Чтобы металлические мундштуки не примерзали к губам, Семен Витальевич посоветовал нам принести с собой немного гусиного жира и периодически смазывать губы. Другой, более профессиональный способ – протирка мундштуков спиртом – нам явно не подходил!
Не хочу вспоминать, во что мне обошлись наши бесконечные репетиции перед ответственным выступлением, выматывающие меня до умопомрачения. Скажу только, что когда вечером я приходил домой и заваливался в изнеможении на кровать, мои губы, походившие на диванные подушки, гудели от напряжения, подобно испорченному камертону, а в голове долго не прекращался сплошной гул.
В общем, мой музыкальный дебют с треском провалился! От страха я забыл всю партитуру и играл почти наугад. Правда, кроме Семена Витальевича и ближайших собратьев по музыке, никто ничего не заметил, но для меня этот факт стал концом моей музыкальной карьеры.
Единственное, что осталось в памяти от того моего публичного фиаско, это отвратительный вкус прогорклого гусиного сала во рту да слепящее зимнее солнце. И даже громкие восторженные крики и овации после концерта не смогли меня взбодрить.
С тех пор я возненавидел сразу три вещи: публичные выступления, музыку и гусей со всей их требухой! Но судьба-злодейка, словно в насмешку, все подбрасывала и подбрасывала мне свои подначки и сюрпризы.
В пионерлагере, куда я стал ездить с четвертого класса, меня сразу же назначили горнистом. Скорее всего, здесь не обошлось без моей мамочки, которая, видимо, неосторожно похвасталась «способностями» единственного сыночка. Впрочем, это позволило мне хоть как-то выделиться из толпы. К тому же, давало мне исключительную возможность не спать в обязательный «тихий час». А это уже было кое-что!
Я стал лагерным горнистом, и порой из озорства, вместо обычного сигнала «вставай, вставай, постели заправляй!» играл военную побудку или что-нибудь из своего обширного музыкального арсенала. А поскольку ездил в лагерь вплоть до восьмого класса, прозвище «Трубач», удачно сочетающееся с моей фамилией Трубников, прилипло ко мне накрепко. И, конечно же, я был вынужден отрабатывать это «звание» направо и налево на именной трубе, привезенной из города специально для меня старшей пионервожатой Леной.
Провалившись на экзаменах в политехнический, я загремел в армию, но и там практически сразу же попал под музыкальную раздачу. Чему и не сопротивлялся, поскольку понимал: только перейдя из учебки в музроту, смогу избежать пресловутой дедовщины, которая подтачивала самые искренние намерения служить. Таких музыкантов, как я, оказалось шестеро, троим из которых – самозванцам – было все равно, куда переводиться, лишь бы подальше отсюда!
Так начался третий этап моей музыкальной жизни, подброшенный мне судьбой. Но я не сдавался! Считал, что нужно еще немного потерпеть, и этот кошмар закончится. Полтора года маршировки с трубой в руках – в дождь и стужу, зной и сильный ветер закалили меня не только физически, но и укрепили духовно. Какое счастье, что в свое время я неплохо освоил не самый большой музыкальный инструмент, ведь шагать, например, с геликоном, было гораздо тяжелее! Я мечтал только об одном: чтобы изнурительный музыкальный марафон закончился, и я бы освободился от опостылевшей музыки и ненавистной службы…
Радость «дембеля», сопровождавшегося звучанием ротного духового оркестра, была сильно омрачена, благодаря только этому музыкальному факту. Поэтому на гражданке я, повинуясь какому-то внутреннему позыву, нарочно устроился работать в область, никак не связанную с музыкой. Завод – что может быть прозаичнее?
Но хитрая судьба исподтишка пнула меня еще раз, направляя в нужную ей сторону! Все дело было в том, что я влюбился в нашу нормировщицу Катю. Близко мы с ней познакомились на вылазке, организованной как-то в выходные дни нашим механическим цехом.
Дело было осенью, погода способствовала, и я решил, наконец, заговорить с девушкой, на которую уже давно «положил глаз». Как выяснилось, у нас с ней было много общего, но поразило меня больше всего то, что, рассказывая о своей семье, Катя упомянула отца – большого фаната классической духовой музыки.
– Ты, знаешь, Костя, сколько у нас в доме таких пластинок? – с жаром говорила она. – Эти трубы, гобои, валторны звучат у нас с утра до вечера!
– А разве твой папа не работает? – спросил я уныло, чувствуя, как у меня сжимается сердце. Уж больно не хотелось мне бросать понравившуюся девушку из-за музыкальных пристрастий ее отца.
– Почему не работает? – удивилась она. – Он служит в городской филармонии, преподает в музыкальной школе, а по выходным подрабатывает в Доме пионеров.
– Кем же? – пролепетал я, покрываясь холодным потом.
– Ведет секцию медных музыкальных инструментов. И, кстати, пользуется большим уважением и любовью ребят! – Катя явно гордилась своим отцом. – Мне и самой очень нравится такая музыка. Знаешь, я даже, будучи маленькой, просилась к нему, и, возможно, попала бы. Если бы пикколо тогда была свободной! Очень уж мне этот инструмент нравился. Но труба эта в то время была занята.
Представляешь, директор ему какого-то блатного пацана навязал, правда, тот мальчишка, по словам папы, был, действительно, прирожденным трубачом, хотя и равнодушным к музыке. Поэтому, видимо, он и ушел, недоучившись. Вот папа и пригласил меня сразу же на освободившееся место, но к тому времени у меня уже были другие интересы.
Пока Катя говорила, я, сопоставив ее распространенную фамилию с фамилией своего бывшего преподавателя, нисколько уже не сомневался, что меня сам черт дернул влюбиться в дочку Семена Витальевича. Но даже не это совпадение меня изумило. Оказывается, я подавал серьезные надежды, а мне внушали, что трубач из меня никакой! Куража, видите ли, у меня нет! И почему?! Из-за какой-то паршивой пикколо, которая была у бедного Дома пионеров в одном экземпляре и которую нужно было освободить для любимой доченьки!
– Надо же! – промолвил я. – Выходит, твой отец по сути вытеснил того талантливого мальчугана, чтобы взять тебя?
– Почему вытеснил? – искренне обиделась Катя за родителя. – Я же тебе говорю: пацан сам ушел! Какой-то там концерт провалил что ли, испугался ответственности и удрал!
– Ничего я не испугался! – вдруг выдал неожиданно для себя и тут же прикусил язык. Но было уже поздно – Катя во все глаза уставилась на меня:
– Так это был ты??? То-то, я слышала, как тебя в цеху Трубачом называли, но думала, что это производное от твоей фамилии! – Она смотрела на меня, не скрывая одновременно изумления и восхищения. – Вот здорово! Обязательно расскажу отцу. Или нет, ты придешь к нам в гости! Папа будет очень доволен!
Кончилась эта история вполне закономерно. Вопреки моей запоздалой обиде на Семена Витальевича, которая чуть, было, не рассорила нас, мы с Катей начали встречаться. Наши чувства взяли свое и я, наконец, решился придти к ним в дом. Не скажу, что встреча с бывшим наставником меня сильно обрадовала, да и он, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке, но Катя настояла на том, чтобы мы обменялись дружеским рукопожатием. А при расставании обнялись с бывшим педагогом уже искренне.
Позже я даже организовал на заводе вокально-инструментальный ансамбль, где играл на своей любимой трубе. Катя же настояла, чтобы я продолжил учебу в отцовском музыкальном училище, ведь учиться никогда не поздно, если твердо знаешь, для чего тебе это нужно.
С высоты прожитых лет понимаешь: то, что заложено в тебе, рано или поздно вырвется наружу. И сопротивляться этому бесполезно и даже вредно. Теперь я и сам уже учу детишек – преподаю в музыкальной школе по классу трубы. Сюда же ходит и мой младший сын, который также как и его отец, обожает этот инструмент.
А известную бендеровскую цитату: «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе!» я теперь вспоминаю только полностью. И пусть каждый вкладывает в нее свой смысл. Для меня же она всегда имела только смысл буквальный!
Меня зовут Квазиморда
Началась эта история еще в школе, когда наша литераторша «Ленуся» вдруг решила, что нам во что бы то ни стало нужно увидеть «Собор Парижской Богоматери», поставленный драмкружком городского Дома культуры. Как же, ведь главрежем там был ее сынок-неудачник, проваливший экзамен в театральный.
– Вы себе не представляйте, насколько сложное и в то же время поэтичное это произведение великого Гюго! – закатывала глазки Ленуся. – А его главный герой горбун Квазимодо – фигура далеко не однозначная и до конца не понятая. То, что вы увидите на сцене нашего Дома культуры, на мой взгляд, является новым прочтением…
– А чего там такого непонятного, Елена Михална? – лениво поинтересовалась Маша Губенко – отличница и всезнайка. Машка гордилась своей фамилией, и на постоянный вопрос, не является ли она родственницей известного режиссера, загадочно цедила: «Все может быть!..»
– Тебе, Губенко, вообще должно быть стыдно, имея такую фамилию, задавать глупые вопросы! – не стала развивать свою мысль дальше Ленуся. – В общем, до субботы тому, кто читал, советую освежить в памяти это произведение, а кто не читал, хотя бы просмотрите краткие анонсы. Всем понятно?
Уже в понедельник ко мне прилипла эта ненавистная кличка – Квазиморда, трансформировавшаяся из имени звонаря-уродца. И это было очень обидно, несмотря на то, что Квазимодо, наряду с отвращением, вызывал и чувство восхищения благородством своей души. А всезнайка Машка при всех снисходительно и издевательски похлопала меня по спине: «Не расстраивайся, Мишаня: частица «квази» означает «как бы», понимаешь? То есть ты не просто морда, а как бы морда! Значит, есть, куда стремиться!»
С тех самых пор меня иначе никто и не называл. Дело все в том, что у меня огромный и уродливый нос! Сравнение с Квазимодо было для меня довольно оскорбительным, ведь автор своего героя описал так: «…четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то время как правый совершенно исчезал под громадной бородавкой… Громадная голова… огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий его, – на груди…»
Тем не менее, именно после посещения спектакля меня стала греть мысль, что не все для меня потеряно в жизни, ведь не только внешняя красота определяет суть человека. Да и само это имя, ставшим уже нарицательным, всего-навсего обозначает первый воскресный день после католической пасхи, ведь по книге маленького уродца нашли именно в этот день. Но, по правде сказать, от этого самоуспокоения мне легче не становилось.
Еще в детстве, когда обнаружилось это уродство – непропорционально большой нос, к тому же, с горбинкой, поначалу не слишком заметной, но с годами вырисовывавшейся все четче, – моя мама начала ходить со мной по врачам. Но все эти ЛОРы только разводили руками, ведь никакой физиологической патологии они не находили.
Такому, с позволения сказать, украшению я был обязан, как выяснилось, своему далекому предку по отцовской линии – выходцу с горного Кавказа. И почему эта участь постигла только меня? Задумываться над этим вопросом я начал еще в начальных классах, но именно после получения обидного прозвища всерьез озаботился этой проблемой. По большому счету мне было наплевать, как меня обзывают недалекие люди, стремящиеся за мой счет самоутвердиться, все дело было только в одном человеке, мнение которого, мне было совсем не безразлично!
Оля! Вот кто будоражил мое воображение, вот чей образ не давал мне покоя уже три с лишним года! Но моя одноклассница, к которой я воспылал сильнейшими, как мне тогда казалось чувствами, была также не досягаема для меня, как Луна или звезды на небе. Она либо попросту меня не замечала, либо чуть кривила в усмешке свои прекрасные губы, когда я неуклюже пытался отбить очередной наскок беспечных одноклассников на свое израненное самолюбие.
– Послушай, ма, – как-то вечером не выдержал я, сидя на кухне, – может, мне все же сделать ринопластику? Через год я окончу школу, но кошмар этот продолжится и после нее, в институте, например. Или хуже того – в армии, если не поступлю в ВУЗ!
– Может ты и прав, сын, – ответила мама задумчиво. – Если ты себя ощущаешь некомфортно, давай попробуем что-то изменить. Я тебя вполне понимаю. Мужчина тоже не должен чувствовать себя ущербным. А что касается денег, как-нибудь наскребем! А в институт ты уж, пожалуйста, поступи!
Так начался новый период в моей жизни.
Доктор Сметанин, один из ведущих хирургов-ринопластов, оказался маленьким лысым человечком со сморщенным низким лобиком и большими, словно локаторы, оттопыренными ушами. Этакий гном с добрыми печальными глазами.
«Вот уж точно ходячая антиреклама своему ремеслу!» – пронеслось в моей голове, как только я увидел его, придя на первый прием.
– Ну-с, молодой человек, – дружелюбно повернулся он ко мне, – ба, какой превосходный материал! – воскликнул он тотчас и радостно потер руки, словно скульптор, которому принесли кусок сырой глины.
– Вы находите, доктор? – уныло осведомился я. – Окружающим так не кажется.
– Дело не в окружающих, а в вас! Вы думаете, с моей внешностью мне было просто в вашем возрасте? Правда, я не был тогда совершенно лысым, но мои уши! Вы знаете, как меня дразнили в классе? Локатором! И это было не самым обидным прозвищем! Я жутко обижался. О, если бы тогда можно было сделать операцию по коррекции ушей, я бы, наверное, душу отдал дьяволу за это! Но, к моему счастью, таких операций у нас не делали, тем более, таким молодым, как я!
– Почему к счастью? – я смотрел на развеселившегося эскулапа с недоумением.
– Да потому что я бы никогда не стал тем, кем являюсь сейчас! У меня никогда не было бы такой жены и моих двух крошек. – Он достал с полки карточку в золоченой рамке и передал мне.
Я взглянул и не поверил собственным глазам: со снимка на меня смотрела совершенная красавица с двумя грудными детьми на руках. Даже явно казенный халатик и отсутствие макияжа не портили природной красоты этой потрясающей женщины. Я не мог скрыть своего восхищения.
– Какова, а?! Это – моя самая любимая фотография! Моим близняшкам уже по восемь лет и, кстати, у них премилые ушки – добавил доктор уже будничным тоном, давая понять, что экскурс в его личную жизнь завершен. – А добился я всего этого потому, что захотел доказать самому себе, что и с такими физическими данными можно быть счастливым человеком!
Я был озадачен. Чего он добивается? Чтобы я отказался от задуманного, но это же глупо! Он живет за счет таких уродцев, как я! Тогда зачем?
– Понимаю и ваши чувства, и ваше недоумение. – Сметанин посмотрел мне прямо в глаза. – Поверьте, мне с лихвой хватает и моих пациенток, которым эти операции действительно необходимы. Мужчины составляют ничтожно малый процент, и когда ко мне они приходят, я всякий раз невольно ставлю себя на их место. Короче, молодой человек, у меня есть правило: прежде чем я показываю другие носы, фото до и после моего вмешательства, я даю своим потенциальным клиентам три дня на размышление. Надумаете – приходите. Вот тогда я буду не говорить, а делать свою работу. Желаю вам не совершить ошибку!
Я вышел от него в полнейшем смятении. Еще двадцать минут назад я был решительно настроен исправить генную шутку игривой матушки-природы, а сейчас сомнения вновь овладели мной. Что же мне делать? И мне припомнился совсем недавний эпизод с участием Оли, который существенно накренил чашу весов в решении моей проблемы в сторону операции.
Дело происходило в школьном актовом зале, куда мы всем классом пришли, чтобы запечатлеть себя для вечности – сфотографироваться на выпускной альбом. Изначально нас щелкали по отдельности, затем на общую фотографию. Молодой фотограф попытался расставить нас таким образом, чтобы каждого парня обязательно окружали более многочисленные девчата. Я всеми силами стремился попасть рядом с любимой девушкой, но Оля проявила себя не с лучшей стороны: она демонстративно отказалась встать рядом со мной. Возможно, она почувствовала, что именно ее я выделил из всех наших девчонок, и тем самым продемонстрировала мне свое отношение к этому факту. Для меня это было самым тяжелым испытанием. И хотя я не подал виду, планка моего самоощущения опустилась ниже скамейки, на которой я в тот момент стоял.