Вера разозлилась. На мать, на брата и на чертова китайского дракона с его хитрым прищуром. Она разозлилась на себя за то, что даже не смогла шагнуть в пропасть, где после короткого падения ее ждал бы покой. Неужели она не заслужила покоя?
Всего одна ошибка, допущенная в прошлом, не могла потянуть за собой вереницу несчастий, которым и конца не видно.
Не могла, но тянет.
И теперь Вера едет в призрачном поезде, у которого нет остановок; призрачный проводник не принесет чай и не предложит свежее белье. В поезде нет машиниста и нет других пассажиров, кроме нее. По пролетающим полустанкам бродят призраки прошлого, тянут длинные руки к вагонам, тут же одергивая их.
Даже призраки боятся!
Так почему не может бояться Вера? Почему она должна быть сильной и терпеть?
Звук автомобильного клаксона толкнул Веру в грудь.
– Идиотка, куда выперлась?!
Вера не сразу поняла, что кричат на нее. Оказалось, что она вышла на середину дороги и просто стояла, не обращая внимания на проезжающие машины. Она не помнила, как оказалась здесь. Неужели настолько крепко задумалась, что не увидела, какой опасности подвергла себя? И не себя одну. Из-за нее могли пострадать и другие люди: водители и их пассажиры.
– Извините, – пролепетала Вера, понимая, что ее не услышат, но ничего другого в голову ей не пришло.
– Уйди ты уже с дороги, овца! – орал все тот же водитель. А Вера даже не нашла в себе решимости посмотреть в его сторону. – Жить надоело, так пойди с моста прыгни, нечего людей под статью подводить!
Машины, как дикие звери, собравшиеся возле добычи, рычали моторами, соглашаясь с тирадой мужчины. Вера и сама соглашалась, она бы сейчас точно так же била по рулю, кричала бы, высунувшись из открытого окна.
Вера закрыла уши руками и поспешила вернуться на остановку. Вокруг собрались люди. Они смотрели на Веру, кто с сочувствием, кто с осуждением, но никто не догадался предложить ей помощь. Просто стояли, глядя на чужое несчастье, наверняка, радуясь, что не оказались на ее месте.
Вера была готова исчезнуть, раствориться, лишь бы не ощущать на себе цепкие взгляды зевак, когда возле нее мягко притормозила машина. Вера испугалась, что тот, кто кричал на нее, решил разобраться иначе. Но поняла, что не слышит криков и оскорблений. Машина показалась ей знакомой, хотя никто среди ее окружения на такой не ездил.
Склонившись к открытому окошку, чтобы рассмотреть лицо водителя, она едва не потеряла дар речи. Пальцы уже ощутили прохладу металла сияющей хромом ручки, но потянуть ее на себя Вера никак не решалась. Когда же дверь поддалась, беззвучно открывшись, она вдруг поняла, что теперь не может заставить себя сделать даже шаг.
– Вам плохо? – Заботы в голосе говорившего было не больше, чем в автомобильном клаксоне. – Нужна помощь?
– Н-нет, – поперхнувшись словом, точно хлебными крошками, Вера кашлянула в кулак и все же юркнула в спасительное нутро машины.
Она еще не успела захлопнуть дверцу, когда водитель выжал педаль газа и Веру буквально вдавило в кожаную спинку сиденья.
Ехали молча. Дорогая иномарка уверенным хищником неслась по шоссе, распугивая резвые машинки, которые послушно уступали дорогу, будто боялись проявить ответную дерзость. В салон не проникали звуки из внешнего мира, и Вера мечтала поскорее оказаться на работе, лишь бы нарушить проклятую тишину.
Ситуация казалась до невозможного абсурдной. Он что, следил за ней? Но зачем? У него была уйма возможностей поговорить, объясниться, но он четко дал понять, что их отношения не выходят за рамки рабочих. Будто ничего никогда не случалось и они друг другу чужие. Вера и сама старалась свести их общение на работе к минимуму, хотя один лишь факт его присутствия выводил ее из себя. Но приходилось терпеть и делать вид, что ее все устраивает.
Она не смела повернуть головы, отчетливо понимая, водитель не сделает ответного жеста, он просто забыл о своей пассажирке.
Что он вообще здесь делает? Не мог он оказаться возле ее дома. Не теперь уж точно.
А ведь она ждала его тогда. Верила, что стоит ему вернуться и все само собой наладится. Вместе они непременно бы справились. Только дни сменялись днями, пролетали недели и месяцы, а он так и не появился.
Вера не запомнила, когда перестала ждать. Кто-то свыше сжалился над ней, обрезал натянутую, ноющую при каждом новом прикосновении нить. Она даже не слышала звука рвущейся нити, просто вдруг стало все равно.
«Ты до конца жизни решила по нему убиваться?» – как-то спросила мать. Вера хотела закричать, выплеснуть наружу скопившуюся тоску и… не смогла. Она прислушалась к себе и поняла – все закончилось. И это тоже было странно. Она не умерла, ее не раздавило горем. Вера оказалась жива и относительно цела.
Так куда все ушло?
Не мог такой груз просто раствориться. Не мог, но растворился же.
Вера принялась жить обычной жизнью. Ходила на работу, общалась с матерью, навещала в больнице брата.
Со стороны она наверняка казалась совсем обычной. На самом же деле она возвела внутри стену. Настоящие катакомбы. И они казались ей нерушимыми, ровно до того дня, когда вся ее заново отстроенная жизнь, рассыпалась, оказавшись не каменной крепостью, а пластиковым конструктором. Когда тот, кто предал ее, бросил в момент наибольшей в нем необходимости, вернулся спустя почти тринадцать лет.
Их заново представили друг другу около года назад, как представляют совершенно посторонних людей. Он скользнул по Вере пустым взглядом и даже не улыбнулся. А ведь люди, которые давно не виделись, обязательно улыбаются при встрече, пусть даже их прошлое не вызывает такого желания. Это как маркер, как рефлекс в конце концов, его нельзя сдержать или как-то контролировать.
Вера пыталась сохранять спокойствие, хотя внутри у нее взорвался вулкан. Она не верила глазам, но поверила ощущениям. Да, Марк сильно изменился, стал старше, даже можно сказать – состарился. Седина в темно-русой шевелюре отнюдь не украшала и не придавала шарма.
Не может человека украсить боль.
И шрамы не могут.
Один тонкой ниточкой пролег от правого виска к скуле и был практически не различим, только Вера вдруг коснулась своего лица в том же самом месте, ощутив легкое покалывание под пальцами. Второй шрам, куда заметнее, рассекал покрытый сизой щетиной подбородок, прочерчивая неровную дорожку между коротких, жестких волосков.
Вера тогда смутилась, опасаясь, что слишком пристально рассматривает мужчину, и сделала вид, что сверяется с чем-то в планшете, который даже не включила. Мужчина вдруг поморщился, отступая на пару шагов. Неужели ему настолько неприятно ее видеть, что он вот так демонстративно решил это показать?
– Вера, ты с нами? – Голос заставил ее вздрогнуть. – Ты слышала, что я сказала? Передаю господина Воронова под твою ответственность, пожалуйста, введи его в курс дела.
Вера не хотела ответственности. Она вообще ничего не хотела. Разве что провалиться сквозь землю и отсидеться там, пока снова не сможет нормально дышать.
Марина Комарова, один из продюсеров шоу, смотрела на нее поверх очков. Вера знала – дурной знак, когда «железная Мэри», как называли ее за глаза сотрудники, вот так смотрит. Но тогда ей не было страшно. Она испытала куда больший ужас, который вулканическим пеплом накрыл все прочее.
– Да, Марина Сергеевна, я поняла. Все сделаю.
– Хорошо.
Женщина прошла мимо, обдав Веру облаком терпкого парфюма, и бросила на ходу:
– Как освободишься, зайди ко мне.
…Проклятая дверь никак не поддавалась. Вера дергала ручку, чувствуя, как внутри нарастает раздражение и стыд.
С ней творилось явно неладное. Чего, спрашивается, разнервничалась? Заело замок, бывает. Нужно просто попросить о помощи.
Но как просить? Когда-то Вера нуждалась в нем, даже в простом его присутствии. Он отказал. Не захотел или не смог.
Да разве это важно, когда она погибала без него, пропадала?!
Конечно, глупо сравнивать произошедшее тогда и заклинивший теперь замок, но она зачем-то сравнивала и накручивала себя.
И когда она уже отчаялась, он вдруг наклонился вперед и небрежно потянул хромированный рычажок двумя пальцами.
Дверь бесшумно открылась.
Сердце Веры пропустило удар. Он был настолько близко, что она почувствовала едва уловимый аромат лосьона после бритья. Она вспомнила запах. Точно такой же лосьон она подарила ему на день рождения тринадцать лет назад. Глаза немедленно защипало, щеки ее вспыхнули, и Вера, пробормотав слова благодарности, пулей вылетела из машины.
Марк Воронов думал, что все давно закончилось, перетерлось в беспощадных жерновах времени. Он даже смирился со своим новым статусом шута и лицедея. Кто же виноват, что шутам за их кривляние кидают под ноги золотые дублоны, а настоящим «талантам» обычно достаются жалкие крохи?
Все бы ничего, и уже не так пугают вернувшиеся ночные кошмары, но где-то внутри все равно зудит. Доктор обещал, что пройдет. Выходит, обманул доктор? Врал в лицо и не краснел? Так чем же Марк теперь хуже? Почему он до сих пор чувствует свою вину за ту ложь, что читает с листа? Он просто актер. Это его работа, в конце концов.
Он сыграл не один десяток ролей, среди которых были отъявленные мерзавцы и абсолютные отморозки. А вот поставь всех тех отморозков на одну чашу весов, на вторую усади самого Воронова, и он не сможет ручаться в какую сторону весы качнутся.
– Паскуда ты, Маркуша. – Как-то сказал ему обиженный на него актер, у которого Марк буквально из-под носа увел роль. Не потому, что очень хотел, просто – мог.
Встреть он теперь того человека, пожал бы руку. Тогда набил морду.
Марк Воронов опаскудел, превратился из творца в потребителя. То, отчего отгораживался, за что презирал других, теперь стало смыслом его существования.
Ложь всегда казалась ему чем-то сродни плесени. Она не может локализоваться в одном месте, обязательно расползется на огромную территорию. У лжи отвратительный запах и цвет, а уж пробовать ее на вкус – просто-таки последнее дело.
Как же так вышло, что ложь стала для Марка чем-то обыденным? Когда он переступил ту черту, к которой запретил себе даже приближаться?
Кстати, та украденная роль едва не перечеркнула его стройную карьеру. Осечку ему простили, хотя и полоскали после его имя в семи водах да с ацетоном. Простили бы тому, чье лицо даже не задержалось в памяти, – тот еще вопрос. Так может не настолько он был и плох, если, пусть окольными путями, да помог кому-то? Продолжения той истории Марку никогда не узнать. Да и надо ли?
Память давно играла на его стороне. Подтерла лишние линии, точно рука профессионального художника, оставив все же бесцветные борозды: глубокие, уродливые, навсегда отпечатавшиеся на холсте его судьбы. Поверх этого грубо легли яркие пятна и штрихи. И он долгое время думал: не видно – значит, и нет ничего. А ведь коснись пальцами тех борозд, они зазвенят напряженными струнами, затянут заупокойную, пробуждая призрачные образы прошлого.
Он из кожи лез, чтобы оставаться на плаву. И чем все закончилось? Ярким светом, режущим точно острый нож по беззащитным глазам, высекая вместе с искрами слезы. За тем светом не было рукоплесканий, завороженных лиц, ловящих каждое его слово. Только черная пропасть, куда он мчался на бешенной скорости.
Сведенная судорогой нога давила на педаль тормоза и не чувствовала сопротивления.
Та авария стала закономерной точкой в его бесконечной гонке по кругу.
Но даже в короткие мгновения свободного полета сквозь лобовое стекло, Марк отметил трагичность момента, думал, как мог бы поставить кадр умелый режиссер.
Потом резкая боль и темнота.
Лучше бы он тогда умер.
Следующие несколько месяцев оказались вычеркнутыми из его жизни. Короткие вспышки сознания сменялись мутным, отравленным болью и медикаментами полусном, похожим на горячечный бред.
И в этом бреду Марк все время оказывался один.
День выписки из больницы запомнился ему до мельчайших деталей.
Вот он вышел на крыльцо, зажмурился от слепящей белизны снега, искрящегося серебром в лучах хилого зимнего солнца. Прикрыл лицо руками и простоял так какое-то время.
Все ему казалось нереальным.
В больницу его привезли осенью, на исходе необычайно теплого сентября. Тогда еще не все листья успели сменить окрас, тут и там пестрели зеленью деревья, передавая последний привет уходящего лета. Теперь же, насколько хватало взгляда, лежала белоснежная равнина.
Разумеется, в его палате были окна, но он старался не подходить к ним, даже когда смог передвигаться без осточертевших костылей. Просил задергивать плотные шторы, ссылаясь на мешающий дневной свет, за что прослыл едва ли не сумасшедшим. Персонал вообще не стеснялся в выражениях, обсуждая Воронова за закрытыми дверьми палаты, где, как они думали, их не будет слышно. О нем говорили так, будто его и нет вовсе.
То, что другие считали причудой, самого Марка пугало до колик в животе. Больше всего он боялся признать, что в его отсутствие жизнь продолжалась.
Обходилась без его участия, усадив Воронова на скамейку запасных.
Как бы он того ни желал, время, застывшее в стенах больничной палаты, не остановилось для всего остального мира. Оно все так же спешило куда-то, постоянно ускоряя неумолимый бег.
Когда глаза привыкли к яркому свету, Марк сделал несколько осторожных шагов. Глупо было опасаться упасть – ходить-то он не разучился. Последние недели и вовсе прошли в изнуряющих пытках, по чьей-то злой воле называемых реабилитацией.
Левая нога отозвалась отдаленной болью, чуть согнувшись в колене. К этому тоже предстояло привыкать.
– Через полгода, максимум – восемь месяцев, боль перестанет быть навязчивой. – Доктор, седой дядька с усталым лицом, смотрел на него сонно, моргая из-за прозрачных стекол очков в тонкой металлической оправе. – Придется три раза в неделю приезжать к нам. Но, если есть возможность, наймите инструктора или обратитесь в частный центр.
Воронов не смог сдержать зевка.
В голосе доктора угадывались просящие нотки. Марк и сам понимал, что слишком долго злоупотреблял помощью. В муниципальных учреждениях работают исключительно за идею и лишняя нагрузка никому не нужна. Поэтому дальше ему придется самому.
– Я приду. – Воронов врал, заливая фундамент для будущей глобальной платформы, на которую он взгромоздится в виде монумента себе самому. – Только восстановлюсь в театре и сразу к вам.
Доктор равнодушно кивнул. А Воронову вдруг сделалось стыдно. Зачем он упомянул театр? Ведь за все время никто не признал в нем того, кем он являлся. Никто не попросил автограф и не воскликнул, пытаясь скрыть рвущееся наружу обожание: «Это же вы!» – именно так, с восклицательной интонацией, без оскорбительных сомнений.
Для чего же он сделал акцент на своем статусе тогда? По-хорошему стоило бы объясниться, дать понять, что не имел в виду ничего такого. Но доктор уже потушил лампу на рабочем столе и встал, недвусмысленно указывая Марку на дверь.
На улице щеки его пылали. Воронов списал все на щиплющий кожу мороз. И, хотя он нашел себе сотню оправданий за неудобную ситуацию с доктором, теперь на него напало необъяснимое чувство, которое он даже не смог идентифицировать.
А еще он не знал, как жить дальше. Не знал – и все тут.
Месяцы, проведенные в изоляции от мира, ощущались годами. И дело было даже не в том, что будто бы вчера светило солнце и добрая половина деревьев щеголяла зеленью, а теперь земля дремала под белым покрывалом. Изменилось нечто неуловимое. Изменилось без возможности исправить. Потому как нельзя исправить то, что и понять-то не получается.
Его жизненный путь совершил крутой вираж. Там, на дороге, когда его нога давила на педаль тормоза, не ощущая сопротивления, он понял, что потерял контроль не только над автомобилем, но и над собственной судьбой. Он слишком расслабился, мчал по жизни как по гладкой, едва отремонтированной трассе, ловя ложное ощущение безопасности, наслаждаясь встречным ветром в лицо. Но когда в то самое лицо начали впиваться острые стекла, стало понятно, что ничего он больше не решает. Машина перевернулась несколько раз, его швыряло по всему салону, доходчиво давая понять, что бывает с тем, кто вдруг решит назначить себя богом.