В голосе госпожи Вилмы слышится нетерпение, она называет следующее имя:
– Гулбе!
– Мадара Гулбе, – отзывается дама, та, что накануне была одета в живописные лохмотья. Она привстает со своего места и чуть не опрокидывает чашку чая. Сегодня на ней строгое платье, а волосы закручены в тугой узел на затылке.
– Мадара Гулбе! – повторяет она еще громче. – Уж за столько-то лет могли бы и запомнить мое имя!
Из второго клубного кресла, которое начинает опасно скрипеть, раздается низкий голос, альт:
– Дана! Мое имя – Дана-де! – Вампирша, к вчерашнему образу которой прибавился ярко-красный платок, поднимается и делает шаг к Ясмине, протягивая ей руку. Но тут между ними вклинивается человек-бочонок.
– Эдуард! – он представляется сам, перехватывает ладонь Ясмины и подносит к своим губам. – Барышня, с такой красотой не нужно заниматься финансовыми делами! Поручите это мужу или счастливым любовникам. Не стоит тратить юность, а тем более красоту на такую фигню!
Эдуард отпускает руку Ясмины так же стремительно, как схватил, и подкатывается к столу, чтобы подлить себе чаю, в то время как Дана-де недовольно и даже обиженно отступает к своему креслу.
Госпожа Вилма поворачивается к Бородачу, продолжающему неотрывно смотреть в окно. Теперь она молчит, дожидаясь от него какого-то знака, разрешения к нему обратиться. Всеобщее преклонение перед его особой, которое я заметил еще вчера, сегодня меня уже раздражает.
– Я вам скажу, отличный барельеф, – произносит он наконец, махнув рукой за окно, и разворачивается лицом к присутствующим. – Меня зовут Александр! – Взгляд его буквально сверлит Ясмину, потом неохотно переключается на меня, чтобы впоследствии остановиться на госпоже Вилме как на человеке, главном в этой ситуации. – Нас сюда вызвали. И может быть, уже пора наконец сказать, зачем?
Ясмина, словно ее ожег удар плетью, начинает суетиться, заглядывает в бумаги, которые держит перед собой. Ее пальцы едва заметно дрожат.
– Отец… – покраснев, она сама себя поправляет: – Эрглер-младший сегодня потребовал провести расследование, чтобы выяснить причины внезапной смерти куратора проекта, госпожи Майи Карклы. Как единственный на этот час директор фонда я уполномочена вам сообщить, что присуждение премии откладывается на неопределенный срок, так как пропало и Положение о конкурсе. Собственно, это и есть та информация, которую я была обязана вам предоставить. Хорошо было бы, если бы вы дали расписку в том, что вас об этом уведомили. – Ясмина неловко кладет бумаги на стол и виновато улыбается, как бы приглашая художников поставить подписи.
Сандро, вместо того чтобы подписываться, начинает кружить по гостиной.
– Вы что, хотите убедить меня, что это самое Положение существовало в одном экземпляре? Но каким же образом основан фонд? Его ведь нужно было зарегистрировать как юридическое лицо?
– Мы обнаружили только Устав фонда с самыми общими фразами. Ничего конкретного! Полиция обыскала дом госпожи Майи, но ничего не нашла. Ни записки, ни клочка бумаги, который бы указывал на номинантов, не говоря уже об имени лауреата, – оправдывается Ясмина.
– Но деньги, обещанная премия ведь целы? – в голосе Мадары проступает отчаяние. – Или их тоже украли?
– С деньгами все в порядке, они лежат в банке на счете! – заверяет Ясмина.
Накалившуюся атмосферу в комнате сквозняком остужает ветерок облегчения, но воздух тут же сгущается снова, вот-вот разразится буря.
– Просто смешно. Кто-то ведь должен принять решение, и не может быть, чтобы абсолютно никто ничего не знал! – Дана-де вспыхивает, и взгляд ее перебегает с Ясмины на госпожу Вилму, а красные губы делаются почти лиловыми.
– Отпей-ка лучше чайку! – подсказывает Эдуард и сам заботливо подливает кипяток в ее чашку. – Лично я посоветовал бы тянуть жребий или разделить премию по-братски на всех оставшихся прямо здесь и сейчас и закрыть тему! Иначе, так много думая о деньгах, и заболеть можно!
Все смотрят друг на друга, но тут же отводят взгляд и начинают блуждать глазами по комнате. Награда одному была бы целым капиталом, разделенные же на всех – это были бы лишь неплохие деньги. В свою очередь, чтобы согласиться на лотерею, большинству потребовалось бы найти в себе силы отказаться от перспективы получить всю сумму, и, кажется, никто, кроме Эдуарда, к такому повороту здесь не готов.
– Тогда тот, кому повезет, мог бы и с другими, ну, как бы сказать… поделиться, – жалобно, будто забрасывая спасительный круг, высказывается Мадара.
– Но послушайте, у такой значительной премии должен быть какой-то смысл, символ… – вступает в разговор Хлоя, ее взгляд теперь почему-то уперся в нос Ясмины. – Кому-то из клана Эрглеров надо было бы иметь об этом хоть какое-то представление! Учредитель премии ведь не в вакууме жил. У него была семья, и наверняка если он кому-то и рассказывал о премии, то в первую очередь родным.
В этот момент просыпается мой мобильник, и я выхожу на кухню, в то время как голоса в гостиной госпожи Вилмы уже звучат в полную силу.
– Старушку отравили! – Альф обходится без всяких торжественных вступлений. – Какие-то сердечные капли, сильные сами по себе, к тому же лошадиную дозу ей подлили в чай. Ты ведь сейчас там вместе со всеми этими номинантами?
– Ну да, – я, сам не зная почему, вдруг снижаю голос, будто опасаясь, что меня подслушивают.
– Попроси их, чтобы завтра были у меня дать свидетельские показания. Мне нужны и их пальчики, чтобы сравнить с теми, которые обнаружены повсюду в квартире убитой. Я уже посмотрел – трое из них умудрились не зарегистрироваться по месту проживания. Ума не приложу, как это им удалось. Некуда послать повестку. Ну, до завтра, приходи и ты тоже. Надо кое-что обговорить.
– Ладно… – Мой взгляд отмечает, что за окном на асфальт падают и расплываются первые капли дождя. И вот они уже сплетаются в струю, и разражается ливень. Мощные струи со звоном разбиваются о карниз. Дверцы буфета распахнуты, на пыльных полках там, где стояли вынутые теперь чашки, обнаружились темные пятна. Я машинально выключаю газ под кипящим чайником.
С чайником в руке я возвращаюсь в гостиную, где громкие голоса уже успели перерасти в бурную жестикуляцию. Ясмина смотрит на меня, и в ее взгляде я снова узнаю вчерашнюю испуганную девчушку. И слегка раздуваюсь от собственной важности:
– Всех присутствующих просят завтра явиться в уголовную полицию для дачи дополнительных показаний, дактилоскопии и всего прочего. Выяснилось, что куратор выставки, Майя, отравлена.
Ясмина вскрикивает, Дана-де хватает за руку Эдуарда, Мадара, как в плохой постановке, театрально падает в кресло, Сандро в растерянности начинает чесать подбородок, а лицо Александра становится каменным. София и Хлоя о чем-то шепчутся и, кажется, никого уже давно не слушают.
– Андрей, поставь ты наконец этот чайник, так и обжечься недолго! – Госпожа Вилма улыбается мне из клубного кресла, будто я объявил о приходе весны. Но тут же встает и подходит к письменному столу. Только теперь я замечаю, что под глазами у нее проступают синие круги.
– Думаю, все здесь люди взрослые и понимают: чего-то подобного и следовало ожидать. И если она отравлена, то должен быть и отравитель. – Госпожа Вилма на удивление спокойна и рассудительна.
– А что, если она сама? Сама отравилась? – голос Мадары почему-то становится совсем уж жалобным, как у попрошайки.
– Я вчера перед тем, как поехать на кладбище, – госпожа Вилма улыбается мне вновь, но на этот раз сочувственно, – заглянула к Майе. Не похоже, чтобы она собиралась умирать! Она примеряла кружевное платье. Черное, которое ей так идет, не так ли, Сандро? Как она тебе показалась? – Ее взгляд обретает змеиную холодность: – Ты ведь был у нее?
Сандро, как пойманный с поличным вор, неловко усмехается.
– Да, я тебя тоже видел, но мне не хотелось разговаривать, поэтому я зашел в соседний магазинчик. – Помолчав, он добавляет: – Ну да, я хотел узнать, кому достанется премия. У меня тут рядом были кое-какие дела, вот и подумал: дай зайду, может, вечером мне и незачем идти на вернисаж, только без толку время терять. Но Майя решила сохранить интригу до конца и не сказала мне, кто лауреат. Однако, когда я ее покидал, Майя была жива и здорова. Правда, платье на ней действительно почему-то было черное, точно на похороны собралась. В таком возрасте с черным надо поосторожнее. Я сказал – пусть хотя бы пришпилит красную розу! И она нашла – точь-в-точь такую, как у Даны…
Все глаза обращаются к красной розе Даны-де, мятые шелковые лепестки которой она теперь пытается прикрыть таким же красным платком.
Но ей удается быстро оправиться от смущения. Дана-де выпрямляется, поднимается во весь свой могучий рост, демонстративно открыв брошь-розу, ярко сверкнувшую в свете люстры.
– Не собираюсь отрицать – я была вчера у Майи по тому же поводу, что и вы все! И пусть только кто-нибудь попробует сказать, что перед открытием выставки его у Майи не было! А роза – моя! Моя! Я сама ее еще месяц назад подарила Майе, но вчера она вернула мне брошь, сказав, что это не для ее возраста!
– Милочка, никто ведь не думает, что вы убили Майю из-за брошки, – в голосе госпожи Вилмы явно слышится насмешка.
Но Дана-де, оставив без внимания ее сарказм, стоит на своем:
– Вчера все там были!
И правда, лица собравшихся выдают, что они действительно накануне побывали у Майи. За исключением Ясмины, которая после таких откровений выглядит растерянной и совсем напуганной.
– Когда я уходила, та серебряная змейка, что Вольдемар сжимал вчера в руке, была еще на печати. А печать стояла на письменном столе у Майи. Так что Вольдемар последним вчера был у нее! – не выдержав, неожиданно проговаривается Мадара.
Александр, за все это время не вымолвивший ни слова, вдруг поднимается и выходит из комнаты. Слышно, как за ним захлопывается дверь квартиры. На мгновенье в комнате наступает тишина, столь глубокая, что тиканье часов кажется неуместно громким, как барабанный бой. Сандро кидается к окну, открывает его и, высунувшись по пояс наружу, кричит:
– Ты, воображала сраный, вернись сейчас же! Кинем жребий и прекратим тянуть эту волынку, пока кто-нибудь из нас не стал очередным трупом!
Госпожа Вилма медленно подходит к окну и, отодвинув Сандро, закрывает створки. Сохраняя молчание, она направляется к двери гостиной и, распахнув ее, встает на пороге, выразительно приглашая гостей покинуть дом. И это уже не какой-то прозрачный намек, а приказ хозяйки. Эдуард еще успевает в последний момент схватить с тарелки печенюшку с той явной жадностью к жизни, какую демонстрировал на протяжении встречи, кидает ее в рот, словно завершая этим штрихом свой образ.
Гости один за другим направляются к выходу, я тоже. Но, когда я прохожу мимо госпожи Вилмы, она берет меня под руку, и в голосе ее снова звучит детская беспомощность:
– Останься-ка.
И я только успеваю заметить, как Ясмина, перед тем как закрыть за собой дверь, оглядывается и выжидающе смотрит на меня. Госпожа Вилма тщательно закрывает двери гостиной перед моим носом, и теперь я в западне. Подойдя к своему клубному креслу, она погружается в него, словно проваливается, как измученный человек проваливается в сон. Казалось, еще немного – и она совсем утонет в кресле, но в какой-то момент погружение все-таки прекращается.
– Я знала Майю больше пятидесяти лет! Ты представляешь, как это долго? Ты ее не помнишь? Она иногда приезжала к нам в Юрмалу. Оскару она не нравилась, но это… это уже другая история. Майя была старше меня. Мы познакомились с ней, когда поступали в Москве в художественный институт, нас, как землячек, поселили в общежитии в одной комнате. И после этого тридцать лет мы еще жили на одной улице! Все время рядом! Смотри! – И она вновь поднимается, вынырнув из трясины кресла, подходит к окну, рукой указывает на дом напротив: – Это окно, видишь? Там ее кабинет. Возле барельефа, первое окно слева.
Я тоже подхожу к окну, чтобы оценить лепнину, богато украшавшую дом напротив. Типичный рижский модерн. Но замечаю лишь Ясмину, дрожащую от холода возле моего красного «бентли». И снова оживляется мой мобильник, я в надежде услышать голос Ясмины выскакиваю в прихожую. Но звонит всего лишь юрист, адвокат матери. Его голос вежливый, но достаточно строгий, без заискивания, это не предвещает ничего хорошего.
– Андрей, я, к сожалению, должен сообщить, что после удовлетворения требований кредиторов практически ничего не остается. Вашей матери в последнее время не везло, она произвела несколько неудачных вложений. Правда, есть еще дом в Межапарке, но он ведь, кажется, вам уже подарен? По поводу него тяжбы не будет…
Я обнаруживаю себя сидящим на столике в прихожей – почва уплыла из-под моих ног. Хотя мне тут же показалось, что я ожидал услышать нечто похожее все эти дни после смерти матери. Дом в Межапарке… Сразу вспомнилось: однажды мать повезла меня к другому адвокату – оформлять дарственную на этот самый дом. Вспомнился и сам адвокат, седой и холодный, как вечность. Кажется, он рассчитывал и юридически оформлял каждое свое движение, каждое слово. Не человек, а воплощение закона и ответственности, нечто неумолимое и непреклонное. Помню, я тогда резко осознал: может быть, моя мать и позволяла многое своему «товарищу по работе», но до конца ему не доверяла. Когда дело коснулось того, что ей по-настоящему важно (а что может быть важнее крова над головой единственного ребенка?), она выбрала адвоката другого уровня. Так ведь было и с отцом, его непрактичность не помешала матери понимать, что именно тут – настоящее и подлинное. Несмотря на кажущуюся хаотичность и беспринципность, с судьбой она никогда не флиртовала и не заигрывала. Выйдя в тот день из адвокатской конторы, она меня спросила:
– Тебе что-нибудь говорит имя Салевич?
– Ну, я все-таки учусь на юрфаке, – я сделал вид, что чуть ли не обиделся. – Там это имя всем и каждому что-то да говорит. Едва ли не самый знаменитый адвокат Риги и самый таинственный тоже. Чувак почти не выступает в суде, но есть слушок, что он стоит за почти всеми важными решениями. По косвенным признакам я бы предположил, что он самый настоящий крестный отец мафии.
Во взгляде матери проступила усталость.
– Мальчишка ты, кина насмотрелся! Он дела так устраивает, что потом по судам ходить незачем. Во всяком случае, это был он… – Мать резко оборвала разговор, и мы больше к этому не возвращались.
Итак, единственное, что мне осталось, – дарственная, заверенная тем самым Салевичем. «Мафиози». Если что, придется обращаться к нему. А у меня нет даже его телефона.
Маслянистый голос «товарища по работе» пресекает поток моих воспоминаний, вернув меня в квартиру госпожи Вилмы и в суровую реальность.
– Так что претензии кредиторов к этому дому, скорее всего, не последуют…
Поскольку я продолжаю молчать, он делает еще контрольный выстрел:
– С вашей-то стороны, надо думать, претензий тоже не последует?
Слова адвоката врезаются в мою голову пуля за пулей. А перед глазами дрожит какая-то розовая пелена, которая постепенно перекрашивается в темно-красное пятно, что я видел на фотографии у следователя с места убийства матери, а в ушах почему-то звучит сказанное матерью лет пять назад возле трапа самолета: «Тебе надо идти своей дорогой, в деловом смысле ты совсем не в меня».
– Конечно, – подтверждаю я. И кровавое пятно перед глазами растворяется. Масляный голос с нескрываемым облегчением подытоживает:
– Мы не сомневались, что вы хоть и человек молодой, но разумный… – И в трубке раздается прерывистый сигнал.
Я чувствую на лбу прохладную ладонь госпожи Вилмы и ухватываюсь за нее, как утопающий за соломинку. Лопнули все пузыри, все оказалось только пузырями. Пузырь премии, пузырь моей легкой… легкой жизни. Я любил пускать такие мыльные пузыри в детстве вместе с госпожой Вилмой, которая и теперь рядом со мной. И я начинаю возвращаться на землю.
Вот уже час я сижу в клубном кресле госпожи Вилмы. Она подливает мне чай, я выпиваю его и снова молчу. Вода вокруг меня смыкается и темнеет, я погружаюсь все глубже и глубже, и тут меня пронзает откровение: кислородного баллона со мной нет. Фобия, мучившая меня, когда я только начал нырять. Я собираюсь с силами, возвращаюсь, чувствуя себя выжатым как лимон. Госпожа Вилма делает вид, что не замечает, как я беспомощно барахтаюсь и хватаю ртом воздух. Она подходит к тому самому несчастному окну, затем оборачивается ко мне и улыбается.