«Еда бедных, – грустно говорила мама. – Сытно, и ладно». Почему для бедных, Аля не понимала: очень ведь вкусно!
А вот что такое за зверь котлета по-киевски? Котлеты давали в школе: серые, в подгоревших сухарях, твердые, словно каменные. После них долго оставался неприятный привкус прогорклого жира – хотелось прополоскать рот. И тут, в ресторане, тоже котлеты? Разве это праздничная еда? По-киевски… Ну ладно, увидим. Наверняка в Киеве едят обычные котлеты, почти такие же, как везде.
На маленькую эстраду вышла молодая женщина в очень узком серебристом переливающемся платье-чешуе. Позади нее встал мужчина с гитарой. Софья Павловна вытянула шею, чуть привстала и помахала певице, та послала ей воздушный поцелуй.
– Слушай, – сказала Софья Павловна Але. – Лилька поет бесподобно! Сейчас получишь такое удовольствие!
Аля послушно кивнула.
Певица долго настраивала микрофон, что-то говорила, обернувшись к гитаристу, кажется, они даже о чем-то поспорили, но наконец заиграла музыка, и она запела.
Аля застыла от неожиданности и захватившего ее восторга – такого она еще не слышала. Голос звучал хрипловато, приглушенно, завораживающе. Это была песня на иностранном языке, Аля догадалась, что на французском.
Раньше она слышала звонкие, сильные голоса. Например, у Зыкиной или Воронец. Или вот Шульженко – мама ее любила. Еще Аля слыхала, как поют Лев Барашков, Майя Кристалинская, Эдита Пьеха. Но это было не то. Эта Лиля… вроде и не поет, а нашептывает. И голоса звонкого нет. Микрофон она обнимала как мужчину, глаза ее были прикрыты. Она слегка покачивала бедрами, чуть поводила плечами, иногда вскидывала белую полноватую обнаженную руку, закрывала глаза, опускала голову. Это был целый спектакль, разыгранный необыкновенным, очень талантливым актером. И ничего, что Аля не знала французский, – все было понятно и так. Молодая женщина любила, страдала, скорее всего, ее покинул возлюбленный, и она пыталась жить со своим горем, но у нее, кажется, не получалось.
Песня закончилась, и Лиля немного небрежно поклонилась публике. Раздались аплодисменты, яростные, громкие, послышались крики «браво».
– Ну как тебе, а? – спросила бабушка. – Фантастика, правда? Лилька – огромный талант! А ведь представь – нигде не училась. Да и при чем тут учеба – талант либо есть, либо нет. Но ее никуда не берут – никто этого не понимает. Говорят, «что вы там шепчете?». Идиоты. За границей ее бы рвали на части – была бы миллионершей. А здесь нужны песни другие, увы. Хорошая она девка, только дурная, – добавила Софья Павловна и, будто спохватившись, не стала продолжать: – Ну да ладно, ее жизнь.
Официант принес заказ. Бульон был обычный, ничего особенного. Правда, подали его не в тарелке, а в маленькой круглой мисочке с двумя ручками. Мисочка стояла на тарелке, а сбоку на салфетке лежал пирожок, маленький, с небольшой огурчик, смуглый, румяный, вытянутый и очень ровный. «Не пирожок, а смех, – подумала Аля и осторожно надкусила. Пирожок таял во рту, растворяясь божественным вкусом. Нежнейший, чуть хрустящий – одна сплошная начинка. Но… на один укус! Аля чуть не заплакала – таких пирожков она умяла бы штук двадцать, не меньше! Мальчик-с-пальчик, а не пирожок. Но просить еще было неловко.
Бульон был обычный, только пах укропом и еще какой-то травкой.
Софья Павловна резала ножом огромный кусок еще шипящего мяса. Поймав недоуменный взгляд внучки, она усмехнулась:
– Знаю, что вредно, но иногда, – она подмигнула, – надо баловать себя, запомни! Доставлять себе удовольствие.
Аля нерешительно кивнула.
А вот котлета по-киевски оказалась совсем не котлетой! В сооружении золотистого цвета, похожем на небольшую ракету, торчала палочка с кружевной салфеткой-бумажкой.
Аля не могла понять – взять котлету за кружевную ножку и надкусить? Или разрезать ножом? Ведь не зря на стол был положен нож?
В растерянности она посмотрела на Софью Павловну.
– А, – сообразила та, – учись! Ножом, ножом. Только крайне осторожно – внутри горячее масло! Тихонько режь, плавно и нежно. Давай, не робей! Но осторожно, – повторила она.
Осторожно не получилось, горячее масло брызнуло на платье. Аля расстроилась до слез.
– Не ты одна, – улыбнулась Софья Павловна. – Лиха беда начало. А платье твое все равно на помойку! Ешь и не обращай внимания.
Аля осторожно попробовала. Ах какой нежный вкус!
Котлету съела до последней капельки, запивая клюквенным морсом.
Софья Павловна управилась с мясом, допила остатки коньяка и, откинувшись на спинку стула, блаженно закурила.
– Хорошо, – улыбнулась она. – Вот теперь хорошо. Понравилось? Вкусно?
Аля выставила большой палец.
– Еще как! Ну и вообще, – она оглянулась и кивнула на певицу, – здорово!
Певица Лиля продолжала петь. Все песни были на иностранных языках, и все печальные, даже немного тоскливые.
– Вы понимаете, о чем она поет? – спросила Аля.
– Кое-что. По-французски почти все, по-английски частично. А вот итальянского я не знаю, увы. И, Аля! – Софья нахмурилась. – Хватит мне выкать!
Ничего себе! По-французски все, по-английски частично.
Аля с восторгом и уважением посмотрела на Софью Павловну.
После очередной песни и объявленного перерыва певица Лиля подошла к их столику. Бабушка предложила ей присесть.
Аля жадно разглядывала певицу. Вблизи она оказалась не такой молодой, как на сцене. Морщинки под глазами, грустная складка у губ. Усталые и грустные глаза.
Лиля выпила рюмку и закурила.
– Ну как ты? – спросила бабушка. – Впрочем, и так вижу.
– Все так же, тетя Соня. Все так же. И ничего, ни-че-го не изменится!
Софья Павловна строго на нее посмотрела:
– Все зависит только от тебя, девочка. И ты это знаешь.
Лиля ничего не ответила, загасила сигарету, усмехнулась, встала, одернула узкое платье.
– Ладно, тетя Соня. И вы, и я все понимаем.
И, чуть покачивая бедрами, направилась к сцене.
Аля сидела как завороженная. Ничего себе, а? Ее родная бабушка знакома с известной певицей, и эта певица называет ее тетя Соня. И бабушка знает про нее что-то такое… Ах как все интересно и как хочется об этом спросить! Но неловко, Софья Павловна подумает, что Аля слишком любопытная.
Вышли на улицу. Под фонарями плясал мелкий снежок. Было тепло, и Аля стянула шапку.
Бабушка глянула коротко.
– Зря. Простудишься. Чай не лето. Лучше надень. Давай пройдемся, а? Такой чудный вечер!
«Да с радостью!» – хотела выкрикнуть Аля. Пройтись по Москве! По вечерней Москве, по самому центру! Под светом фонарей и реклам, под звуки проезжающих машин. По Москве! Неужели это все происходит с ней, с Алей Добрыниной, простой провинциальной девчонкой, сиротой, которая чуть не попала в детдом?
И идет она рядом с родной бабушкой Софьей Павловной Добрыниной и держит ее под руку, чтобы та не упала. Бабушка пожилая, но странно так ее называть – она еще очень бодра, у нее ярко накрашены губы, ходит она на каблучках, пусть небольших, но все-таки. И пахнет от нее не хозяйственным мылом, а французскими духами. И на шее у нее модный шарфик из голубоватого шелка. И маникюр. И довольно длинные ногти. А на пальцах столько колец! Еще у нее стройные ноги и очень прямая спина. Да и вообще она не похожа на бабушку. К тому же она знает французский, понимает по-английски и знакома с настоящей певицей. Выходит, Але страшно повезло?
Аля рассматривала близстоящие дома, а Софья рассказывала ей про Москву. Родилась она до революции, в девятом году. Была коренной москвичкой, в третьем поколении, из когда-то большой и небедной семьи. Старый дом на Ордынке, где прошло ее детство, Софья помнила плохо. Родителей потеряла рано, в молодости. Гимназию окончить не успела, революция. В семнадцать окончила курсы секретарей, работала при важном начальнике. Потом сошлась с ним.
Сошлась? Что это значит? Аля не понимала, но ей казалось, что догадывалась. Спросить она не решилась.
Роман был тяжелым, но, по счастью, недолгим. Потом встретила Алиного деда, Льва Добрынина.
Добрынин был старше ее на пять лет и работал корреспондентом в газетах, а по ночам писал пьесы, мечтая стать известным драматургом.
Он влюбился в Софью Павловну, тогда она была ого-го, и женился. Довольно скоро мечта деда сбылась, и его пьесы гремели в театрах молодой Советской республики. Появились деньги, знакомства, богемный круг и – развлечения. Жили они богато и весело: большие компании, премьеры, санатории, рестораны. Через несколько лет у них родился сын Саша, Александр, Алин отец.
– И вскоре веселье закончилось. Навсегда.
Они дошли до дома.
– Все, отдыхать, Аля. Все остальное оставим на другой раз. Сразу всего не расскажешь. Такая большая жизнь, девочка. – Софья горестно махнула рукой. – Завтра у нас много дел, – раздеваясь, объявила она. – Привести в порядок твою комнату, чтобы тебе было удобно. Отнести документы в новую школу. Съездить на рынок – у нас с тобой пусто. Кстати, вызвать Машу! Это домработница, подробности не сейчас.
Аля послушно кивала. Софья Павловна пошла к себе – спокойной ночи.
– Да, – она обернулась, – и обязательно Стефу. Да-да, Стефу. И как я забыла? Такой суматошный день, – бормотала она. – Стефе позвонить с самого утра! Иначе сбежит, я ее знаю!
– А кто это – Стефа? – осторожно спросила Аля.
– Стефа? – удивилась Софья Павловна. – Портниха! Будет тебе собирать гардероб. Стефка обшивает весь бомонд. Вернее, обшивала. Ну не в «Детский мир» же нам ехать, правда?
Аля растерянно и смущенно промолчала. Ей все было непонятно. Все, вся эта новая жизнь! И певица Лиля, бабушкина знакомая. Похоже, хорошая знакомая. И домработница Маша. Домработница? Кажется, домработницы есть только у очень богатых и важных людей. А бабушка Софья сама про себя говорит, что она – «обломок красивой жизни, как старые декорации, древний интерьер, антиквариат». Но она же пенсионерка и живет на пенсию? Разве можно держать работницу на пенсию и ходить в рестораны? И кажется, бабушка там завсегдатай. И портниха Стефа, обшивающая бомонд, будет собирать гардероб ей, какой-то провинциальной девчонке?
Ничего Аля не понимает, ничего. И неловко спросить. Ну и ладно, все как-нибудь встанет на свои места, она разберется.
Самое главное – ее новая бабушка, Софья Павловна Добрынина, человек не злой и невредный. И с ней, кажется, можно ужиться. Главное – что ей уже не так страшно. Так, совсем чуть-чуть, на четверть мизинца, как говорила бабушка Липа. А четверть мизинца – это вообще чепуха.
Спать не хотелось. Удивилась – так устала, такой длинный день! Но диван был жестким и неудобным, одеяло слишком тяжелым, в комнате было душновато, а окно открыть не получилось Да еще уличный фонарь светил прямо в глаза.
Аля ворочалась, вставала, ходила на кухню попить, заглядывала в гостиную, в ванную и туалет, немного посидела на кухне. В трубах журчала вода, и, подрагивая, гудел холодильник. «Странно все, – думала Аля. – Холодильник такой древний, даже у них на Лесной был современнее. И плита ужасная, ободранная и совсем старая. Как будто кухня Софью Павловну совсем не интересует. А в гостиной и в спальне красота».
Все здесь чужое. Все. И вряд ли станет родным. Или она не права?
А назавтра закрутили дела. Софья Павловна развела бурную деятельность «по внедрению Алевтины в столичную жизнь». С самого утра она сидела на телефоне, давала указания, говорила елейным, просящим голосом, острила, переходила на трагический шепот, громко смеялась и тяжело выдыхала, закончив разговор.
В полдень появилась Маша, помощница и бывшая «домоправительница». Как позже поняла Аля, постоянная Машина служба давно закончилась, приходила она нечасто, раз-два в неделю, как сама говорила, «по надобности».
– А как ее, Софью, бросить? – хмурилась Маша. – С голоду вспухнет! Ведь все по ресторанам, по ресторанам привыкшая! А на что теперь рестораны? А? Вот и я говорю – хорошая-то жизнь давно кончилась. А она все никак не может смириться, – с осуждением говорила она.
В Машины обязанности входила несложная, поверхностная и довольно халтурная уборка – смахивание пыли с поверхностей, возня со сто лет не стиранной половой тряпкой, от которой и без того запущенный пол не становился чище.
– А раньше был Мишка, – продолжала ворчать Маша, – полотер. Приходил в месяц раз и гарцевал, как конь, на площади. Ногой раз, раз – и все блестит, как во дворце!
Судя по всему, Мишки давно не было.
Еще Маша готовила обед. Это была ее собственная инициатива, Софья Павловна об этом ее не просила.
Когда Маша заступала на кухню, хозяйка брезгливо морщилась и старалась уйти из дома. Повариха из Маши и вправду была никакая. Простейший бульон непременно перекипал и превращался в мутную, неаппетитную серую субстанцию, есть которую не хотелось. Тушеная капуста напоминала столовскую, котлеты были жесткими и подгоревшими, но Маша искренне считала, что спасает хозяйку от голодной смерти.
После Машиного ухода Софья Павловна, воровато оглядываясь, словно ее могли застать за непристойным занятием, немедленно выбрасывала в помойку Машины «шедевры».
Спустя несколько лет, когда Маша попала в больницу и Софья Павловна делала все, чтобы ей помочь, Аля осмелилась спросить, зачем же они держали такую бестолковую домработницу?
Софья рассказала, что Маша была дальней родственницей деда, из деревни приехала совсем молодой, взяли ее из жалости, а потом из жалости не выгоняли, хотя толку от нее было как от козла молока.
Много лет она жила при них, в чулане за кухней, где после ее ухода хранилось всякое тряпье и старье, детские лыжи Алиного отца, его же огромный катушечный магнитофон, гигантская скороварка, бак для выварки белья и деревянные щипцы для кипячения, детская ванночка – Алина или ее отца, бабушка так и не вспомнила, – ну и все остальное, то, что давно пора было выкинуть, да все недосуг. Раньше Маша не позволяла, а после было не до того.
Спустя много лет дед выбил Маше комнату где-то за Калужской заставой, и та, обретя независимость, стала дерзкой и окончательно неуправляемой. Ну а когда дед перестал жить дома, вовсе ушла. Работала уборщицей в продуктовом, таскала оттуда какие-то продукты и с жестом миллионерши выкладывала эти продукты на стол бывшей хозяйке. Продукты, как правило, были просроченными. Софья Павловна, не заглянув в кульки, все тут же выбрасывала.
Портниха Стефа заболела и не приехала. Правда, обещала на следующей неделе.
– Ну ладно, успеем, – решила Софья Павловна.
Идти в новую школу Аля боялась. Пусть Софья Павловна сто раз объяснила, что школа прекрасная, со своими традициями, учителя как на подбор, директриса – большая умница и ее знакомая, а уж девочки и говорить нечего – все из прекрасных, интеллигентных семей.
Так все и было. Учителя были хорошими, доброжелательными, в класс ее привела сама директриса Антонина Семеновна, высокая, статная дама со строгим лицом и тяжелой, закрученной в здоровенный бублик косой.
– Ничего не бойся, – сказала она, мягко подтолкнув перепуганную Алю в спину. – Ну иди. Вперед и с богом.
С богом? Ничего себе! Или Але послышалось?
Чуть не споткнувшись на пороге, она вошла в класс.
Воцарилось молчание.
Не поднимая глаз, Аля села за парту. Ее соседом оказался пухлый мальчик с надменным лицом.
На первой же перемене ее обступили девочки. Рассматривали с неподдельным интересом и удивлением, но Аля заметила, что взгляды их были недоуменными и насмешливыми – откуда взялось это чудо? Ну и, конечно, закидывали вопросами: «Откуда ты взялась?», «Где живешь?», «Кто твои родители?» и еще сто вопросов, от которых Аля совсем растерялась.
Говорить правду? Что отец спился, а мама умерла от тяжелой болезни? Рассказать, что когда-то ее мама сбежала от отца, прихватив грудную дочь? Что приютила их, по сути, чужая старуха, а родная бабушка даже их не искала? А вот теперь, когда умерла мама, родная бабка пожалела ее, как брошенного щенка, смилостивилась и забрала к себе? Рассказать о том, что ее, Алю Добрынину, собирались забрать в детский дом? Нет, невозможно! Она сойдет с ума от стыда и позора.