Створкин помолчал еще немного, словно давая мне возможность осмыслить сказанное, и с мягкой улыбкой продолжил:
– Вот вы говорите, что готовы меня слушать. Но готовы ли вы мне доверять? Принять то, что я говорю, как искреннее и честное суждение человека много более опытного, хоть и малознакомого. Или же вы будете тщательно и критически оценивать каждое мое слово, сопоставлять его со словами других, находить неизбежно несоответствия, делать выводы, подозревать, мучиться необходимостью принятия чьей-то стороны, необходимостью делать выбор…
Мне было в определенном смысле гораздо проще. Я встретился с Эдельвейс, когда мне было четыре года. Я практически вырос в том мире, который только открывается вам. То, что случилось с вами, – это само по себе необычно. Но… любое решение Принцессы имеет веские основания. В этом я убеждался неоднократно.
Я вам говорил о двенадцати мирах. В некоторых книгах они называются скрытыми, а иногда – потерянными королевствами или царствами, если угодно. Семь из них – миры ангельские. Это значит, что они были созданы и управляются ангелами, точнее – семью архангелами. Но тут надо помнить, что и ангелы – только посланники, служащие исполнителями тайного Домостроительства.
Есть четыре мира, управляемых святыми. Предание говорит, что это были люди, настолько сильно пламенеющие любовью к Богу и людям, что Господь дал им власть и силу создать свои миры и установить связь между этими мирами и миром нашим, земным, который когда-то сотворил Господь. Миром, в котором один из ангелов, предавший Бога и ниспавший с неба, исказил первоначальный образ Земли как рая.
Он пытается исказить и людей как образ и подобие Творца. Этот же падший делает все, чтобы люди забыли, не знали и не узнали никогда, что они не только плоть и кровь. Что есть мир тонкий, что есть красота, не поврежденная падением, что есть любовь, не дающая поглотить тьмой наш земной удел. Что есть кров небесный, уготованный, чистый… – последние слова Створкин произнес как-то особенно проникновенно, негромко, но столь убедительно, что мое сердце невольно сжалось. Я хотел что-то сказать, но не мог, словно незримая сила запечатала мои губы.
Створкин встал, прошелся по кабинету, остановился возле зашторенного окна и сказал:
– В этих мирах живут удивительные существа. Святые, чистые, настоящие. Они не дают нам забыть о том, кто мы есть. Связь между мирами осуществляется через проводников – людей, избираемых Повелителями миров. Как происходит выбор – всецело зависит от них. Почему избирается тот или иной человек, сказать невозможно, я думаю, еще и потому, что в наших языках нет таких слов, чтобы описать те качества, которые принимаются во внимание.
Кроме проводников еще существуют хранители. Мы их называем рыцарями. Дело в том, что обитатели тех миров, попадая в наш земной мир, становятся уязвимыми, в каком-то смысле – такими же смертными, как и мы. И если один из них, пусть даже это будет сам Повелитель одного из миров, получит здесь, на Земле, смертельную рану, он умирает.
Приходя в наш мир, они разделяют с нами и нашу судьбу. Они всегда рискуют, делая это. У них здесь много злобных и сильных врагов. Рыцари-хранители обеспечивают безопасность. Но не только. В зависимости от ситуации у них может быть достаточно широкий круг полномочий и задач. На этой фразе Створкин снова сел за стол напротив меня, посмотрел мне в глаза и твердо закончил:
– Поймите и постарайтесь принять, как бы ни странно это звучало. Вас избрала Эдельвейс. Но это избрание – предложение, оно всегда добровольное. Избрание – это возможность принятия особенного пути. Здесь нет насилия. Вы вольны отказаться. События, взбудоражившие вас, вскорости забудутся, и вы полностью вернетесь к своей обычной жизни. Так, во всяком случае, уже бывало. С некоторыми избранными. Очень редко, но бывало.
В вашем же случае… что-то подсказывает мне, что свой выбор вы уже сделали. Какой – не знаю, но сделали. Только еще не вполне осознали. Но даже если и так, то не поздно отказаться. Какое бы давление и кто бы на вас ни оказывал. Всегда помните одну важную вещь: выбор за вами.
– Что выбрать? От чего отказаться? Петр Иннокентьевич, вы меня простите, но все, что вы говорите, выглядит как бред сумасшедшего или сказочные истории для детей. Чтобы делать выбор, нужны как минимум альтернативы. А я даже не понимаю, каковы они!
– Это выбор по меньшей мере возможности принять нечто новое или отвергнуть, – ответил Створкин, потом внимательно посмотрел на меня и продолжил:
– Мне кажется, совсем скоро у вас будет много альтернатив, которых взыскует ваш разум. Не знаю, почему, но на вашей персоне неожиданным даже для меня образом пересеклись интересы почти всех влиятельных игроков на этом, образно говоря, шахматном поле. А на самом деле – в сложной, изощренной и очень тонкой игре. Игре смертельно опасной, где идет ежесекундная постоянная война. Война за жизнь. Причем совсем не в том понимании, как она понимается обычными людьми.
Эта битва… она за жизнь души. За торжествующую жизнь, даже если тело умирает. И выбор ваш, как и мой когда-то, – выбор этой битвы. Борьбы за собственную душу. Это выбор быть воином или не быть. НЕ быть вовсе, в том числе и в излюбленном вами онтологическом значении этого слова.
На этом пути, на этой войне нас ждут, уж простите за пафос, пот, кровь и слезы потерь. И это еще самая малость из того, чего эта битва потребует. Для меня когда-то решающим фактором стала фраза Христа о том, что кто хочет свою душу сохранить, тот ее потеряет, а кто потеряет, тот спасет. Что будет главным для вас?.. Решать вам.
Здесь Створкин умолк и молчал долго. Просто стоял и смотрел на меня. Потом сказал как пригвоздил:
– Вы – рыцарь-хранитель Эдельвейс. Принцессы Логри и Корнуэлла. Северной Леди. Она не ошибается. Никогда. Но, повторяю, вы еще можете отказаться.
Было что-то в его словах такое, что мне даже в голову не пришло ерничать и как-то оспаривать его утверждения. Я тоже молчал. Молчал и думал, что мог ожидать всего что угодно. Типа мастер посвящает в ученики и говорит разные слова хорошие…
А встретился с простой констатацией случившихся вещей. Будет вот так. И все на этом. Выбор… иллюзорен. Как всегда.
– Петр Иннокентьевич, – робко прервал его я, – а что такое Логри? Это город, страна, географическая местность – что это? Я же почти ничего не знаю – или, точнее сказать, не помню. Чувствую, что это знание – часть меня, но не нахожу его в себе.
– Вы можете увидеть его прямо сейчас, – улыбаясь, сказал Створкин. – Если хотите…
– Хочу ли я? – почти закричал я. – Да я жду этого с того самого момента, когда увидел Эдельвейс! Меня тянет туда словно магнитом, так сильно, что это меня даже пугает.
– Ну, это-то как раз нормально, молодой человек, – похлопал меня по плечу Створкин, увлекая за собой, и повторил: – Это нормально.
Мы спустились на первый этаж, и Створкин, жестом пригласивший меня следовать за ним, завернул в боковой коридор, ведущий из холла во внутренний дворик дома. Туда, где был небольшой сад или цветник, видневшийся из окон. Скрипнула тяжелая дверь, обитая витиеватыми чугунными решетками, и мы вошли во внутренний двор.
Любопытно, что когда я вспоминаю мое первое посещение Логри – и даже сейчас, когда пишу об этом, – то словно невидимая волна счастья накрывает меня. И нет сил, способных как-то уменьшить этот восторг. Все-таки есть своя магия во всем, что случается в первый раз.
Ярко светило солнце. Небольшое пространство двора, примерно 50 на 50 метров, было засажено разнообразными цветами, росшими в красивых белых клумбах. Между ними виднелись узкие дорожки, выложенные плитами из розовато-коричневого мрамора. Гудели пчелы. Стрекотали кузнечики.
С трех сторон сад был окружен домом, как буквой «П». Я впервые осознал, какой он все-таки был большой, этот, с улицы казавшийся маленьким, уютный особняк Петра Иннокентьевича. С одной стороны стояла глухая кирпичная стена. Высокая, не меньше трех метров, а может, и больше. У стены росли красивые хвойные деревья. Никогда не думал, что увижу такие в Тюмени. Высокие, стройные, похожие на кипарисы. Все было ухожено, трава на небольших газонах тщательно подстрижена. Достойно. Уютно. Добротно даже, но… не более того.
Сначала я ничего и не заметил. Чего-то сверхъестественного или необычного во всем этом не было. Красивое и приятное во всех отношениях место для отдыха.
Петр Иннокентьевич стоял рядом. Взгляд хозяина особняка был направлен на газон у стены, покрытый ярко-зеленой травой. Я повернулся и пристально посмотрел туда же.
– Корнуэльские одуванчики – просто чудо, правда? – негромко спросил Створкин.
Это было очень похоже на известный психологический тест с листком бумаги, на котором изображены старая и молодая женщины. Те, кто видел старуху, не видели молодую, и наоборот – словно в плоскости существовали две взаимоисключающие картины. И это было настолько неожиданно просто – увидеть другой, абсолютно иной мир, глядя на мир обыденный, что будь у меня возможность, я бы закричал в изумленно-радостном облегчении. Но я не закричал. Я стоял и смотрел на мир, лежащий передо мной, и недоумевал: как мог я не видеть, не замечать его? Так просто. Так… просто…
Есть такие картины, которые называют двое- или трое-взорами. Сначала люди видят там одно какое-то изображение, но, чуть меняя ракурс или точку зрения, вдруг обнаруживают еще и еще образы, которые с первого взгляда не воспринимали. Такие картины – довольно интересный пример того, как работает человеческое восприятие. Иногда полезно посмотреть на это с точки зрения психологии, иногда – с точки зрения философии. Что есть образ? Он вовне или внутри нас?
Я никогда раньше не думал – хотя это же так логично и естественно, – что такой картиной может быть картина мира. И вот теперь, глядя на удивительный, невероятный, но вместе с тем и такой естественный новый мир, был… счастлив. Те геометрические линии, из которых строилось мое восприятие внутреннего дворика: дорожек, газонов, кирпичной стены и прочего, – словно изменились в перспективе и стали очертаниями совершенно другого ландшафта.
Мы со Створкиным стояли на возвышении. Перед нами открывалась далекая и захватывающая панорама. Местность уступами спускалась в долину, где были видны многочисленные озера в обрамлении невысоких разноцветных гор. И там был город. Со множеством башен и шпилей, устремленных в небо. С белыми домами и яркими цветными крышами. Красивый город, самый удивительный из тех, что я видел и мог представить. Я знал, что этот город и это место называются Корнуэллом.
В этом слове, которое всплыло в моей памяти, в том правильном его произношении не имелось никакого языкового узнавания. Название это было каким-то своим, глубоким и оригинальным. И очень живым.
Землю покрывал ковер из огромных желтых цветов. Они действительно походили на одуванчики, только казались намного крупнее, и… все здесь было раз в десять более живым. Это трудно описать словами, но словно все вокруг наконец-то обрело свой истинный вид, стало настоящим.
Я шевельнулся и сделал небольшой шаг вперед. Мне захотелось почувствовать себя здесь, ощутить себя частью этого мира, а не просто сторонним наблюдателем. И вмиг – точно так же, как вместо молодой женщины на бумаге замечаешь что-то иное, а предыдущий образ пропадает, – картина изменилась. Я видел перед собой только знакомую стену во внутреннем дворике особняка Створкина и его самого позади меня.
Я моментально отступил назад, инстинктивно пытаясь вернуть все обратно, но ничего не изменилось. Реальность осталась прежней. Было странное ощущение, впрочем, быстро прошедшее, что реальность эта, мой привычный мир, есть лишь бледная копия чего-то другого, более правильного, более гармоничного, более прекрасного и живого. Я беспомощно повернулся к Створкину, и на моем лице он прочитал, я думаю, все мои чувства.
– Говорят, когда в Корнуэлле облетают одуванчики, у нас здесь идет снег, – мягко сказал Створкин. Помолчал, глядя на меня, и продолжил: – Пойдемте, молодой человек, на первый раз достаточно.
И было нечто столь убедительное в этой его последней фразе, что я повиновался безо всякого сопротивления. Мы вернулись обратно в дом, и я почувствовал, что очень устал. События последних дней и ночи, сегодняшние переживания отняли у меня все мои силы.
– Уже поздно, давайте-ка я уложу вас спать, – сказал Створкин, открывая дверь в одну из комнат. В комнате обнаружилась застеленная кровать с небольшим столиком.
– Поздно? – пролепетал я, еле находя в себе силы хотя бы разуться.
– Отдыхайте. Вам это нужно сейчас. А вот вопросы могут и подождать, – настойчиво перебил меня Створкин и вышел, оставив меня одного.
8
Утром меня разбудил Ронин. Я услышал его фырканье где-то рядом с собой. Плотные шторы в комнате практически не пропускали дневной свет, но все же было понятно, что за окном светло. На столике лежал листок бумаги. Это была записка от Створкина.
«Дорогой И. В.! Прошу великодушно меня простить. Я вынужден срочно отлучиться на несколько дней. Дела требуют моего присутствия в Эдинбурге. Кстати, слышали ли вы когда-нибудь легенду о Камне Судьбы? В библиотеке можно найти достаточно информации о нем, если вас это заинтересует. Она (библиотека), как и этот дом, в вашем распоряжении. У меня гостит мой старинный друг из Мексики. Вы его видели, когда мы выходили из ресторана. Его зовут Дон Хосе. Он рыцарь-хранитель уже много лет. Думаю, общение с ним будет вам полезно.
Застелив кровать, я вышел из комнаты. Откуда-то доносилось характерное звяканье чайной ложки о чашку. Иного пути, как на второй этаж, не предвиделось. Там за столом сидел пожилой седоватый мужчина в сомбреро. Абсолютно некстати пришло на ум фоменковское – «.. по Хуану и сомбреро». Лучше не скажешь.
Кроме сомбреро на нем было какое-то невообразимо яркое пончо с бахромой и затейливым орнаментом. Черты его смуглого лица напоминали об ацтеках и майя. Большой нос с горбинкой, темные глаза в лучиках морщин, коротко подстриженная борода с проседью. И вот ведь штука какая – от него исходило прямо-таки осязаемое ощущение силы. Это впечатляло.
– Ну и чего мы встали как вкопанные? – весело спросил Дон Хосе. У него был сильный испанский акцент, но в целом он очень хорошо владел русским языком. – Шляпа нравится? Подарю, если хочешь. У меня их много. Коллекционирую. А ты чего-нибудь коллекционируешь, э? – спросил Дон Хосе, наливая чай. И, не дожидаясь ответа, сказал:
– Ну, так чего стоишь-то? В ногах же правды нет. Садись, амиго.
Последнюю фразу он произнес с такой хитрой интонацией, что я засомневался в его нерусском происхождении.
– А я ничего особенного не коллекционирую, – нерешительно ответил я.
– Ну, это мы поправим. Петр говорит, ты философ, а?
– Есть такое, – смущенно сказал я.
– Любитель, значит, мудрости? – лукаво подмигнув, продолжил расспросы Дон Хосе. И, кивнув на чайник, предложил:
– Чаю?
– Да, с удовольствием.
– А как же: «Во многой мудрости много печали. И кто умножает знания, тот умножает скорбь»? Получается, любитель скорби ты, амиго?
Его «амиго» было совершенно неподражаемым. Надо было реагировать на эту старую шутку. Дон Хосе явно ожидал ответа.
– В таком контексте я философию не рассматривал. А вы кто, позвольте спросить?
– Хм. Если б я знал, думаешь, сидел бы здесь с тобой?
– Я не понимаю вас, – окончательно смутился я.
– Эх, молодо-зелено, – сказал он и критически посмотрел на меня. – Впрочем, не очень молодо, – заметил он и продолжил спрашивать: – Вот ты мне скажи, амиго, зачем, по-твоему, все это?
– Что? – опять не понял я.
– Все. Ты, я, этот город, наш разговор, вообще жизнь? Не для того ли, чтобы понять, кто мы есть? А ты, модный такой, спрашиваешь: «Кто вы?». Вопросик-то на всю жизнь, э?
– Но Створкин сказал, вы – хранитель.
– А он не сказал, кем я был до того, как стал им?
– Нет. Мы виделись всего несколько раз.
– Это зря. Петр – великий человек. Я бы на твоем месте использовал любую возможность быть с ним. Разговаривать. Наблюдать. Таких людей вообще единицы. А он и среди них уникальный. В своем роде. Когда-то давно он спас меня, и я буду благодарен ему до конца своей жизни. И ради его просьбы даже готов тратить свое время на разговор с таким олухом, как ты, амиго.