– К черту вскрытие, – неожиданно сказал Шлоссер.
– Но господин комиссар, – возразил Ланге, – для передачи дела в архив фактов не достаточно. И возможно, убийца Гардаша гуляет на свободе?
– Это, дорогой коллега, мне решать!
После ухода криминалиста Генрихом Шлоссером овладели сомнения.
Раскрытие по горячим следам, в котором многие считали его мастером, ускользало. Самоубийство не доказано. Значит, Гардаша могли застрелить. Кто угодно и за что угодно. Например, за карточные долги. Из личной неприязни или ревности. По политическим мотивам. Из-за ненависти к России, с которой шла война. Какая теперь разница?
Преступник мог пробраться в дом со стороны леса. Потом исчезнуть навсегда. Где его искать, если в подчинении у комиссара всего десяток человек, включая секретаря, писаря и кладовщика? Да еще в военное время?
Дело, сулившее Шлоссеру быстрое и даже элегантное раскрытие, превращалось в висяк. А значит, отменялись и положенная в таких случаях премия, и возможное повышение.
От досады он так грохнул кулаком по столу, что чуть не пролил чернила. Потом налил себе полный стакан бренди и выпил залпом.
Катю разметили Катю на втором этаже, в двух комнатах, состоявших из кабинета и спаленки. В них раньше обитал покойный отец Генриха, Вольдемар, известный в Штирии адвокат. Именно он на старости лет купил этот дом в провинции, и провел в нем последние дни.
Мебель, выполненная из дуба или ясеня, была резная, темная, с какой-то странной геральдикой. Вместо орлов тут преобладали драконы с кроликами в пасти, аллигаторы, отвратительные химеры, клинки, обвитые змеями, стеки с тяжелыми серебряными набалдашниками.
На картине, которая была видна Кате с любой точки кабинета, неизвестный художник изобразил битву Давида Голиафом на фоне библейских холмов.
В серванте тускло поблескивали цветные рюмки и тевтонские бокалы для вина.
Каждый раз, когда кто-то поднимался сюда по лестнице, стекло подрагивало, звеня.
Одну стену занимали стеллажи с книгами, покрытыми пылью с палец толщиной, сплошь на темы философии и юриспруденции. Видно, после смерти старика к ним никто не прикасался. Другую стену – конный портрет императора Франца-Иосифа в молодости. С остальных стен на Катю смотрели стеклянные глаза оленей и кабанов. Их головы оказались искусно вделаны в полированные основы красного дерева.
Под этими комнатами располагалась спальня фрау Клары Шлоссер, фанатичной протестантки, которая с подозрением встретила русскую графиню.
Она отвела сына в сторону и злобно проговорила:
– Зачем ты ее привел? Она не еврейка? От таких особ не приходится ждать ничего хорошего!
– Она не еврейка, мама, и временно поживет у нас, – сказал Шлоссер. – У нее погиб муж в Граце. Не бойся ее. Тебе не о чем беспокоиться.
– Ошибаешься! – проскрипела в ответ старуха. – Я обречена беспокоиться! До тех пор, пока ты не прекратишь путать службу с частной жизнью! С нашей семьей! С фамилией Шлоссеров!
– Да, мама, – по-детски покорно согласился Шлоссер, – но согласись, она ведь и недурна собой?
На ужин ели суп с фрикадельками из лося.
Фрау Клара Шлоссер сидела в своем кресле черная, как ворона, уставившись в тарелку и не поднимая глаз на гостью. Так и не доев, ушла к себе.
Шлоссер угостил Катю вином. Она лишь пригубливала свой бокал, а комиссар пил до дна и быстро захмелел. А захмелев, перешел на комплименты. Она ходил за спинкой ее стула, откровенно облизываясь, дотрагивался до волос, гладил по руке, и Катя решила, что только смерть ее мужа, Гардаша, не позволяла Шлоссеру в первый же вечер заманить ее к себе в постель.
Тем временем Хейзер и Лейбович, достигнув морга, водрузили Гардаша на секционный стол. Хейзер зачем-то прослушал мертвеца стетоскопом, измерил ему давление, довольно долго держал зеркальце у рта, а потом тихо произнес:
– Как я и думал, русский жив.
Лейбович всплеснул руками.
– Ты уверен, Руди?
– Я уверен даже в том случае, если ты не готов считаться с моим авторитетом.
– Нет, нет! – Похоже, судмедэксперт испугался. – Я не только считаюсь! Я думаю, что никто не знает о физической смерти больше, чем ты. Может, пациент в коме?
– Пуля, судя по всему, не задела жизненно важных органов, и могла наступить кома, – сказал Хейзер, разглядывая рентгеновские снимки. – Но перед нами уже летаргический сон. Изредка такое случается.
– Сон? Летаргия? – вскричал Лейбович. – Господь милосердный! Получается, мой труп спит?
– Как сурок зимней порой, – сдержанно улыбаясь, подтвердил Хейзер.
– И сколько же он будет спать?
– Трудно сказать.
Лейбович расхаживал вокруг секционного стола, крутя себя за ус, что делал обычно лишь в крайнем волнении.
– И что я доложу начальству?
– Ничего.
– Ты сказал, ничего?! Я не ослышался?
– Нет, мой любезный друг, не ослышался. Именно, ничего.
Увидев, как брови Лейбовича поползли вверх от удивления, Хейзер добавил:
– Задумайся, Питер, что именно для полиции лучше? Закрыть дело и похоронить мертвеца, или держать его на льду до тех пор, пока не схватят убийцу? А ведь злодея, возможно, никогда не поймают.
– Но войди в мое положение! Уже завтра утром я должен определенно доложить Шлоссеру о причине смерти!
– Да, но Гардаш жив, – хмуро отозвался Хейзер. – Доложишь, что он жив?
– Мне кажется, что я сам сплю.
– Ущипни себя, если хочешь, дружище, – сказал Хейзер, – но от этого ничего не изменится.
– Послушай, Руди! – сказал Лейбович, выдержав паузу и закурив папиросу. – Я могу заморочить голову Шлоссеру, который, наверное, не прочь скорее закрыть дело. Но как быть со своей совестью? Ведь мы доктора, мы профессионалы!
– Я понимаю твои сомнения. И я бы сам не дал тебе второй раз убить мертвеца.
И он изложил свой план. Он перевезет спящего в Швейцарию, поместит его в барокамеру. Там в спокойной обстановке можно будет наблюдать за Гардашем до тех пор, пока он не проснется. Более того, он попытаюсь понять причины внезапного сна или навязчивого бодрствования. Это будет отличный эксперимент.
– Мы же оба знаем, что летаргия может длиться месяцами, годами.
– И пусть, – убежденно и не без патетики возразил Хейзер. – Разве мы еще в Сорбонне не мечтали об открытиях такого масштаба? Возможно, мы с тобой поможем человечеству найти ключ к бессмертию?
– А как же похороны?
– Напишешь в заключении: смерть мозга, остановка сердца. Доложишь Шлоссеру, что пришлось вскрыть череп, и Гардаша разрешат похоронить в закрытом гробу. Только не забудь проделать в дереве дырочки для вентиляции. Остальное я возьму на себя. Только поклянись, что никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не откроешь нашей тайны.
– Клянусь, клянусь! – испуганно пообещал Лейбович.
Это прозвучало под гулкими сводами морга так резко и неожиданно, что судебный медик не узнал своего голоса. Они соединили руки в крепком пожатии прямо над лицом неподвижно лежащего Александра. Показалось, что после этой клятвы горестные складки у губ спящего разгладились, щеки порозовели, а из уголка глаза выкатилась слеза. Хотя возможно также, что это была лишь кондиционная влага на коже из-за разницы температур.
Катя проснулась от осторожного стука в двери. Она накинула халат и открыла.
На пороге стоял Шлоссер.
– Я вас не разбудил, Катрин? – спросил он, заходя в комнату.
– Нет, но признаться, я чувствую себя неважно. Мне удалось заснуть только под утро.
– Надеюсь, вы не забыли, что сегодня похороны?
– Да? Боже правый! Разве уже среда? – рассеянно проговорила Катя. – Впрочем, конечно, раз вчера был вторник. После гибели Алекса дни перепутались в голове, как тасованные карты в колоде.
– Машина ждет. Вы готовы?
– В принципе, да… Однако… – Катя раскрыла на диване чемодан с одеждой. – У меня нет ничего черного. Как вы полагаете, Генрих, вот эта блуза подойдет?
– Я человек военный, и плохо разбираюсь в дамских нарядах, – грустно улыбнувшись, молвил комиссар полиции. – Но блуза темно-синяя, может сойти за траурную.
– В таком случае, спускайтесь, я буду готова через минуту.
Как и предсказывал Хейзер, полиция не разрешила открывать гроб, чтобы не травмировать почтенную публику, в частности представителей магистрата и отставных военных. В последний, так сказать, путь Александра провожали на тертом катафалке, запряженном старыми лошадьми. Убитую горем Катю, которая только теперь осознала потерю, вели под руки. Она шла, наклонив голову.
Жители Граца с балконов хмуро провожали глазами немноголюдную процессию.
– Кого нынче хоронят? – спрашивали они друг друга.
– Этого странного русского, что жил в доме тетки Шлоссера.
– Тот, что летал над городом?
– Да. Говорят, застрелился. Бедняга.
– Всякое бывает.
Пожилые государственные лошади цокали по мостовой в тишине. Не было ни музыки, ни слез.
И вдруг раздалось тарахтение, путь преградил автомобильный экипаж. Из него выпрыгнул подтянутый молодой человек в полевой форме австрийского военного летчика. Он о чем-то быстро переговорил со Шлоссером, пожал руку Кате. По людским рядам прокатилось:
– Вы только посмотрите, кто пожаловал!
– Сам молодой барон!
– Прямиком с театра военных действий? Невероятно.
Могильщики, подгоняемые Шлоссером, постарались похоронить тело так быстро, что даже старичок из скорбящих, известный на весь город пьяница и завсегдатай всех похорон, не успел с притворными рыданиями выпросить у вдовы денег на выпивку.
Люди, в том числе и молочник Зильбербахер с супругой, клали цветы на холмик и быстро расходились.
К Лозинской подошел молодой барон Вебер, представился и взял ее под руку.
– О, мадам! Когда мне сообщили, я не поверил своим ушам! Ваш супруг Гардаш спас мне жизнь! Я у него в неоплатном долгу! Скажите, что я могу сделать для вас?
– Алекс был вам другом? Шлоссер тоже так говорит. Выходит, у Гардаша был полный город влиятельных друзей, и они живы, а он мертв. – У Кати блеснули слезы на глазах.
– На вашем месте я бы не слишком доверялся Шлоссеру, – сказал барон. – У него репутация негодяя.
– Вы предлагаете верить вам?
– Вы можете целиком рассчитывать на меня!
– В таком случае, – попросила Катя, – не могли ли бы вы подвезти меня к дому Алекса. Хочу разобрать его вещи.
– Конечно, – с готовностью офицера ответил Вебер. – У меня еще два дня отпуска. Куда за вами заехать?
– Я остановилась у Генриха Шлоссера. Приезжайте к десяти, он обычно уже на службе.
Лишь два господина в плащах и котелках, никуда не торопились с кладбища. Никем не замеченные, они укрылись за памятниками, дождались, пока публика разойдется, и направились к могиле. Лейбович свинтил складной щуп и стал пронзать им рыхлую землю, пока щуп не уперся в крышку гроба.
– Какая глубина, метра три будет? – спросил Хейзер.
– Точнее, два метра сорок четыре сантиметра, – деловито уточнил эксперт, утирая щуп ветошью.
– Грунт мягкий, эксгумируем без проблем. Ты уже договорился с рабочими?
– Они будут ждать с часу до двух пополуночи, – не без волнения в голосе ответил Лейбович. – Но не много ли прохиндеи запросили за работу?
– Сколько же?
– По три кроны на нос. Ну, не сукины дети?!
– Ты Маркса читал?
– Меня не интересуют бесовские книги.
– А напрасно. Если б читал, то знал, что игры с пролетариатом опасны. Дай ублюдкам, сколько попросят. И нужен будет еще один гроб с неопознанным телом, на замену.
– У меня бездомных в больничном морге навалом. И гроб найдется.
– Значит, решено?
– Решено. И все-таки ты рискуешь, Руди. Еще не поздно передумать.
– Если б я не рисковал, то не стал бы ученым.
Указывая пальцем на могилу, Лейбович спросил:
– До вечера далеко. Он не задохнется?
– Я же тебе говорил: все обменные процессы у него крайне замедлены. Сердцу и сосудам нужно ничтожное количество кислорода, чтобы питать мозг.
– Может, приедем на разных извозчиках, чтобы не вызвать подозрений?
– А вот это здравая мысль! – заключил Хейзер.
К ночи вернулся мелкий дождь.
Землекопы стояли у могилы с заступами и фонарем. Прибыл автомобиль, на котором Хейзер и Лейбович привезли гроб с телом какого-то бродяги.
– Не будем терять времени, – сказал Лейбович, ежась под зонтом, когда рабочие разгрузили машину, – приступайте, господа.
– Деньги вперед, – сразу же заявил один из могильщиков, дюжий детина в кепке, с козырька которой стекали струйки дождя.
– Каждому по кроне, – сказал Лейбович, раскрывая портмоне. – Это аванс. Остальное под расчет. И никаких торгов.
– Рискованное дело затеяли, господа, – скривился второй, разглядывая банкноту под фонарем. – Грешно тревожить мертвеца. Потом ведь покою не даст, будет каждую ночь сниться. Или припрётся в дом за извинениями! Дескать, положили в мою могилу чужака!
– А ты свечку поставь, говорят, помогает! – посоветовал Хейзер.
Верзила перекрестился, спрятал деньги за пазуху, поплевал на ладони и первым вонзил заступ в сырую землю.
Через час или больше мертвецов поменяли местами. Землекопы погрузили гроб с бродягой в могилу, закидали ее землей, придали холмику прежний вид, разложили венки и цветы, воткнули крест. Лейбович выплатил им остальные деньги и дал еще сверху по паре монет.
Могильщики едва не подпрыгнули от восторга.
– Напрасно радуетесь, – мрачно молвил профессор, – это не за красивые глаза, а за молчание.
– Проболтаетесь, хоть пьяными, хоть трезвыми, башку оторву! – предупредил Лейбович.
Хейзер посмотрел на друга с удивлением: он не ожидал от друга подобной лексики.
– Что вы такое говорите, воля ваша? – пробасил верзила. – Мы же с понятием.
– В таком случае проваливайте! – сказал Хейзер. – Никто вас больше не задерживает! Вы нас не видели, и мы вас тоже!
– Пошли, Груббер, – сказал верзила притихшему напарнику, – на вокзале еще открыт буфет.
Закинув заступы на плечи, они потопали прочь, чавкая башмаками в раскисшей земле.
Лейбович и Хейзер смотрели им вслед, пока обе фигуры не растворились в темноте.
– Так-с! Открываем! – сказал Хейзер, нетерпеливо потирая руки.
Заговорщики отвинтили шурупы, приподняли крышку, и осветили гроб фонарем. Их взору открылась дикая картина. Руки Гардаша оказались раскинуты в стороны, тело перевернуто на бок, на губах и усах виднелись следы, похожие на пену при бритье.
– Невероятно! – поразился Лейбович.
– Тьфу ты, проклятье! – рассердился Хейзер и даже отвернулся, чтобы его не вытошнило на гроб. – Это следы рвотных масс!
– Значит, он жив? – пробормотал потрясенный Лейбович, едва не уронив фонарь.
– А ты не верил? Признавайся, Питер! Не поверил же мне? Русский ударился в спячку, как медведь зимней порой!
– И куда его теперь, Руди?
– У меня все под контролем, – заверил Хейзер, вытащив из кармана часы и откинув крышку. – Через четверть часа прибудет грузовик. Он отвезет оцинкованный гроб с незаметной глазу вентиляцией на вокзал. Там его погрузят в багажный вагон Бернского поезда. Место уже оплачено.
– А граница? А таможенники?
– Не волнуйся, документы в порядке. Этот сиятельный труп отныне не Гардаш, а Леман, швейцарский альпинист, разбившийся в Карпатах.
– Хочешь сказать, на самом деле, был такой альпинист?
– Чудак ты, Лейбович! Совсем не изменился со времен академии! Какая тебе разница? Ну, не альпинист, а лесоруб, погибший в пьяной драке! Все равно тут комар носа не подточит. Австрийцы это воспримут равнодушно, а швейцарцы, поверь, с гордостью и печалью.
– Я буду молиться, чтобы все получилось, – сказал Лейбович. – Но я волнуюсь за тебя.
– Давай договоримся. Из Швейцарии в случае успеха я отобью телеграмму с условным текстом: например, дядюшка здоров, шлет приветы.
В этот момент из-за поворота мелькнули фары автомобиля, раздалось урчание двигателя.
– Пора, – сказал Хейзер, спешно завинчивая крышку гроба. – Уходи поскорее, нас не должны видеть вместе!
Друзья сердечно обнялись на прощанье.