«ВЕРА» (Часть первая)
Детство
Детство было обычным, не выходящим за рамки общепринятых норм. Радостные улыбки и кислые сопли, безграничные мечты и ограниченные страхи, безгрешные мысли и греховные смыслы. Один лишь раз кто-то наступил на меня, оставив свой след навсегда. Не помню, сколько тогда мне было лет, кажется, пять или шесть. Первый раз в своей маленькой жизни я задумался о смерти, и постижение закона мироздания стало для меня весьма болезненным. Видимо, потому, что я всегда был очень чувствительным ребенком.
Одним прекрасным зимним вечером я понял, что должен умереть. Мне стало невыносимо жаль себя. Меня не пугали атрибуты смерти: гроб, кружевные салфетки, компот, кутья, скорбящие близкие и все такое прочее. С этим понятно – детский пугающий интерес. Страшнее всего было то, что не станет именно меня. Я никак не мог принять это как данность.
Своим наивным детским умишком я понял, что моя жизнь лишь маленькая частичка в круговороте вселенной и что я умру, а жизнь будет жить. Это были по-детски эгоистичные, обидные и страшные мысли. Еще совсем юным воображением я рисовал картину собственных похорон. Я плакал. Но плакал уже по-взрослому, не навзрыд, а тихо, глотая соленую воду безысходности.
Так и заснул я тогда, сжав в кулачках обреченную гордость. Гордость маленького человека, которому лукаво подмигнула смерть.
Дальше все происходило намного прозаичней.
Я взрослел.
Дождь
Просыпаюсь. Сон медленно выпускает меня из своих крепких объятий. Играю веками, слегка приоткрывая их так, чтобы появлялись лишь очертания окружающей реальности. Реальность плавает в красно-желто-белых разводах – вычуры света в возникнувших щелках. Мое угловатое детское тело тонет в мягкой перине, голова – в огромной подушке. У изголовья большое окно, за которым стоит разгоревшееся лето. Пение птиц. Шелест листвы. Зеленые серьги берез касаются оконного стекла. Сквозь открытую перетянутую сеткой форточку с улицы доносится чистая летняя прохлада. Сегодня, верно, будет не слишком жарко. Блаженство. Люблю поспать до самого полудня. Когда тело уже начинает затекать и в пустом животе слышится урчание. В школу вставать не надо – каникулы, и я очередное свое лето провожу здесь. Потягиваюсь. Улыбаюсь. Шевелю пальцами ног, что выглядывают из-под пухового одеяла. Я сплю в кабинете у деда. Тут моя глубокая кровать, дубовый письменный стол, за которым он работает и забитые книгами стеллажи. Иногда я с удовольствием читаю здесь классику приключенческой литературы.
Наконец я окончательно вступил в действительность. Спустил босые ноги на щербатый паркет, покрытый темно-коричневым лаком. Открыл дверь. Вышел в коридор, шлепая босыми ногами о глянцевитое дерево. Квартира достаточно старая, четырехкомнатная и просторная, с высоченными потолками. Помню, необычный запах старинной мебели, стен, который особенно остро чувствовался при открывании кладовок и встроенных в стену шкафов (не было тогда лучше места для игры в прятки). Один лишь раз, в годы уже взрослой жизни, я снова обонял что-то похожее в одном чужом доме. Я тогда долго простоял на одном месте, воссоздавая в памяти детские свои ощущения.
Подхожу к кухне. С каждым шагом все сильнее пахнет свежеиспеченными пирогами: это бабушка уже приготовила для меня великолепные яства.
– Ммм, какая вкуснятина, – говорю я, разглядывая стоящие на столе пироги, – доброе утро, бабуля. Достаю из холодильника ядреный бледно-желтый квас и с жадностью утоляю утреннюю жажду.
– Что проснулся, мой дорогой? Давай, умывайся и садись-ка кушать, – говорит моя бабушка, теплая и близкая. Она участвовала в Великой Отечественной войне, была дважды ранена. Рассказывала о пережитом очень мало и всегда сквозь слезы. Дед по возрасту на войну попасть не успел.
Пироги – шедевр кулинарного искусства. Больше такого я никогда не ел и вряд ли поем. Я променял бы на них любые деликатесы. Ватрушка – ширится кругом с румяными краями и нежным, рассыпчатым, сладким на вкус творогом, а в середине – неизменно светло-желтым абстрактным солнцем растеклось сливочное масло. Пирог с вишней – тоже румяный, и алая вишня повсюду проглядывается сквозь густо-молочную пелену сливочного, заливающего ее всю крема, словно россыпь рубинов в снегу. Когда откусываешь смачный кусок, то на губах обязательно останется кремовый след, чтобы потом быть по-кошачьи слизанным. Бабушка прекрасно готовит, печет пироги с любой начинкой. С картофелем, мясом, капустой, вареным яйцом, с рыбой, с яблоками, вишней, клубникой, смородиной. И всегда это выходит у нее превосходно, с любовью. Я рад, что мне посчастливилось быть внуком.
В кухню заходит дед. Большой и добрый. Мы сели за стол, принялись обедать. Я смотрел на своего деда. На его открытое лицо, высокий лоб, совсем седые, зачесанные назад волосы, густые брови, пристальный взгляд, крупный нос и крепкий подбородок.
– Сегодня поедем с тобой на дачу, там есть дела, – произнес он, – правда, обещали дождь, но все равно съездим. Так что не убегай гулять раньше времени. Понял?
– Да, – ответил я.
– И сиди нормально на стуле, что ты колени задрал к самым ушам?! Посади свинью за стол, она и ноги на стол, – строго, но беззлобно говорит дед.
– Да, – вторит ему бабушка, – стол – престол. Нельзя так сидеть.
– Просто я маленький, а стул большой, – оправдываюсь я и с недовольством убираю ноги вниз.
– Вечно у тебя на все объяснение найдется, – продолжает мой дед, – Больно много разговариваешь. Запомни: помолчишь – за умного сойдешь!
Мой дед часто говорил мне так о молчании. Потом я узнал об этом от Лао Цзы. Позже я еще от многих узнавал о ценности молчания, но я все не переставал говорить, спорить и что-то кому-то доказывать. Зря. «Помолчи – за умного сойдешь», – говорит мне мой дед и глядит добром. «Извини, дед, не промолчу. И выходит, что не сойду. По крайней мере, пока».
На дачу мы ездили с ним очень часто. Дед приучал меня к труду, как он сам говорил. Иногда я пытался отказаться, хотелось больше времени проводить на улице с дворовыми мальчишками. Но отказываться было нельзя. И все-таки, несмотря на это, я любил ездить с ним на дачу и вообще проводить вместе время. Сейчас мне даже не помнится толком, о чем мы с ним так много разговаривали. Он всегда учил меня правильным вещам. Быть честным, смелым и благородным. Мало, что из посеянного им проросло и прижилось во мне. Хотя об этом сложно судить. Наверно, я как тот самый виноград, которым грезил мой дед. На нашем дачном участке росло практически все, кроме винограда. Мы копали с дедом под него траншеи, высаживали, но виноград за зиму промерзал: климат в тех казахстанских краях был резко-континентальный. Так и не удалось нам его вырастить.
Вот мы идем в гараж за машиной. Беседуем о разном. Путь наш лежит вниз по улице в сторону реки Тобол. Никуда не сворачивая. По глубокому синему небу неспешно плавает рваная вата облаков. По обеим сторонам тротуара растут различные кустарники, карагачи, дикие яблони, тополя. У деда была привычка срывать по пути несколько листков с какого-нибудь дерева и идти, теребя их в руке. Однажды я заметил, что эта привычка по наследству передалась и мне.
– Дедуля, а ты веришь в Бога? – спрашиваю его я. Бабушка моя была верующей и всегда читала молитвы. Утром, вечером и до принятия пищи. Перед тем как лечь спать, бабушка обходила все комнаты дома и крестила дверные проемы. Помню, как я засыпал под ее монотонное молитвенное бормотание. Она говорила, что вера спасла ее на войне. Мне было интересно, есть ли Бог на свете. Дед был авторитетом, значит, стоило спросить и у него.
– А ты? – отвечает вопросом мне дед.
– Я… да.
– Ну, стало быть, и я верю.
Я был ребенком, познавал мир неокрепшей душой, и мне нравился тогда этот мир. Сейчас, когда я вспоминаю те времена, улыбка не сходит с моих губ. Детство теперь теплится на дне колодца моего сознания и чем больше мне становится лет, тем глубже становится этот колодец и тем дальше от меня мое детство. Иной раз так хочется просто взять и упасть вниз.
На даче мы работаем. Пропалываем сорняк, окучиваем растения, собираем урожай: овощи, фрукты, ягоды и, главное, яблоки – гордость моего деда. «Уралка», очень плодоносная, маленькие кисло-сладкие желтые яблочки; из них получается отличный сок. Мы делаем его без добавления сахара. Чистый продукт. Сок получается мутный, желтоватый, и когда его пьешь, сводит скулы. Я обожаю его. «Медовые» – чересчур сладкие, оправдывают название. При надкусывании складывается ощущение, словно яблоко пропитано медом. Место укуса кажется полупрозрачным. Черви тоже боготворят этот сорт. «Белый налив» – мои любимые. Сначала светло-зеленые, а затем, когда совсем поспеют, становятся бледно-желтыми, крупными и сочными. С неизменной кислинкой, от которой глаза непроизвольно щурятся, а рот неприлично причмокивает.
Чтобы увлечь меня прополкой сорняка дед придумал, будто сорняк – это фашисты. И я усердно работал тяпкой, обливая потом сухую землю и срезая ненавистный сорняк в самых труднодоступных местах. Таким образом я успел «дослужиться» до капитана, получая новые звания каждое лето. Дед имел звание – подполковник запаса.
…Дед устал. У него было большое и больное сердце. Он перенес два инфаркта. Третий оказался последним.
– Ну что, – говорит он, – вроде все сделали, осталось только полить. Давай отдохнем. Перекусим.
– Давай.
Мы зашли в домик. Дед, не снимая любимой широкополой соломенной шляпы, прилег не деревянный самодельный лежак. Лицо его раскраснелось. Он глубоко дышит. Держит тяжелую руку на груди в области сердца. Я чувствую, что оно болит. Ему бы не утруждать себя лишней работой, но это не в его стиле: «Я помру стоя», – говаривал дед. Так, в конце концов, и случилось.
Я завариваю ароматный дачный чай – с мятой и листьями черной смородины. Нарезаю ржаной хлеб и сало – «Шпик», обволоченное красным перцем. Дед любит его.
– Кажется, дождь все-таки будет, – говорю я, всматриваясь из окна в теперь уже серые, сгущающиеся облака.
– Хорошо. Нам меньше работы, – отвечает мой дед.
– Всё готово, пойдем есть.
– Нет, ешь сам, я еще полежу немного.
И я стал есть. Вдруг полил дождь. Быстро он набрал силу, превратившись в ливень. Стучит звенящим карнизом. Я выхожу на веранду с чашкой чая в руке. Глубоко вдыхаю зеленую свежесть. Капли разбиваются о деревянные перила и, разлетаясь, попадают на голые мои руки и ноги. Холодят. Листья рослых яблонь дрожат под небесным напором воды.
– Иди, полежи со мной, – зовет меня дед. Я забрался на лежак. Он приобнял меня правой могучей своей рукой. И мы лежим с ним так до самого прекращения дождя.
Подкрался вечер. Мы загрузились в машину и поехали домой.
– Дедуля, дашь порулить, – прошу его я.
– Давай, пересаживайся, – говорит дед, останавливаясь. Он почти всегда мне давал «порулить». Дед сажает меня к себе на колени. И мы трогаемся. Я кручу баранку и переключаю скорости, дед – управляется с педалями.
– Давай на третью. Вот так. Правильно. Молодец. Левее, не заезжай на обочину, – дает указания дед. А когда мы доезжаем до оживленной трассы, я, слегка огорченный, что не могу ехать по городу, пересаживаюсь на свое место.
Так я проводил каждое лето. Пока дед не умер. Все яблони на нашем дачном участке вымерзли. Наверное, почувствовали смерть своего хозяина. Их выкорчевали, а облысевшую дачу продали, как и ту страну, в которой мы с дедом тогда существовали. Однажды я приехал туда, чтобы посмотреть, чтобы напомнить себе о прошлом. Участок по-прежнему был почти лыс. Остальное – все так же. Я видел маленького себя, снующего между грядок. Склоненную над землей фигуру деда в соломенной шляпе. И две небольшого диаметра трубы, по которым подавалась вода для полива. Они были пущены посредине участка, разделяя его напополам. И эти трубы когда-то с усердием красил я. В зеленый цвет лета
Лепилы
Было время, я на пару со своим другом больше полугода снимал комнату у одного пожилого мужичка, которого звали дядя Гриша. Мы тогда вместе с Димкой (так зовут друга) приехали в этот чужой большой город N, который в результате пророс в нас, как прорастает трава сквозь старый асфальт. Димка был человеком веселым и общались мы с ним давно. Димка учился сначала на юридическом, потом на экономическом и, в конце концов, бросил учебу насовсем. Я же окончил с горем пополам журфак. Занимался Димка чем угодно, только не постоянной работой. То он бизнесмен, то повар, то строитель, а сейчас повадился в Европу: продает машины из Германии.
Я по своей специфической специальности работал постольку поскольку: значился «внештатником» в некоторых печатных изданиях, перебиваясь случайными заработками.
Димка был человеком среднего роста и атлетического телосложения. Как правило, носил джинсы и кроссовки. У него было узкое лицо и когда-то перебитый нос, который в фас выглядел кривым, а в профиль – горбатым. Его светло-карие волчьи глаза всегда глядели настороженно и одновременно хитро. Помимо русского, он знал еще три языка: турецкий, казахский и английский. Любил Достоевского и Набокова, как бы странно это ни казалось, еще группу DOORS. Истово верил в Бога.
Денег тогда не было. Нам приходилось подрабатывать в пельменном цеху по ночам. Это было безостановочное ночное производство разнообразной жратвы для сети недорогих кафе. Мы работали там две ночи через две. После таких ночных смен мы всегда засыпали на лекциях, если вообще на них приходили. Я работал раскатчиком, то есть всю ночь напролет раскатывал куски теста, превращая их в большие тонкие пласты, которые потом железной формой в виде обычной кружки с острыми краями, делил на множество маленьких круглых заготовок, чтобы потом три пельменщицы заворачивали в них фарш. В итоге на свет рождались пельмени. А вот фарш был делом Димки, точнее не фарш, а его основной ингредиент – мясо. Димка работал там мясником. Выглядело это так. Помещение около пятидесяти квадратных метров. Посредине стоит большой металлический прямоугольный стол. По его бокам сидят три пельменщицы – русские девушки из простых семей. А во главе стою я, обреченно раскатывая свое тесто. К концу смены руки мои ощущались скалками. Димка находился в том же помещении в углу, возле большой ванны, в которую к нему с завидным постоянством наваливали различные части тел коров и свиней (а может и не только, поди разберись) для разделки. Он их разделывал, чтобы потом эти части обратились пельменями, бифштексами, «мясом по-французски» и черт знает, чем еще. Работать было тяжело, но всегда весело. Больше так весело мне не работалось нигде. Мы смеялись постоянно, а что было еще делать, ведь работа ночная. Всегда тянуло в сон, поэтому мы пребывали в своеобразном психозе. Мы с Димкой были там единственными представителями мужской особи, поэтому пользовались всеми благами женского коллектива, как своего, так и смежного с нами цеха, в котором готовились другие блюда. Девушки нас любили, холили и лелеяли, кормили, а иногда некоторые из них даже дарили нам ненадолго свои не знавшие фитнеса тела. Прямо в лестничном пролете. Нельзя сказать, что девушки были очень красивы, оно и понятно, иначе бы они, наверное, танцевали голыми в клубах, а не горбатились на этой ночной кухне. Эти девушки из простых семей могли бы найти работу и полегче, например, стать проститутками (на панели ведь любой товар находит свой спрос). Но должен же кто-то и еду готовить для буржуев. В те времена я думал, что когда заработаю денег, то обязательно как-нибудь наведаюсь в одно из этих кафе и закажу себе порцию пельмешков, которые я когда-то катал на пару со своим другом. Буду сидеть и есть пельмени, запивая их водкой, а кто-то там вместо меня, бедный студент и девушка из простой семьи, будут их лепить. Денег я потом заработал. Но сеть кафе закрылась – мне так и не удалось попробовать эти пельмени в изысканном антураже.
Возвращаться с нашей работы всегда было странно. Мы садились в забитый людьми автобус и тряслись от одной остановки до другой, мечтая лишь об одном – сне. Странность заключалась в том, что мы ехали с работы, а все вокруг, бросив остывать свои постели, – на работу. К этому совершенно невозможно было привыкнуть. Словно мы жили наоборот. У всех разгорался день. Мы же с Димкой возвращались и падали замертво, чтобы проснуться вечером, когда день умирал. Не успев «привыкнуть» к нормальному распорядку дня между сменами, наша жизнь снова переворачивалась вверх тормашками. Это не говоря уже о том, что мы выпивали. И делали это, надо признать, частенько.