В глубине души он понимал – хотя ему не хватило бы смелости сказать об этом самому себе – что она сейчас здесь не то из сочувствия, не то по инерции… потому, что вчера, когда договаривались об этой поездке, она сама надеялась на то, что из этого что-то выйдет. А сейчас понимает – нет, не выйдет.
Он притянул ее к себе, попробовал обнять. Вышло, как с манекеном. Опять!! Он отпустил ее и вдруг почувствовал, что внутри, где-то в груди, словно поднимается и закипает горячая жидкость. Такое с ним случалось очень редко и почти всегда было некстати. А уж сейчас… еще одна картинка вдруг мелькнула, да такая, что он сам испугался и сейчас же постарался запрятать ее куда-нибудь подальше. Черт, но что делать-то – как избавиться от этого вулкана внутри?! Вскочить, заорать, сломать что-нибудь…
..Ничего он тогда не сломал. Хотя, кто знает – может, она бы к нему по-другому относилась, если бы он был способен на безумства. Если бы хоть раз в жизни взбесился и что-нибудь разбил, раскурочил, разнес. Или, наоборот, она бы тогда испугалась, ушла насовсем, и больше они бы никогда не встречались. Но не случилось. Ничего страшного не случилось. Вместо этого у него наступил какой-то ступор – все желания пропали. Антон просто повалился ничком и лежал, мечтая лишь о том, чтобы вообще ничего не чувствовать и чтобы никто его не трогал.
Ближе к вечеру Юля как-то сумела растормошить его. Да, ночевать там не стоило – вспомнилась концовка «Идиота» Достоевского. Он закрыл дом и вяло потащился за ней обратно на станцию. Прогулка его немного взбодрила, и поэтому в электричке, когда они уселись на жестких скамейках друг напротив друга, он вдруг задал вопрос, который (ну тоже идиот, прости господи) он почему-то боялся задать раньше. Или не знал, как сформулировать.
– Слушай, а у тебя… были мужчины?
Ответ, хотя он и подозревал нечто подобное, все-таки прозвучал убийственно.
– Конечно, – тихо и как-то просто ответила Юля.
Почти забытое чувство ревности вынырнуло откуда-то и прошило его раскаленной иглой. Потом Антон, видимо, на какое-то время опять впал в спасительный ступор и пропустил то, что она говорила в это время. А ей, видимо, захотелось выговориться или что-то объяснить. Когда нормальное восприятие вернулось, оказалось, что Юля рассказывает:
– … мы ездили с друзьями прошлым летом на море. Жили в палатке на диком пляже недалеко от Туапсе. Там замечательно было – море, рядом чистая речка, и никого. То есть почти никого – было еще несколько таких же палаток неподалеку. Кто-то приезжал, кто-то уезжал. Однажды появился один новый парень, пришел к нам в гости, ну и потом… в общем… я с ним переспала. Сама не знаю, что меня толкнуло. Один раз, и все. А утром встала, вышла из палатки… и так мне почему-то тошно сделалось… не могу передать… так тоскливо… вот.
Антон вяло глядел вниз на свои руки и дальше, на грязноватый пол.
– Так это… не первый был? – наконец зачем-то выдавил он из себя.
– Нет. То есть да… ну, не первый. Вообще-то… глупо у меня это все сейчас получается. Я же тебе раньше рассказывала – меня родители воспитывали так, что, в общем, как у них, должна быть одна любовь на всю жизнь.
– Да, помню, ты говорила, – медленно выговорил Антон. Он еще тогда начал понимать, что на эту роль предназначен не он. Ну, и кто же тогда?
– И был сначала… один человек, – продолжала Юля. – Я в него влюбилась. По-настоящему. Встречалась с ним больше двух лет. А потом… – ее голос начал помимо воли делаться нервно-раздраженным, – одним словом, он перестал быть для меня единственным и идеальным. Да вообще-то… раньше надо было понять. Не был он никакой идеальный, вообще раздолбай был по жизни! – Юля, кажется, даже ногой притопнула. – С ним надо было все время нянчиться, помогать ему постоянно, нос вытирать… И сколько я с ним не возилась, все было бесполезно. Не могла я больше! Ну и… вот так.