– Ничего не надо делать. Это же Попечительский совет театра.
– А председателю? – не поверил Борис, который только что принял полномочия, но еще не был ни на одном заседании.
– Особенно председателю, – веско подтвердил Востров, который эти полномочия вчера сложил – на плечи Бориса.
– В балете волочешь?
– Не очень, – признался Борис.
Это сильно приукрашивало действительность. Балет он не видел никогда. Так, только какие-то подскакивающие худосочные ножки и грибные шляпки юбок, трепыхающиеся в такт, на экране телека в 1991 году; но такой балет видели все, кто видел 1991 год. Ни разу не увидеть балет в Питере – общепризнанной столице российского балета – надо было, конечно, умудриться. Но тогда Борису было не до балета. Потом переехал в Москву, и стало некогда. Теперь балет догнал его сам.
Согласился Борис легко – еще один попечительский совет, подумаешь. Он уже числился в десятке разнообразных комитетов и советов, из которых с культурой была связана примерно половина. Все просто. Борис возглавлял «Росалмаз», а «Росалмаз» был компанией по добыче – как явствует из названия – преимущественно алмазов. Но вопреки названию, не только в России. В России компания платила налоги – официальные, в виде процента. И неофициальные, в виде спонсорской помощи десятку разнообразных учреждений: университетов, исследовательских центров, музеев, библиотек. Теперь вот добавился и театр.
Первая сумма Бориса не испугала. Речь в контракте шла о переводе некой артистки Беловой из театра, г. Петербург, в театр, г. Москва. Обе труппы были государственными, но назначением платежа был трансфер, как будто переводили не балерину из театра в театр, а футболиста из клуба в клуб. «Это в рублях?» – любезно сострил Борис, отвинчивая колпачок ручки «Монблан». Ему казалось, он слышал, что артисты зарабатывают мало: о слава, яркая заплата на бедном рубище, и так далее. Но импресарио Данилян, курировавший переговоры с балериной, перевод, условия, сделку, так вскинул на него глаза, что улыбка Бориса подмерзла. Стало ясно: в строку поэта вкралась ошибка, читать теперь надо «о слава, яркая зарплата». Борис размашисто расписался.
– Быть причастным этому событию – большая честь, – тряхнул его руку Данилян.
Борис ответил кислой улыбкой.
А потом на стол лег контракт на постановку балета «Сапфиры».
Директор театра и импресарио деликатно стояли позади. Борис разглядывал цифры. Перо «Монблан» зависло в воздухе.
– У президента тонкий вкус знатока, – подал голос директор.
Это было неприятное осложнение. Желание увидеть знаменитые на весь мир «Сапфиры» на русской сцене то ли сам выразил, то ли поддержал Виктор Петров. Тоже из Питера, президент посещал балет согласно протоколу: водил на спектакли высоких государственных гостей, продолжая советскую традицию, которая сама восходила к императорам.
Борис смотрел на цифры.
– Вы «Сапфиры» видели? – опять попытал директор.
Голос директора был вроде прутика, которым мальчишки щупают неподвижную кошку: сдохла? Или спит?
– Сапфиры – к алмазам. Красиво звучит, – осторожно ткнул прутиком и Данилян.
Борис ожил. Мысленно послал скоротечный рак и Вострову, и всей «Гидро», ускользнувшим от балета. Начертал свою подпись и звонко щелкнул колпачком.
Теперь Востров был рад ввести Бориса в курс дела.
– Сиди и слушай, что они там бормочут, – объяснял обязанности Востров. – Главное, не усни.
– А если меня о чем-нибудь спросят?
– Про что? – почти натурально изумился Востров.
– Не знаю… Про балет.
Петр не понимал, зачем Борис притащил с собой его. Значит, причины были?
Петр сидел в кресле рядом с Борисом, но всей позой давал понять, что он тут на заднем плане. Ему нравился задний план: никто. Идеально для наблюдения. На хозяина кабинета он не глядел.
Но замечал все.
В лицо можно вколоть филеры и ботокс, легкий загар придает лицу нечто благородное, как бронзе патина. Поди разберись, сколько Вострову лет на самом деле. Ровесник Бориса? Выглядел Востров лучше Бориса, надо признать.
Нет, по лицу ничего не прочтешь, кроме того, что у Вострова на это лицо есть деньги и время.
Не выдаст и тело. Для неказистого сложения есть дорогие костюмы. Кривые ли у Вострова ноги? Плохая осанка? Плоская задница чиновника со стажем? Отвислый живот? Все подхвачено, облачено, скрыто костюмом. С хорошим костюмом не нужно хорошей фигуры. С хорошим портным – не нужно хорошего вкуса.
Костюм Вострова был дорогим и хорошим.
Не выдают и волосы. Волосы можно пересадить. У Вострова волосы врезались в лоб густой щеткой. «Интересно, откуда ему их туда пересадили», – невольно подумал Петр, лицо его – в этом он был уверен – сохраняло доброжелательное выражение человека, не слишком цепляющегося за беседу, но и не совсем отключившегося. Беседу с Востровым вел Борис. Но говорил больше Востров. Слишком много говорил – это Петр отметил.
Голос – вот что выдаст всегда.
Востров вещал:
– Директор там прямым текстом заявляет: я вас не буду учить делать деньги, а вы нас тут давайте не учите делать искусство.
– Ну мало ли… Вдруг спросят, – не сдавался Борис.
– Всегда отвечай просто: да.
Могло показаться, что Востров, крепко сидящий за столом, – хозяин не только этого кабинета с шикарным панорамным видом на московские небоскребы, но вообще – хозяин положения. А Борис – так, присел на краешке стула.
– В смысле – да? – переспросил он.
Востров захохотал:
– Потому что если тебе там что-то скажут, то только одно: дай бабла.
Слишком часто Востров острил. Слишком часто улыбался… Кстати, зубы. У Вострова они были белыми и ровными, как туалетный кафель.
Неслышно вошла секретарь.
Петр оценил: новый московский консерватизм. Не девчонка-модель, респектабельная женщина лет пятидесяти, излучавшая собранность и компетентность, – в руках серебряный поднос. Обута в туфли на устойчивом каблуке, не блядские шпильки. На блюдцах сидели широкие чашечки. Тоже очень респектабельно: только тонкий белый фарфор.
Секретарша разлила чай. Борису (тот кивнул), Петру – которого обдало неплохими духами. Он разглядел неяркую помаду в морщинках у губ, брошь-ласточку на лацкане пиджака, на миг почувствовал себя внутри советской экранизации Агаты Кристи. Оставалось только кому-нибудь отпить глоток этого чая – и хлопнуться мордой об стол.
– Спасибо, – поблагодарил он.
Женщина кивнула с легкой улыбкой. «Вот такой должна быть идеальная бандерша», – подумал Петр. Секретарше Вострова тут же хотелось поведать самые тайные свои эротические фантазии – она респектабельно кивнет с той же полуулыбкой, и все будет на высшем уровне.
Секретарша поставила чашку перед боссом, потом вазочку с крышкой, удалилась, затворила дверь. На серебряных щипцах, на ложечках лежали солнечные блики. И не дотрагиваясь, можно было понять, что серебро тяжелое, родовитое.
– Красиво, – заметил Борис.
– Так и должно быть! – излишне радушно поддержал Востров: – А как же? Зачем это все, если не видеть вокруг себя красоту? Вот тот же балет. Балет – это прежде всего красота.
«Конечно, не это», – подумал Петр. Прежде всего в балете то, что президент Петров был из Питера. Петров любил балет, как положено любить Неву, корюшку и слово «поребрик». Питерским балетом можно было гордиться. Честно и перед всеми. Питерский балет был честен и безупречен. Петров гордился им с легким сердцем. Поэтому когда импресарио Данилян подбил балерину Белову затребовать себе шестизначный долларовый трансфер и квартиру в Москве, та поставила перед фактом театр. Театр – президента. Президент поморщился (он не любил в женщинах жадность), но превратил гримасу в улыбку.
Президентский звонок застал Вострова, главу «Гидро», тогдашнего председателя Попечительского совета театра, врасплох.
Прекрасно сейчас в Вострове было все: лицо, костюм, волосы, зубы. Только голос был слишком уж вальяжным.
– Балет вообще лучшее из искусств, – вещал Востров. – Во-первых, красиво. Во-вторых, все молчат. В-третьих, это как английский газон. Триста лет ухаживали, теперь только сиди и созерцай. Не лабуда какая-нибудь, типа современного искусства, когда приходишь с гостями, а там голый мужик бегает по галерее и всех за ноги кусает. Вот прям совсем голый, без трусов. Не знаешь, куда глаза девать… Нет. В балете такого нет. Можно прийти с женой. Можно привести гостей. Точно знаешь, что ничего такого не произойдет. Это было в‐третьих? Да. Тогда теперь в‐четвертых. В-четвертых…
Востров помешал ложечкой в чае. Чисто по инерции – привычка советского детства и советской юности. Сахара на подносе не было вообще.
– В-четвертых, это наша гордость. Мы делаем ракеты, чего-то там-то Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей. Все так. Вон иностранцы варежку как на наш балет разевают. Вот-вот. Это тебе не матрешки с икрой и водкой.
Петр поднес чашку к губам – задержал губы у края: чаем не пахло. Пахло мокрым банным веником. Какой-нибудь травяной сбор для здоровья, Востров пекся о своем теле изнутри тоже. Петр пригубил. Наблюдая поверх чашки за Востровым. За его белыми пухлыми руками. На ощупь наверняка рыхлые и влажные, подумал Петр.
– В-пятых, балет…
Голос – и руки. Руки Вострова сняли крышку с вазочки, серебряными щипчиками вынули припудренный коричневым шоколадный шарик (стопроцентное перуанское какао, пояснил хозяин), опустили на блюдце. И тогда стало слышно, что руки у Вострова дрожат. Меленьким дребезжащим звуком. Он его тоже услышал, спохватился – но постарался не подать виду: непринужденно поставил блюдце на стол. Чай плеснул через край. Рука поспешно цапнула и кинула в рот шоколадный шарик.
Лицо, костюм, волосы, зубы можно уладить. Но голос и руки выдают всегда.
Когда пробил час особого президентского доверия, денег на трансфер Беловой и постановку «Сапфиров» у Вострова, у «Гидро» попросту не оказалось.
Петр чуял, как со дна востровской души, как из глубокого подвала сыростью, тянет запашком страха.
Борис тоже его чуял.
– А как же хваленое московское хлебосольство? – улыбнулся Вострову. Кивнул подбородком на вазочку, которую хозяин не предложил гостям. Подмигнул Петру: – Перуанское какао.
Востров засуетился:
– Боюсь, это скорее лекарство, чем сласти. Китайские травы. В сутки по одной. Специальный рецепт. Составлено под генотип. Мне на здоровье, а другой съест – у него конвульсии начнутся. Остановка сердца может случиться.
Борис улыбнулся:
– Ну и повар у вас. Химик-фармацевт.
– Не повар. Мой кондитер. Повар со сладким не работает.
– Свой кондитер, – одобрил Борис. – Вот это я понимаю, роскошная жизнь.
Он не сказал «у вас в Москве», отметил Петр, но точно подумал. Борис жил в Москве почти пятнадцать лет. Но по-прежнему его «у нас» было в Питере. Петр и сам себя на этом ловил: не говорил «дома», говорил «в Москве» – жена обижалась.
Белые руки Вострова опять заплескались. Засуетились, перекладываясь с места на место, передвигая ручку, мышь, коврик для мыши, рамку, подпертую серебряной ножкой.
– Между прочим, свой кондитер есть у шахматного чемпиона Магнуса Карлсена. Не ради роскоши… – Востров постучал себя по лбу с низковато надвинутыми после пересадки волосами: – …ради мозга. И знаете что? Видел я Карлсена в аэропорту раз – пацан в толстовочке с капюшоном. Никакой роскоши.
К звенящему блюдцу Востров уже не рисковал прикасаться.
– Вот вы, питерские, не любите, когда мы в Москве…
– Мы все теперь в Москве, – перебил Борис. – Все теперь московские, делить тут уже нечего.
Востров на миг запнулся. Поглядел Борису в глаза. Взвесил сообщение.
– Вот именно! – нескрываемо обрадовался он.
– Прошли те времена, – закончил свою мысль Борис.
– Именно!
Востров сиял. И тут же помчался на зеленый свет. Заговорил о «временах», о «нас».
«Нет, он определенно слишком много трындит», – скептически наблюдал Петр. Жалко, что нельзя незаметно закрыть уши, как морской котик перед погружением.
– …Прошли, слава богу, те времена, когда в Москве взрывали да отстреливали.
– Это верно, – согласился Борис. – Прошли.
– Да? Ведь согласны? Это точно! Прошли!
Востров окончательно повеселел. Его несло:
– …Сейчас и сосок-то ни у кого нет. Где та «Метелица» теперь? Где Петя Листерман? Жена должна быть хотя бы актрисой. Дом от дизайнера. Дети в Англии учатся. Нет, так и должно быть. В Америке тоже отстрелялись. В 30-е.
«Начитанный», – отметил Петр.
– Кеннеди-папаша вон бухло толкал и стрелки забивал. А вот сынок его стал президентом. Так и должно быть, – повторил Востров, очевидно радуясь этому положению вещей. – Поколение гангстеров сменяется поколением политиков и бизнесменов. Закон природы.
При слове «природа» Востров с удовольствием поправил на столе серебряную рамку, стоявшую спиной к гостям. В стекле позади него Петр увидел размытое отражение фотки: юноша на фоне оксфордских шпилей. Сын, стало быть. Отражение было мутным, лица Вострова-младшего Петр не разглядел. За стеклом скребли войлочное небо гигантские шишки и параллелепипеды Москва-сити.
– Кстати, о делить, – неожиданно осадил себя на скаку Востров. Теперь уже и руки его стали руками барина. А руки Бориса, напротив, напряглись: резче обозначились костяшки. Востров прямо и открыто смотрел Борису в лицо. Такой открытый взгляд, что уже бесстыжий. – Я же говорил, вы зря дергались. – Тут же поправился: – Я – дергался… И царь пусть не думает, я…
Борис кашлянул – рука его лежала поверх другой, костяшки от напряжения стали белыми:
– А эта… Балерина эта. Что, правда хорошая? Посмотреть-то можно? За что хоть деньги такие.
Востров осклабился. Вынул смартфон. Стал искать картинку.
Только потому, что Петр смотрел на руки, на его, на Бориса, он увидел, что пока Востров водил носом по экрану (надевать очки было лень), левая рука Бориса легко упала в карман пиджака. Быстро вынырнула. Описала дугу над столом – как будто Борис просто встряхнул манжетами, оправляя зацепившую рукав пиджака запонку. И в вазочке Вострова появился еще один шарик. Шоколадный, припудренный стопроцентным перуанским какао. Совершенно неотличимый от остальных. Теперь уже и не понять – который прибавлен. Просто в вазочке чуть изменилась сложная геометрия одинаковых сферических тел.
Потом снова взяла блюдце с чашкой.
Будто левая рука Бориса жила своей, совершенно отдельной от хозяина жизнью. Сам хозяин приветливо смотрел при этом Вострову в лицо. Пил чай. Доброжелательно ждал.
Востров повернул к нему экран телефона:
– Триумф на гастролях нашего балета в Лондоне.
Петр поглядел на фото. Похоже, снято за кулисами после спектакля. Узнал футболиста Бэкхема с женой-селедкой. А между ними – худое, как будто покрытое мелом лицо: жирно обведены черным глаза, раздвинуты в улыбке ярко-малиновые губы, над сверкающей блестками головой каскад черных перьев. Маска, в которой странно сочетаются блядовитость и клоунада.
Борис посмотрел.
– О’кей.
Отпил чай.
Востров уже вещал дальше:
– Еще плюс в балете: собственная ложа у компании. Хочешь, сам с семьей ходи. Хочешь, сотрудников премируй. Хочешь, гостей приводи. Особенно иностранцев. Не на Красную же площадь их тащить. Ты смотри, еще вот так с гостями походишь. Потом сам ходить начнешь, не по работе. Втянешься. А потом тебя уже от балета за уши не оттащишь. Хоть диссертацию пиши.
Говорил и думал: так некстати вышло с этой сучкой балериной. И чего царю приспичило ее в Москву тащить? Трансфер оплати – раз. Зарплату ей пробашляй – два: а то в бюджете театра, видите ли, не заложено. Да еще и квартиру ей в Москве купи – три. Причем не говно в новостройке, а трешку возле театра, но чтобы в тихом переулке. В самом центре Москвы! И еще целый балет ей купи! «Сапфиры» эти сраные… Если бы не балет, никто бы никогда и не заметил, что со счетов «Гидро» деньги уехали погулять на маленький симпатичный остров в Карибском море, известном своей рыбалкой и офшорами. Востров ненавидел балет.