Вышеуказанный типичный представитель данной профессии подошёл к нам в военном камуфляже с надписью «ОМОН» на спине (хотя я уверен, что к ОМОНу он не имел ни малейшего отношения, равно как и к троюродной сестре поминаемого нами выше Мойше Цаппельшмайлера, но таки я обещал о нём немного молчать). Терминатор всея Совка преградил нам дорогу. Костя предупредительно опустил стекло. Охранник бегло и надменно взглянул в темноту кабины и властно рявкнул: «Поставишь машину вон туда и чтоб ненадолго!» Пальцем он небрежно указал куда-то вдаль, в темноту стоянки, и тут же пошёл восвояси, повернувшись к нам спиной. Костя медленно дал газу, подъехал к нему снова и, опустив стекло пониже, высунулся из кабины. Результат Божьей экономии недовольно обернулся. И тут Костя наклонился над его лицом и чуть слышно, медленно, без какой-либо угрозы сказал: «Я поставлю машину туда, куда мне будет нужно!» И замолчал, глядя на раздутый гантелями биоматериал бытия. Изрекающий всуе «ты чё, бля» ныне же попятился на шаг. Его лицо приобрело выражение застуканного мамой за тасканием конфет «Мишка на севере» малыша, и он еле промямлил «К-к-к-конечно, к-к-карашо, брат». Мы тронулись с места в сторону стоянки, а результат экономичности бытия Господом нашим остался стоять в ступоре с жалким выражением морды лица.
Мораль косвенная здесь же. Граждане! И да было вам указано громогласно и повторено не трижды ни разу, шо таки надо быть вам во всём уподобленными Господу Богу нашему, но я вам всё-таки совет дам, и вот суть его, явленная вкратце: экономика – это, товарищи, «жадина-говядина-пустая-шоколадина». Потому не жалейте в чай заварки. И сахарку сыпьте от души во жисть сладкую! Сыпьте, голубчик, сыпьте! Не тряситесь ложкой, я вас умоляю, и таки больше рассыплете!
И вот эти бесцветные глаза сейчас смотрели на город из-под полей древней затасканной шляпы, прямо из-за спины не в меру сострадательного к своим сотоварищам постового Наливайко В. В. Их владелец чуть прихрамывал на левую ногу, опираясь на сложенный зонт серого цвета с длинной рукоятью и таким же длинным железным наконечником. Причудливые старинные ботики неслышно ступали, обходя лужи, и виляли шнурками. В контрапункт сему отточенные когти здоровенного чёрного пса, который бежал рядом с незнакомцем, цокали по асфальту. Служивый, услышав это сэкономленным музыкальным слухом (ох уж мне эта экономика), завертел головой, но ничего не увидел и снова уставился на проступающие вдалеке многоэтажки, опершись о полосатую балку, преграждающую путь автотранспорту. Он так и не увидел, как странник с собакой, поравнявшись с постом ГАИ, не сбавляя шага, прошли прямо сквозь шлагбаум, словно он был голограммой, а не тридцатью килограммами добытого в норильской стуже железа, и зашагали к городу перед самым носом Наливайко, удаляясь, исчезая в утренней мороси. Минуточку. Лишь пёс обернулся шагах уже в десяти на промокшего и замёрзшего В. В. Сузив глаза, он тихо зарычал. Слуга закона встрепенулся и пуще прежнего вгляделся перед собой в пустую дорогу. Но ничего так и не увидел, а только проверил рукой кобуру с пистолетом на поясе и полузябко-полуиспуганно напрягся.
– Тихо, Зверь! – властно и тихо процедил сквозь тонкие губы странник.
Пёс отвернулся и затрусил поближе к ногам своего странного хозяина. Бетонные муравейники в предрассветной мути подмигивали выдолбленными в них бойницами с люстрами и фикусами. Закипала жизнь. Шипел душ. Кастрюльки со вчерашними щами нехотя выползали из холодильников. Кофе бежал. Люди щекотали зубы щёточками, перетаптываясь на линолеуме войлоком. На отрывном календаре ясно был означен то ли вторник, то ли затяжная со среды на пятницу. Начинался новый день.
Первая. Конец
Я в размышлении, что именно так должна начинаться история о конце света. С появления некоего «да кто его знает, кто это» на неизвестной дороге. И учитывая, что мы живём в полицейском государстве, конечно же, первым, кому полагается его встретить по своей карме, должен быть представитель данной структуры власти. Но в истине мир настолько сложен, разнообразен и многомерен, этих концов света столь много и они представлены во всей красе Вселенной в такой разношёрстности, что их ни сосчитать, ни обозначить ну нет никакой возможности. И да на каждого свой конец света таки найдётся, коли начало случилось. Если есть выключатель, он по определению работает в обе стороны. А можно и штепсель из розетки рвануть, коли заклинило. Одна знакомая бабуся на моей памяти так постоянно выключала компьютер внучка. Как утюг. Интересно, у нашей Вселенной есть штепсель? А Вселенная похожа на утюг? Извините.
Один мой приятель, тоскливо мнущий свой летний школьный отпуск за покосившимся забором пионерского лагеря «Дружба», что и по сей день дряхлеет и осыпается в посёлке Вырица под новой вывеской «Электрон», очень любил рассуждать на тему о бренности нашего бытия. И если бы он попался в руки советской психиатрии, то наверняка схлопотал бы в медкарту диагноз «маниакально-депрессивный психоз» с автографом заведующего отделением в завитушках. Но судьба пронесла его мимо рубашек с длинными рукавами и поручила в мои предупредительные уши. А мне оттопырить их да во всея интересные истории – не оттащить было и за овсяную печенюшку. И вот этот самый приятель однажды наловил в банку муравьёв из ближайшего муравейника да и поставил банку дном вверх прямо возле дороги, что шла по кромке леса от хозворот до столовки, где подавали к полднику дивные ватрушки с напрочь экономической каплей сомнительного повидла. Отступив от стеклянной тары надлежащие в театре пару изящных шагов и воздев к небу указательный палец, мой психологический ненадёжный приятель важно изрёк:
– Вот так и мы, Илюха!
– Э-э-э. У меня только две ноги. У них восемь. Не вижу логики.
– Живём в банке рядом с лесом. Тыркаемся вдоль стеклянных стенок, возимся тут себе со своим разбавленным пивом и девчонками, потом с женой и детьми, потом в огородиках своих с рыбалками в придачу да и помираем из конца в конец в недоумениях с сожалениями. И закапывают нас тут же в банке. А рядом, за стеной – огромный лес, и в нём полно всего. И мухоморы пятнистые. И гусеницы бугристые. И букашки ползучие. И птички летучие. И мышки, и норушки. И таких же муравьёв, как мы, – полно и без счёту. И ещё много всякой всячины разумеющей.
– Ну, если бы так было, мы бы попытались с этой банкой что-нибудь сделать.
– Первое поколение, которое помнит лес, из которого я их насильно вытащил, – да. Оно обязательно попробует. Только ни силушек, ни соображалки им не хватит, чтоб банку мировую вселенскую сдвинуть вот так запросто, с ходу. Следующее поколение уже меньше станет дёргаться, ибо у первых не получилось. Это как с девочками, понимаешь? Сразу не дала, дык за вторым разом уже азарту убавляется, а на третью попытку и вовсе хотелки может не хватить. А четвёртое или пятое муравьиное поколение и вовсе бы уж решило, что такое существование в банке – это и есть нормально, и так оно и должно быть. И придумали бы себе такого бога, который эту банку сделал специально для них. И про тьму внешнюю что-нибудь наплели бы кошмарного, чтоб оголтелые даже и не пытались за стенки ломиться. Десятое поколение уже и про лес ничего не знало бы, и молились бы богу своему про свои бануличьи проблемки, и благодарили бы его, что он их уберёг от ужаса лесного стеклянными стенками.
– По-моему, ты перегибаешь. Кстати, насчёт третьей попытки…
Приятель сочувственно на меня посмотрел, вздохнул и, сбавив громкость, сказал:
– Ладно, пойдём. Сам потом поймёшь, если в столовке раньше не отравишься.
И он пошёл восвояси, оставив банку на обочине. Я поднялся с корточек и направился за ним добыть чего-нибудь вкусного в столовке. Проблемы бытия – это, конечно, важно и существенно, но таки питание никто не отменял, верно?
Этой же ночью его слова странным образом всплыли в моей голове и не давали мне уснуть. Я лежал и размышлял над ними, пытаясь своим тринадцатилетним разумом осознать их в масштабах человечества. И порой под стрекотание кузнечиков мне казалось, что я понимаю их смысл, и тогда мне становилось очень страшно и тоскливо. И за кузнечиков становилось очень жалостливо. Всё-таки там, за окном, очень темно. И полно опасностей. Ё-моё! Ой ё-моё! Как же мы все одиноки в космосе! И предстал мне тут же Гагарин в жути одиночной, парящий над бездною непроглядной, без надежды на внезапную встречу с любовью большой и светлой. Отчаяние нападало на меня со страшной силой, и я гнал от себя эти мысли. В конечном счёте я вспомнил, что мы так и оставили банку с муравьями стоять вкопанной на дороге, и решил спасти хотя бы их локальный мир, приняв на себя роль Спасителя. Едва дождавшись утра, я побежал к дороге. И увидел ужасное зрелище. Грузовик, обслуживающий пионерлагерь, видать, объезжал большую лужу на дороге и проехал по обочине. Банка была не просто разбита. Она была раздавлена в крошево, и в этом крошеве смешались осколки стекла и мёртвые тельца десятков муравьёв.
– Вот чёрт! – только и смог вымолвить я.
– Конец света, – раздался голос сзади, и, обернувшись, я увидел своего приятеля.
– Ты убил их, – с грустью и злостью одновременно бросил я ему.
– Нет, не я, Илюха. Судьба убила их.
– Ты засадил их в эту проклятую банку.
– Но не я сидел за рулём той машины, что раздавила их. Просто так сложились обстоятельства. Так сложилась судьба.
– А что такое эта твоя судьба?
– Судьба – это оказаться в нужное время в нужном месте. Или, наоборот, в ненужных. А может, и вовсе не оказаться. Ведь судьба – это то, что существует на самом деле, а не мается в памяти или кажется в воображении. Поэтому лучше в жизни научиться заранее избегать тех мест и того времени, которые могут тебя завести невесть куда. Нехрен строить муравейники в пионерлагере рядом с дорогой, короче! И нечего тут нюни распускать. Никаких третьих попыток, сечёшь? Будешь бублик?
Он отвернулся и ушёл. Через много лет он станет физиком и будет искать способы устроить нам всем конец света поинтересней. Муравьи же так и не узнали имени того, кто их поймал и посадил в банку. Имени того водителя, который раздавил их всех в одночасье своим грузовиком, они тоже не узнали. Их догадки о том, кто построил стеклянные стены, были неверны. Смысл самого заточения и последующего жестокого уничтожения всего их рода остался для них неведом до самого конца. Что ж, как видите, муравьи не сильно отличаются от людей. Вся их теософия не стоила и выеденного яйца. Мойше Цаппельшмайлер сказал бы по этому поводу. Но слов сих мудрых вам лучше не слышать. Вам ещё жить да жить. Так я столкнулся с судьбой и увидел впервые в своей жизни конец света.
Дважды два. Чушь и Чумка
В некотором царстве, в некотором государстве случился инцидент. Витиевато сложилась часто и всуе поминаемая нами в этой прозаической книге карма, которая в Нижнем Тагиле именуется резко и без шуток – судьба. И таки появилась на свет ещё одна героиня нашей повести в непримечательном городе на краю России-матушки, что дремал на берегу так себе пахнущей реки, окружённый леспромхозами и складами стройматериалов. Родители её были инженерами на местном заводе, который, как водится на земле Русской, производил чего-то там и много всякой всячины, начиная с урана, заканчивая поварёшками с черпачками и деталями к недавно появившимся у нас в небе заморским самолётам «Боинг» (ну не за границей же их заказывать, ей-богу, у нас у самих гайки девать некуда). Немногочисленные оставшиеся в городе алкоголики, действительные и латентные, трудились на благо басурманской прославленной авиации, не забывая закусывать чем придётся, и несли честные две трети зарплаты своим жёнам, которым и ходить-то в городе было особо некуда, разве что до магазина за колбасой и обратно. Телесериалы о бразильских смуглых красавицах скрашивали вечера населения этого посёлка городского типа и спасали от маниакально-депрессивного психоза вследствие бессмысленности проходящей скоренько в очередях жизни. Кнопку нажал, и на тебе: «Ази-гударэнгэ-умгази-гунда…» Осмысленность наступала в редкие моменты и заключалась в некое подобие:
– Да что за ёп твою мать!
– Бля, не говори, Саныч!
Так и жили.
И вот в такой «банке с муравьями» с беспокойно ожидаемым концом света неожиданно для себя самой родилась Соня.
– Да что за ёп твою мать!
Пелёнки. Подгузники. Погремушки. На «п» хватит. Ясли (про ёп и неизвестную маму мы уже упоминали). Всё это было терпимо. И пролетело быстро и бессознательно, оставшись в отшибленном с помощью детства беспамятстве. Хотя разве можно забыть эти обшарпанные стены роддомов, осыпающиеся штукатуркой? А застиранные и полинявшие халаты медсестёр с угрожающего размера задницей и слоновьими ногами? А линолеумные полы с отсутствующими клеточками? А эмалированные кружечки с таблетками? Благоухание хлорки от туалета до столовой?
Первой жилплощадью Сони оказалась вполне себе обычная коммуналка с длинным коридором и четырьмя соседскими семьями. Точнее, семейный уклад был общей мечтой поселенцев квартиры. Ибо сосед справа, алкоголик Казимир, хоть и обладал золотыми руками, будучи способен на любые художественные али полезные в быту деревянные изделия, пил страшно, до беспамятства. С водкой в те времена было напряжённо, поэтому Казимир покупал политуру (жидкость для мытья стёкол, сервантов и прочей жилищной мишуры), наливал её в аккуратно свинченный с потолка плафон, долго болтал и мутузил, а затем сцеживал через марлю в банку. И пил. Эх, какие песни гремели по жилплощади в эти весёлые деньки! Сам Казимир был космат редкими седеющими волосами, одет в незыблемую осеревшую в хрене и луковой шелухе майку-алкоголичку и в синюшные треники с оттянутыми коленками. Его босые ноги с нестрижеными жёлтыми ногтями утопали в войлочных тапках не по размеру. Сам он был добр, отзывчив, тих и безмерно опечален фатальностью жизни в глобальном смысле. Мог вспылить в ответ на замечания соседей о несоответственном советскому народу стиле жизни, рявкнуть что-нибудь вроде:
– А завали-ка пасть, дура шрамная, а то не приведи господь!
Соседкой слева была одинокая тётка лет пятидесяти, которая коротала свой век с журналами «Мода», швейной машинкой и патефоном. И был у неё невесть откуда взявшийся попугай ара. Большой сине-зелёный заморский «орёл» с хорошей памятью и способностью не только понимать человеческую речь, но и говорить порядка десяти-пятнадцати фраз. Никто его особо этому не учил. Но, видимо, сама атмосфера коммуналки на него подействовала крайне каталитически (я надеюсь, что это слово имеет прямое отношение к понятию «катализатор»), и его вербальное искусство развилось до вполне отчётливых тезисов. Иногда соседка шла в общую огромную кухню мыть попугая, и на это сбегалась посмотреть вся квартира. Попугай выхаживал по широкому подоконнику, а хозяйка чуть издалека поливала его из бутылки через пробку с наделанными в ней дырочками. Эти бутылки использовали в советские времена для орошения белья при глажке. Попугай, имя которому было Аркаша, ходил туда-сюда, важно расставляя лапы, и периодически замечал:
– Кар-рашо! Кар-рашо! Арр-каша кар-рашо!
Но когда однажды соседка сгребла его в охапку и сунула под кран помыть лапы, он довольно больно клюнул её в пальцы и заорал «Дур-р-ра!», к всеобщему веселью квартиры.
Другие соседи по квартире были порядком и числом симбиотичны первым описанным, так что опустим сие в долгие архивы. Соня хорошо запомнила кровать с возвышающимися вокруг неё деревянными столбами (которые на самом деле были обычными заградительными рейками в детской кроватке) и огромную синюю птицу, которая сидела высоко на краю кровати и подолгу смотрела на неё оттуда изучающим взглядом. Спустя пару лет попугай Аркаша неожиданно стал её учителем по развитию речи. Соня по полчаса сидела перед огромной попугаичьей клеткой, которую своими руками смастерил для соседки Казимир, и упорно повторяла своё имя, в ответ на что попугай вторил своё. Так они и сидели подолгу:
– Со-о-оня!
– Аррр-каша!
– Со-о-о-оня!
– Аррр-каша!
Но однажды наступил день, когда адские врата раскрыли свои объятия, и Соне пришла пора идти в школу. Едва она вступила в солнечный школьный двор первого сентября, как радость, и так не особо гостившая в её внутреннем мире, вовсе свернулась бубликом, очерствела тут же и залегла в берлоге дальнего угла сердца, повесив на ручку двери табличку «не беспокоить». Эти счастливые лица! Эти белые цветы! Бантики! Соню едва не стошнило манной кашей прямо на юбку.
– Сонечка, улыбнись! Это твой первый день в школе! – сияла мама. Её ситцевая юбка в горошек пестрела на фоне цементно-бетонной унылости пейзажа. Замазюканный помадой рот нервно кривился, пытаясь выжать улыбку. Кофточка ёршилась катушками. Папа икал рядом. Описание его гардероба мы опустим, ибо надеюсь, что все доживём до пенсии и воочию примерим. Девочка наша бесценная, Соней обозначенная, закатила глаза и искренне пожелала себе тут же умереть на месте, предоставив Богу самому решать, каким именно образом он разделается с ней, и желательно срочно. Но Господь не особо спешил. Соня печально признала, что её личный конец света отложен на рассмотрение, получив позволительное по карме «в самое ближайшее время мы займёмся вашим вопросом», что означает «отвали, не до тебя тут».