– Я подумал, что опасаться за электронику автомобиля не стоит, – сказал Алексей. – В Ква мы наблюдали, как движущиеся машины поглощаются кремом. Электроника их, следовательно, была в норме. Это ещё раз располагает к мысли, что концентрат – не простое явление из недр земли. Телефоны гасит, а автомобили нет.
По встречной полосе навстречу КЦ промчалось уже несколько автомобилей.
– Смотрите! – воскликнул Алексей, взглянув в зеркало. – Одна машина развернулась и следует за нами! Я видел минут десять назад, как она двигалась в сторону Ква. Её легко было запомнить, зелёные «тойоты» даже у нас на востоке почти не встречаются.
– Я думала уже о том, чтобы по громкоговорителю предупреждать об опасности, – произнесла Нина, взглянув в своё зеркало. – Однако же, нас может за это задержать автоинспекция. Важнее мчаться, не останавливаясь. По Славскому телевидению и радио мы сможем предупредить гораздо больше людей.
– Но давайте же остановим на минуту машину, что последовала за нами! Спросим, что их побудило развернуться. Союзники нам могут пригодиться.
– Так-то оно так! Я посигналю задними фарами и остановлюсь.
Нина посигналила задними фарами, сбавила скорость, однако же зелёная «тойота» проигнорировала это. Прибавив скорости, она обогнала «порше».
– Будем повторять маневр, когда их обгоним? – спросила Алексея Нина.
– Нет.
Нина легко обошла «тойоту», и вскоре она остался далеко позади. Грубо нарушая правила и чуть не задавив уличного пса, «порше» прошёл через село Видное, может быть, «тойота» была из него.
У нас на побережье Ламы население небольшое и всё сокращается. Простым людям здесь совсем не остаётся, что делать. Тайгу повырубили и сожгли, рыбу ловить не дают, для обработки полей технику покупать слишком дорого. Остались вредные производства – душегубки. На них тоже немного людей надо. В нескольких относительно больших городах крутятся деньги, и ошмётки этих денег падают на пригороды. А дальше отъедешь – и пустыня. Вот и Митя с Евой решили уехать в Ква. Там им предложили работу понадёжнее, чем в Туране. Они много работали, но всё перебивались. В Ква и в радиусе Ква теперь проживает людей больше, чем где-либо по стране, а сколько точно, никто не знает. Раньше, как говорят, статистики не было, а теперь она существует только для вранья, как и всё, чем пичкают людей. Никто ничего не знает. Даже про солнце врут, ничего о нём не зная.
И вот мы проснулись, а солнце уже заливает наш Люй, заливает, как в детстве, ласковым огнём будущего. И воробьи на старой сирени орут, и чёрный кот охотится за ними. И тётя наварила нам большую кастрюлю пшённой каши на молоке. Это она из уважения к нам, пшено теперь дороже всех других круп. Слишком уж много я писала о нём в своих произведениях, создавая ему славу, начиная с идущей во всех театрах мира пьесы «Народ просыпается».
Мы не все проснулись. Ева ещё спит, ей плохо спалось ночью. Она боялась воров. Боялась в нашем доме, в котором мы за сто лет ни разу их не боялись. Квохчут куры, а я открываю ставни, кроме тех, что закрывают окно Евы. Окна наши смотрят на Харат. В древности так называли отдаленную страну в Арктике – Хейрат. И у нас, если что-то отдалённое, то дают названия или Харат, или Тайвань. Тайвань у нас тоже есть, там построили пятиэтажки, они словно бомбёжку пережили, такой у них теперь вид. Там живут безработные и пьют водку. Жизнь там кипит, как в аду.
Окна смотрят на Харат, за ним волнуется зелёное поле, за полем старинная железная дорога Ква-Дивосток, за дорогой – снова обширные поля, а дальше – блистающий Лама. Если подняться на ближайшую гору, его видно. А если забраться на кедр, то видно еще шире, ещё веселее. Раньше дети всегда так делали – они дерзко одолевали уровень за уровнем, вставая на ветки, прилежащие к качающемуся могучему стволу. По веткам надо было стучать ногами, и тогда кедровые шишки, сине-коричнево-сизые, смолистые, сыпались вниз, иногда больно ударяя по головам стоящих внизу. Дети собирали шишки в котомку или в мешок, и бегали за ними, если их уносило вниз по склону. Кедры, они очень гордые, величественные, они всегда стоят возвышенно, подчёркивая свой нрав.
Теперь дети другие. Они сидят в телефонах. И мы, взрослые, другие. Мы все оказались совершенно в другом мире, он будет меняться ещё и ещё, и это правильно. Но кто-то должен будет найти то, что мы потеряли.
Митя, едва проснувшись и умывшись, вскочил в свой внедорожник, вскочил с особым чувством, ведь он прощается и с ним, выставленным на продажу, и с родными местами, где когда-то успел годовалой крошкой посидеть на коленях у прадеда-рыбака, нёс икону Казанской Богоматери впереди процессии на похоронах прабабушки, погонял по дорожкам пшеничных полей на своём «Норко», прятался с книжкой в зарослях элефанта от докучливых тёток. Мы с ним всегда были в заговоре. Сейчас Митя поехал добывать рыбу. Спрятавшуюся в переулке с браконьерским уловом машину он не увидел, не каждый день они появляются тут. Рыба всегда бывает у смотрящего за районом, но что-то мы не вспомнили о нём и его возможностях, ведь в нашем детстве его не было, мы здесь погружаемся в память детства. Митя приехал на базар, на старинный базар, где моя бабушка когда-то торговала огородной снедью, чтобы были деньги отправить детей в школу, а потом в университет. Мы все помогали ей. А сейчас на базаре стояло несколько машин с открытыми багажниками, где были свежие пойманные щуки и окуни, сороги и язи. За прилавками стояли женщины с творогом, сметаной и банками молока, с мёдом и серой, а дальше раскинулось море продаж – кладбищенских ядовито-ярких пластиковых цветов, их привозят из сопредельного Итая, а раньше подобные цветы крутили из цветной бумаги шумные хохлуши. В нынешней деревенской жизни всё напоминает кладбище, разве что, по небу гробы не летают. На базаре бывают здесь все, и невольно радуются цветочному морю, а мечты всегда обращены к Ламе.
Митя позвонил мне и предложил взять щуку на шашлык, и я ему ответила: «Возьми». Ещё он взял творога и сметаны, и трёхлитровую банку молока от родных приламских коров. А потом поехал мимо разноцветных домиков посёлка и серых изб села, шинами поднимая пыль сухого солнечного утра.
Мы позавтракали и стали собираться в дорогу – сначала заедем на кладбище к предкам, а потом купаться в Халук, как и пять лет назад. В прошлый раз для посещения кладбища мы сорвали четыре ветки рябины со спелыми гроздями. А когда-то давно, когда Митя ещё был маленьким мальчиком, мы ходили в лес и приносили оттуда сосновые ветви. Что делать, на кладбище принято приходить с чем-то, как будто идёшь в гости. На надгробиях оставляют конфеты и блины, если это родительский день, а дядя клал отцу и младшему брату сигарету, когда курил. Отец его тайком от матери покуривал, когда вернулся с войны. А младший брат тоже брался за сигареты, в нём старовер боролся с образцом придурка новейшего времени. Мы в первый раз в жизни видели, что рябина не алеет своими ягодами. Я сорвала четыре ветки калины покрасивее, с недозревшими ещё зеленоватыми кистями. И четыре небольших неразвившихся подсолнуха, они растут в огороде в качестве медоноса для пчёл. Чтобы семечки вызрели в нашем климате, нужно семена высаживать в домашние горшочки в марте, а в начале июня переносить их в открытый грунт.
У подсолнуха толстый стебель, а я не прихватила ножа, так что, провозилась долго. Костя увидел, что я делаю и помог мне. Он поедет с нами, так распорядилась тётя. Мы вернулись во двор, и я положила наш букет на сиденье машины. Больше мы ничего не взяли с собою.
Тётя перекрестила нас, сидящих в салоне машины, и мы поехали мимо разнообразных изб и фантазийных строений, которые деревенские варганят теперь, смотря сколько есть средств, или латают старое жильё, чем придётся. По домам видно, что люди живут, как попало, как придётся. У нас один из лучших домов, так ещё бы!
У памятника солдатам-героям мы свернули налево. Памятник этот сейчас находится в наилучшем виде, чем когда-либо. Когда он появился, из крашенного серебрянкой бетона, за его спиной был новый одноэтажный сельский клуб. Он всё никак не мог набрать штат специалистов, потому что из получивших образование в культпросветучилище сюда никто не хотел ехать в одиночество, а из местных и старых никого не было. Раньше рядом в избе была хорошая библиотека с двумя библиотекарями. Летом, когда мы с тётей, тогда школьницей, сюда ходили за книгами, здесь таинственно пахло стариной и прохладой, старинными книгами, зачитанными невесть когда, давным-давно, начиная с довоенного времени. Я не помню всего, что мы брали здесь. Помню в ветхой обложке «Принца и нищего» Марка Твена, книжки про бабочек и муравьёв, мичуринские сборники о том, как сажать сады и прививать плодовые деревья.
За спиной у памятника слева раньше была машино-тракторная станция и склады, где нам отпускали мёд из расчёта трехлитровая банка на семью в год, а ещё раньше там давали пайковый кусок хлеба, граммы круп и муки. Теперь металлические ворота на станцию висели, едва держась, видно было, что их пытались снять и сдать в металлолом, но категорически не хватило силёнок. За воротами в глубине, прямо на дороге были видны два сломанных комбайна и деревянные ветхие строения былых складов, все переломанные. На углу на выезде со станции и на свороте к кладбищу стояла изба, криво-косо зашитая щитами. Раньше она выглядела прилично, и от неё пахло хлебом, кожами и металлом – в ней был магазинчик сельпо, где столько всего перебрали и мы, от конфет и хлеба до тканей и вёдер. Теперь в избе было кафе, но у кого же есть деньги сидеть в кафе среди всего разора, и оно открывалось редко, когда заказывались бедные поминки по преставившимся.
Но нам всё здесь нравилось, конечно, здесь было то, чего не было в Ква, точнее, что не бросалась в глаза в Ква – человеческая убогость и незащищённость, то, что может человек сам-один. Построить избёнку, завести скотинку, распахать огородишко. Так мы мимо строений разной степени приятной убогости, доехали до кладбища, обгоняя редкие машины-раздолбайки. Впереди обозначилась линия могучей железной дороги с двух сторон засаженная высоким шумливыми тополями. Саженцы железнодорожники завезли сюда около шестидесяти лет назад, и, пока они высаживались, деревенские сколько-то штук украли – тополя теперь шумели и у конного двора, теперь бывшего, и у бывшего магазина сельпо, и на росстани, и за рекой. А потом саженцы тополей были завезены и в посёлок к заводам и домам заводчан, и теперь вся таёжная обжитая низина шумела тополями, рябинами и сиренями. А ветров здесь хватало всегда – посланников то Ламы, то душных степей Онголии. Близ завода был даже высажен целый парк тополей, но они, принимая пыль и дым мощных заводских труб, выросли кривыми и убогими, по парку никто не ходил, даже пьянчужки.
И вот мы проехали мимо разноцветных, украшенных яркими цветами и венками, обнесённых металлическими оградками могилок под высоковольтную линию электропередач, шагающую в Итай, и свернули налево, к нашим. Мите надо было перед отъездом в Ква поклониться предкам, ведь он был язычник. Раньше находить наш ряд было проще – с краю была могилка ребёнка, мальчика, с его фотографией старого времени, на ней он одет был в драповое пальтишко и такую же шапочку по типу армейской будёновки, но теперь хоронили так много и так часто, что и могилка ребёнка утонула в однообразном массиве оградок, и рядом с ним, наконец-то, лежали родители.
Я зашла в один и другой ряд и, всё же признав выцветшую фотографию ребёнка, позвала остальных. Ева из машины не выходила, осталась ждать нас, как ей сказала мама: могил не посещать. Но это и к лучшему: что ей те, кого она не знала?! Вскоре мы уже были у своих, лежащих вровень под линией ЛЭП и её напряжённо стрекочущими утолщёнными проводами. У нас все были герои: прадедушка в кепке и с орденскими колодками, его жена – прабабушка, поднявшая каторгу колхозной жизни и пятерых детей, окончивших университеты, и дедушка – её старший сын, герой советско-каторжной жизни, с пяти лет узнавший тяжёлый труд и изработавшийся к пятидесяти восьми. Здесь на фото он был двадцатидвухлетним, с университетским значком на новом пиджаке и с наивными чистыми глазами, какие теперь бывают разве что у пятилетних детей.
Митя, как и все остальные, не знал, как правильно почитать предков, он положил ветки калины и подсолнухи к каждому надгробию и постоял молча. В нашей оградке всё заросло травой, а сами надгробия отлиты из местного цемента, перемешанного с ламской галькой. Они под действием морозов, зноя и сырости быстро теряют свой вид. У нас в роду почему-то все выросли философами и ленились устранить следы возникшего запустения, хотя деньги были; видимо думая, что не вечно всё, и скоро там же быть. Монументальностью на нашем кладбище и везде у нас отличаются надгробия горцев и братков, у них всегда высокий гонор. Я же думаю, что наша земля есть одно сплошное захоронение предков, и нет лучшего напоминания о них, чем зелёная трава, склоняющаяся под набегами ветров.
Нина привела «порше» прямо к студии местного телевидения и радиовещания. Там уже находились её муж и его товарищи – начальники вокзала Славль-пассажирский, аэропорта и автовокзала, они все были в униформах своих служб со знаками заслуг, начальник автовокзала оказался майором запаса ракетной артиллерии. Они не поднялись в кабинет к председателю СГТРК, а скромно стояли в холле, с тревогой ожидая Нину и Алексея. Уезжая утром, Нина оставила мужу записку, а после записи видео отправила сообщение, что они могут действовать согласно плана. А он включал и действия на тот случай, если группу захватит КЦ и видео не будет.
Председатель комитета ждал их в своём рабочем кабинете в напряжении размышлений. Он, как и большинство местных руководителей, постоянно выходивших на Ква, убедился, что связи с центром нет, но был при этом сбит с толком трансляцией скучных передач оттуда, так что совершенно бездействовал, крутя эфир в прежнем режиме. Он уже явился на службу с грузом тяжёлых подозрений в путче, произошедшем в Ква, как вдруг позвонил ему начальник Славля-Пассажирского и сказал, что у него есть срочная информация для горожан и жителей области об изменении расписания поездов, и попросил зарезервировать для него несколько минут эфирного времени. Председатель СГТРК очень обрадовался его звонку, решив, что поделится с Вадимом Игоревичем подозрениями, второй день разъедающими мозг.
Ожидавшие Алексея и Нину начальники не могли скрыть радости, увидев их, неспешно открывающих тяжёлые двери комитета. Они стали обмениваться рукопожатиями с Алексеем, объятиями и поцелуями с Ниной, немало удивив сидевшего за пультом строго охранника, негласного сотрудника спецслужб. Проводив их взглядом, он отправился в подсобку и надел специальные наушники, дающие возможность прослушивать кабинет председателя СГТРК, а вместо себя на пульт отправил помощника.
– Здравствуйте, Вадим Олегович, здравствуйте, господа и Нина Евгеньевна! – хозяин кабинета Владлен Михайлович не мог не догадываться, что за ним следят прослушка и видак. Он не ожидал, что увидит такую большую команду и промолчал, не выдав своего удивления.
– Здравствуйте, Владлен Михайлович, – негромко произнёс Вадим Олегович за всех, быстро занимавших места за столом совещания. – Вы ничем не были удивлены в прошлые сутки? Как ваша связь с вышестоящим начальством в Ква?
– Она отсутствует, – очень тихо сказал председатель, так, что охранник с наушниками прослушки подумал, что попозже прогонит запись на повышенной громкости. Ему не понравилось, что слова звучат так тихо, но это мог быть какой-нибудь технический сбой.
– Нина Евгеньевна и Алексей Иванович привезли запись с места происходящей катастрофы, давайте посмотрим её, – так же тихо предложил Александр Игоревич, муж и начальник дистанции пути.
Владлен Михайлович, пожилой человек старой закалки, пропустивший в течение жизни через себя вал разноречивой информации, который на выходе в эфир должен был подвергаться однообразной упрощенной интерпретации, молча кивнул и вставил в свой компьютер карту одной из двух видеокамер.
– Пишите текст передачи, – сказал он громко, не дав при этом Вадиму Олеговичу ничего для записи, чтоб тот понял маскировку.
Потекли первые кадры. То, что перед Алексеем и Ниной представало коричневатой массой, вдруг оказалось одним цветом с травой и еле прочитывалось; тому же, кто не знал, о чём идёт речь, вообще было не понять, что же он должен увидеть особенного. Однако, Владлен Михайлович понял, что эти кадры что-то значат:
– Я сейчас приглашу специалиста по ресурсам видеоизображений.
Через пару минут этот специалист, юный Славик Савельев, уже был у него в кабинете и, едва кивнув присутствующим, уселся за компьютер. Несколько минут он вглядывался в экран и затем, возбуждённо произнеся: «Гоп!» и «Не забудьте выписать мне премию!», сменил режим изображения и пощёлкал мышкой. Трава и кусты стали красными, а масса КЦ приобрела насыщенный коричневый цвет, переливающийся радужным оптимистическим блеском.