Он был частью великой традиции, чьи истоки уходили в прошлое, древнее самой Америки. Он был ночным охотником, как Джек-Потрошитель, как Жиль де Ре, живым воплощением смерти, призраком с человеческим лицом. Он кошмаром преследовал людей во снах, он вызывал ужас.
Те, кто сейчас суетился внизу, не могли знать Махогани в лицо; они даже не потрудились бы взглянуть на него лишний раз. Но он замечал каждого, оценивал, находил лучших, выбирал самого здорового и молодого, ведь только такой мог пасть от его жертвенного ножа.
Иногда Махогани хотелось показать себя миру, но у него были другие обязанности, и они давили на него. Ему не стоило ждать славы. Его жизнь была тайной, и лишь из гордости он так жаждал признания.
В конце концов, разве говяжья туша приветствует мясника, падая перед ним на колени в судорогах смерти?
В общем, Махогани не испытывал сожалений. Он – часть великой традиции, и этого было и будет достаточно.
Правда, последнее время он сделал парочку открытий. Он не был в них виноват, разумеется. Никто бы не смог обвинить его. Жизнь казалась уже не столь легкой, как десять лет назад. Он постарел, и потому работа стала изнурять его сильнее; обязанности тяготили. Махогани был избранным, и с такой привилегией жить трудно.
Время от времени он думал о том, не пришла ли пора натренировать человека помладше для исполнения его обязанностей. Придется посоветоваться с Отцами, но раньше или позже замену все равно придется найти, и Махогани чувствовал, что если не возьмет ученика, то преступным образом растеряет весь свой опыт.
Он мог передать столько умений. Секретов своего невероятного ремесла. Как лучше всего преследовать, резать, раздевать, обескровить. Как найти лучшее мясо для цели. Как лучше всего избавиться от останков. Столько подробностей, столько накопленных знаний.
Махогани прошел в ванную и включил душ. По пути осмотрел собственное тело. Небольшое брюшко, седеющие волосы на впалой груди, шрамы, прыщи, усеивавшие бледные кожу. Он старел. Но сегодня, как и в любую другую ночь, у него была работа, и ее надо было выполнить…
Кауфман забежал в вестибюль, держа в руке сэндвич, опустил воротник и стряхнул капли дождя с волос. Часы, висевшие над лифтом, показывали семь-шестнадцать. Кауфман решил поработать до десяти, не позже.
Кабина подняла его на двенадцатый этаж, в офис «Паппас». Кауфман понуро пробрался через лабиринт пустых столов с зачехленными пишущими машинками к своему крохотному закутку, где еще горел свет. В коридоре болтали уборщицы; в остальном, весь этаж словно вымер.
Кауфман снял плащ, как мог, отряхнул его от дождя и повесил на крючок.
Потом сел перед целой кучей накладных, с которыми тягался уже добрых три дня, и приступил к работе. Он был уверен: осталось поработать еще ночь, и самое трудное останется позади; к тому же ему было гораздо легче сконцентрироваться без постоянного стука пишущих машинок со всех сторон и болтовни машинисток.
Он развернул сэндвич с ветчиной, черным хлебом и дополнительной порцией майонеза и устроился на целый вечер.
Было уже девять.
Махогани собрался на ночное дежурство. Надел свой обычный строгий костюм, аккуратно повязал коричневый галстук, серебряные запонки (подарок от первой жены) сверкали на манжетах безупречно выглаженной рубашки, редеющие волосы мерцали от масла, ногти были подстрижены и отполированы, лицо сбрызнуто одеколоном.
Махогани уже упаковал сумку. Все лежало на своих местах: полотенца, инструменты, кольчужный фартук.
Махогани посмотрел на себя в зеркало. На вид ему вполне можно было принять за человека лет сорока пяти-пятидесяти.
Осматривая свое лицо, он снова напомнил себе о долге. Прежде всего нужно соблюдать осторожность. За каждым его шагом будут следить, наблюдать за действиями, оценивать их. Надо притвориться невинным, не вызывать подозрений.
Если бы они только знали, подумал Махогани. Люди, которые шли, бежали или проносились мимо него на улицах; которые сталкивались с ним и даже не извинялись; отвечали на его взгляд презрением; улыбались при виде его массивной фигуры, неуклюже смотревшейся в плохо сидящем костюме. Если бы они только знали, что он сделал, чем он был и что нес.
«Осторожность», – сказал он сам себе и выключил свет. Квартира погрузилась во мрак. Махогани подошел к двери, открыл ее, давно привыкнув ходить в полной темноте. Радуясь ей.
Дождевые облака развеялись. Махогани отправился по Амстердам в сторону станции на 145-й улице. Сегодня он снова поедет по авеню Америк, по своей любимой линии, к тому же самой продуктивной.
Вниз по ступенькам в метро, жетон в руке. Через автоматические турникеты. В ноздри ударил запах тоннелей. Не глубоких, конечно. Они пахли по-своему. Но даже затхлый наэлектризованный воздух этой неглубокой линии уже бодрил. Переработанное дыхание миллиона пассажиров в этом лабиринте смешивалось с дыханием существ куда более древних; тварей с голосами мягкими, как глина, чьи аппетиты были чудовищны. Как же Махогани все это любил. Аромат, тьму, гром.
Он стоял на платформе и придирчиво оценивал пассажиров. Даже подумал последовать за парочкой тел, но сколько же тут было отбросов: как мало людей стоили охоты. Физически истощенные, жирные, больные, усталые. Тела, разрушенные неумеренностью и равнодушием. Как профессионала, от такого зрелища его тошнило, хотя он и понимал хрупкость, что портила даже лучших из людей.
Он провел на станции около часа, бродил между платформами, поезда приходили и уходили, приходили и уходили, а люди вместе с ними. Среди них было так мало качественных, что это удручало. Казалось, с каждым днем Махогани приходилось ждать все дольше и дольше, пока ему не попадалась плоть, достойная использования.
Уже было почти пол-одиннадцатого, а он до сих пор не заметил ни одного создания, идеального для забоя.
Неважно, сказал он себе, время еще есть. Скоро пойдут зрители из театров. Среди них всегда находилось два, а то и три здоровых тела. Откормленные интеллигенты, сжимающие в руках корешки билетов и спорящие об увеселениях искусства – о да, среди них обязательно кто-нибудь найдется.
Если же нет – а иногда случались ночи, когда, казалось, Махогани так и не найдет никого подходящего – придется ехать в центр и загнать там парочку припозднившихся любовников или найти спортсменов, недавно вышедших из зала. Рядом с фитнес-клубами всегда можно было найти хороший материал, хотя со здоровыми особями стоило опасаться сопротивления.
Он вспомнил, как где-то с год назад попытался поймать двух черных самцов, между ними была разница лет в сорок, наверное, это были отец и сын. Они напали на Махогани с ножами, он тогда попал в больницу на шесть недель. Пришлось драться с ними в рукопашную, и тогда Махогани впервые засомневался в своих способностях. Хуже того, он задумался о том, как поступят его хозяева, если он получит смертельную рану. Отправят ли его тело семье в Нью-Джерси, похоронят ли достойно по христианскому обычаю? Или труп просто бросят во мрак, ради их собственной пользы?
Взгляд Махогани привлек заголовок «Нью-Йорк Пост», брошенной на сидении рядом: «Полиция делает все возможное для поимки убийцы». Он не смог сдержать улыбку. Все мысли о неудачах, слабости и смерти тут же испарились. В конце концов, именно он был этим человеком, этим убийцей, и сегодня сама возможность поимки казалась ему смехотворной. Разве его деятельность не была санкционирована самыми высшими властями? Ни один полицейский не мог его задержать, ни один суд – вынести приговор. Силы правопорядка, которые сейчас столь рьяно изображали его поиски, служили тем же хозяевам, что и Махогани; ему даже захотелось, чтобы его поймал какой-нибудь мелкий коп, с ликованием привел в суд, захотелось посмотреть на их лица, когда из тьмы придет слово о том, что Махогани находится под ее защитой, что он выше любого закона, любого кодекса.
Было уже где-то десять тридцать. Постепенно в метро начали спускаться посетители театров, но пока ничего подходящего среди них не нашлось. Махогани решил переждать основной поток: потом последовать за одним или двумя телами до конца линии. Как любой мудрый охотник, он выжидал подходящего случая.
Уже было одиннадцать, но Кауфман так и не закончил, хотя пообещал себе уйти еще час назад. Раздражение и уныние делу не помогали, колонки цифр стали расплываться перед глазами. В десять минут двенадцатого Кауфман бросил на стол ручку и признал свое поражение. Потом принялся тереть саднящие глаза ладонями, пока в голове не поплыли цветные круги.
– На хер, – сказал он.
Кауфман никогда не ругался в офисе. Но иногда послать все на хер хотя бы про себя было так приятно. Он вышел из конторы, перекинув влажный плащ через руку, отправился к лифту. Ноги еле двигались, словно Кауфман опьянел, а глаза слипались.
Снаружи было холоднее, чем он думал, и воздух слегка взбодрил его. Кауфман отправился к станции на Тридцать четвертой улице. Надо сесть на экспресс до Фар Рокуэй. До дома где-то час пути.
Кауфман и Махогани не знали, что на углу Девяносто шестой и Бродвея полиция задержала человека, принятого ими за Подземного мясника, поймав его в одном из загородных поездов. Какой-то низенький мужичок европейского происхождения, размахивая молотком и пилой, загнал женщину в угол второго вагона и угрожал распилить ее пополам во имя Иеговы.
Правда, выполнить свою угрозу он явно не мог. Как оказалось, у него даже шанса не было. Пока остальные пассажиры (включая двух морпехов) наблюдали за зрелищем, потенциальная жертва ударила любителя Иеговы ногой прямо по яйцам. Парень уронил молоток. Она подобрала его и успела сломать ему нижнюю челюсть и правую скулу еще до того, как к делу подключились морпехи.
Когда поезд остановился на Девяносто шестой, полиция уже ждала Подземного мясника. Они, насмерть перепуганные, целой ордой ворвались в вагон, завывая, как баньши. Мясник лежал в углу, и лицо ему пришлось собирать по кускам. Парня арестовали и с ликованием увезли. Женщина, дав показания, отправилась домой вместе с морпехами.
Отвлекающий маневр оказался полезным, хотя Махогани тогда об этом еще не знал. Почти всю ночь полиция пыталась установить личность подозреваемого, так как задержанный говорить не мог, только пускал слюни из-за раздробленной челюсти. Лишь в три тридцать некий капитан Дэвис, придя на смену, узнал в преступнике уволенного продавца цветов из Бронкса по имени Хэнк Вазарели. Хэнка, как оказалось, часто арестовывали за угрожающую поведение и непристойное обнажение, все во имя Иеговы, разумеется. Но его внешность была обманчива: он был не опаснее пасхального кролика и не имел никакого отношения к Подземному мяснику. К тому времени, как полицейские выяснили это, Махогани уже давно приступил к работе.
В одиннадцать пятнадцать Кауфман сел на экспресс, который шел через Мотт-Авеню. В вагоне с ним были еще два пассажира: пожилая чернокожая женщина в пурпурном пальто и бледный, усеянный прыщами подросток, который одурманенным взглядом уставился на граффити «Поцелуй мою белую задницу», красовавшееся на потолке.
Кауфман зашел в первый вагон. Ему предстояло ехать тридцать пять минут. Из-за ритмичного покачивания поезда он довольно быстро задремал. Поездка была скучной, а он сильно устал. Кауфман не видел, как во втором вагоне замерцал свет. Не видел, как Махогани наблюдает за пассажирами сквозь дверь в тамбуре, выискивая свежее мясо.
На Четырнадцатой улице чернокожая женщина вышла. Но никто не вошел.
Кауфман на секунду открыл глаза, взглянув на пустую платформу, и тут же снова закрыл их. Двери с шипением затворились. Кауфман застыл где-то в тепле между бодрствованием и сном, в голове его роились нарождавшиеся сны. Это было хорошее чувство. Поезд поехал дальше, громыхая по тоннелям.
Может, в полудреме Кауфман и отметил, что двери между первым и вторым вагонами раскрылись. Может, почувствовал неожиданный порыв подземного воздуха и отметил, что шум колес на секунду стал громче. Но предпочел не обращать на это внимания.
Может, он даже услышал звуки борьбы, когда Махогани одолел юнца с одурманенным взглядом. Но все казалось таким далеким, а сон – таким обольстительным. Кауфман задремал.
По какой-то причине ему снилась кухня в родительском доме. Мама резала репу и улыбалась, орудуя ножом. А он был таким маленьким во сне и смотрел на ее сияющее лицо, пока она работала. А нож все опускался и поднимался, опускался и поднимался.
И тут Кауфман резко проснулся. Мать исчезла. В вагоне было пусто, подросток куда-то подевался.
Как долго Кауфман дремал? Он не помнил, как поезд останавливался на Западной четвертой улице. Встал, голова была еще тяжелой, и чуть не упал, когда вагон резко качнуло. Кажется, состав набрал приличную скорость. Может, машинист тоже хотел домой, лечь в постель к жене. Поезд мчался сломя голову; и это чертовски пугало.
Окно в двери между вагонами закрывала рулонная штора, которой, насколько помнил Кауфман, раньше не было. Он уже пришел в себя и начал слегка беспокоиться. Возможно, он заснул, и охранник просто не заметил его в вагоне. Возможно, они уже проехали Фар Рокуэй, и теперь поезд торопится туда, где все поезда остаются на ночь.
– Да ну на хер! – громко сказал Кауфман.
Может, пойти вперед и спросить машиниста? Какой же тупой вопрос будет: где я? И в такой час не велика ли вероятность, что вместо ответа он получит поток отборного мата?
А потом поезд начал тормозить.
Станция. Да, станция. Поезд выкатился из тоннеля, его окатило грязным светом на Западной четвертой улице. Никаких остановок Кауфман не пропустил. Так куда подевался мальчик?
То ли он плюнул на предупреждение не ходить между вагонами во время движения, то ли отправился в кабину машиниста. Может, стоит сейчас на коленях между его ног, подумал Кауфман, поджав губы. Ничего необычного. Это же был Дворец наслаждений, в конце концов, и каждый имел право на немного любви во мраке.
Кауфман пожал плечами про себя. Почему его вообще так волновало, куда подевался этот пацан?
Двери закрылись. На поезд никто не сел. Он отошел от станции, лампы в вагоне замерцали, словно для набора скорости из них выжали все электричество.
Кауфман почувствовал, как на него снова накатила сонливость, но неожиданный страх потеряться поддал адреналина в систему, и конечности закололо от нервической энергии.
Обострились все чувства.
Даже несмотря на стук и грохот колес он услышал звук рвущейся ткани из соседнего вагона. Кто-то срывал с себя рубашку?
Кауфман поднялся, схватившись за поручень для равновесия.
Окно в двери было полностью закрыто, но Кауфман уставился на него, нахмурившись, словно ожидая, что сейчас у него появится рентгеновское зрение. Вагон качался. Поезд опять набирал скорость.
Снова что-то порвалось.
Там кого-то насиловали?
Лишь из слабого вуайеристического желания Кауфман пошел по раскачивающемуся вагону к тамбуру, надеясь, что в шторе есть прорезь или дырка. Он так сосредоточился на окне, что не заметил, как ступает по кровавым каплям. Пока…
…не поскользнулся. Посмотрел вниз. Желудок отреагировал на кровь быстрее мозга, и ветчина вместе с цельнозерновым хлебом сразу подступили к горлу. Кровь. Кауфман несколько раз судорожно вдохнул несвежего воздуха и отвернулся – снова уставился на окно.
Но в голове крутилось только одно: кровь. И ничто не могло заставить это слово исчезнуть.
До двери осталась от силы пара метров. Он должен был посмотреть. На ботинке виднелась кровь, тонкий красный след вел в соседний вагон, но Кауфман все равно должен был посмотреть.
Должен был.
Он сделал еще два шага вперед, осмотрел занавес, ища в нем хоть какой-то изъян: даже выдернутой из полотна нити хватило бы. Нашел крохотную дырочку. Кауфман приник к ней.
Разум отказался принять то, что за этой дверью увидели его глаза, отверг зрелище как нелепое, как нечто из сна. Рассудок говорил, что это не может быть реальным, но плоть все знала наверняка. Тело сковало от ужаса. Глаза Кауфмана не мигали, не могли скрыть ужасающую сцену за шторой. Поезд грохотал, а Леон все стоял у двери, и кровь отливала от его конечностей, а мозг метался в отсутствии кислорода. Перед глазами засверкали яркие вспышки света, скрыв бойню в соседнем вагоне.