Не привыкший к подобным выходкам постояльцев портье лишь удивлённо приподнял брови, увидев меня, прыгающего сразу через четыре ступеньки. В холле я притормозил и сделал вид, будто просто куда-то опаздываю. Но, тем не менее, проскочил его широкой рысью. Уже подбегая к двери, я услышал торопливые шаги нескольких человек, сбегающих вниз по лестнице. Тяжёлая гостиничная дверь ещё не успела закрыться за мной, когда крик: “Стой, паскуда!”, разнёсся по всему вестибюлю.
Мало того, что попал в неприятную ситуацию, так, оказывается, ещё и с нашими бандюками. Вот уж поистине, рыбацкое счастье. Так “повезти” могло только мне: за тридевять земель от дома, в тихой, ничем не примечательной гостиничке стать свидетелем непонятной сделки опасных земляков. А в том, что они действительно крайне опасны, я уверился сразу же, как только первый из них выскочил вслед за мной на улицу:
– Стой, тварь, кому велено, застрелю! – закричал амбалистого вида парень, выскакивая из дверей гостиницы.
Странно, в номере, где проходила сделка, я его не заметил. Не иначе, они имели охрану ещё и снаружи. Значит, действительно серьёзные, и уж наверняка крайне опасные люди. Потому что просто опасным оружие ни к чему. А у этих оно было. Я убедился в этом уже через секунду, когда вслед за негромким “пок-пок” далеко за спиной, вдруг раздалось “вжик” над ухом и “дзиннь” немного впереди. Витринное стекло булочной, мимо которой я как раз пробегал в этот момент, разлетелось вдребезги, обрызгав осколками аж брусчатку мостовой.
Семирядный
Солнце уже вовсю подбиралось к зениту и его беспощадно палящие лучи всё активнее захватывали последние тенистые уголки на берегу пруда. Жара наваливалась с неотвратимостью курьерского поезда. Пропали ласточки, с самого утра охотившиеся за мошками в небе над прудом. Даже стрекозы, ещё полчаса назад стремительно рассекавшие воздух у самой поверхности воды, куда-то попрятались.
Всё живое стремилось укрыться от наступающего зноя. Глубокая тишина повисла над гладью пруда. Лишь изредка, со стороны камышовых зарослей доносилось протяжное ква-а-а-а сомлевшей от жары лягушки.
Однако, на двоих рыболовов, лениво развалившихся с удочками на травке у самой воды, подступающее пекло не производило, казалось, никакого впечатления. Они не стремились укрыться от жары в доме, громада которого угадывались за рощицей. Время от времени рука то одного, то другого из них ныряла в небольшой короб, заполненный колотым льдом, среди которого потели влажными боками бутылки с холодным пивом.
Со стороны дома горячий ветер доносил лишь звонкий детский гомон, да тянуло запахом шашлыка и пряной салатной зелени. Внезапно благостную тишину нарушила трель мобильника, нёсшаяся откуда-то из травы. Один из рыболовов, мужчина далеко за пятьдесят, обстоятельно приладил в траве опорожненную примерно на треть пивную бутылку и потянулся за телефоном.
– Семирядный слушает, – по-совковому именуя себя в третьем лице, пробурчал он в трубку и надолго замолчал. По мере поступления новостей, лицо мужчины оставалось совершенно бесстрастным. Только редкие реплики, произносимые вполголоса, позволяли угадывать примерное направление разговора.
– Так…, хорошо…, уже хорошо. А вот это хуже некуда… Ну, не мне тебя учить, к кому обратиться. Мы и без того большие деньги платим за прикрытие. Вот, пусть они и побеспокоятся… Хорошо, когда всё выяснишь, перезвони.
И только дав отбой, мужчина дал волю своим чувствам:
– Б…ь, ну, ничего нельзя поручить! Казалось, уже лучше спецов не найти, ан, нет! Это же умудриться нужно! Уже всё им разжевал и по полочкам разложил, уже все ходы на десять шагов вперёд просчитал, и так обосраться!
– Успокойся, Семён, – попробовал охладить пыл приятеля второй мужчина. Во время разговора по телефону он изо всех сил старался сохранять индифферентное лицо, делая вид, что это его совершенно не интересует. Однако, это был только вид. На самом деле, информация, полученная Семирядным, должна была расставить многие точки над “i”. – Расскажи спокойно, что случилось? Почему такой шум?
– Как можно быть спокойным, когда одни мудаки кругом? – продолжал горячиться Семирядный. Но, поняв, что собеседник не слышал всего разговора и потому не “догоняет”, пояснил уже спокойнее: – Представляешь, этот недоделанный борец против еврейского засилья, Калеб, засветился на передаче денег.
– Как!? – настал черёд встревожиться собеседнику. – Ты же уверял, что всё продумал и организовал с соблюдением всех норм секретности.
– Я и организовал. С моей стороны любые утечки исключены. Калебу светиться на этом этапе тоже ни к чему. Он, пока товар не получит, вообще невидимкой старается быть. Потом, когда силу в руки получит – его дело, нас это не касается. А сейчас – тишина полнейшая.
– Так, может быть, Мазенко хвоста привёл?
– Я же говорю: исключено, – упорствовал Семирядный. – Он вполне официально по рекомендации врачей выехал в Карловы Вары на лечение. К нему никаких вопросов быть не должно. Не советское, всё же время. Я бы ещё понял, если бы он светанулся, имея деньги при себе. Так нет, именно передача аванса была зафиксирована.
– Может быть, Калеб страхуется? На случай, если аванс не отработаем?
– Нет, не похоже… Видишь там как получилось: он сам фотографа засёк и первым тревогу поднял. Поэтому Калеб, как возмутитель спокойствия отпадает.
– Мужчины! – донёсся от дома женский голос. – Заканчивайте посиделки, обедать пора.
– Ты бы знал, как она меня достаёт! Только что серьёзное нужно обсудить, как сразу Клава со своим обедом, – недовольно проговорил Семирядный, аккуратно укладывая на траву опустевшую бутылку. – Ладно, пойдём, Борис Моисеевич, к дому. Иначе все печёнки проест. А потом уж подумаем спокойно, что предпринять.
После обеда мужчины уединились в садовой беседке, стоящей у самой опушки берёзовой рощицы. Молодые деревья не давали густой тени, однако, лёгкий ветерок, то и дело шелестевший по опушке, создавал хотя бы некое подобие прохлады.
Ведёрко со льдом, несколько бутылок с пивом, пара высоких стаканов, да пепельница, вот и всё, что поместилось на небольшом столике, окружённом тремя плетёными садовыми креслами.
Тучное тело Семёна Михайловича с трудом вместилось в кресло, жалобно скрипнувшее под тяжким грузом. Потянувшись к столу, он влез своими коротенькими, толстыми, как сардельки пальцами в ведёрко и бросил в стакан несколько кубиков льда. Потом, подвинув ведёрко гостю, сделал приглашающий жест.
“Слава Богу, что не люблю бросать лёд в пиво. Он, небось, и руки-то толком не вымыл”, – подумал про себя Борис Моисеевич, однако вслух, протянув руку за бутылкой, произнёс: – Спасибо, Семён, у меня и безо льда что-то в горле першит. Я, уж, лучше так.
– Ну, смотри сам, – проговорил Семирядный и, отпив из стакана, надолго задумался.
Новости, которых он ждал с таким нетерпением с самого утра, вместо удовлетворения принесли одно расстройство. План, который он так долго выстраивал, словно гроссмейстер шахматную партию, грозил рассыпаться в прах из-за прокола каких-то пешек. А ведь какой был план. Конфетка, а не план! Изящный в своей гениальности и настолько простой, что даже странно, почему никто не воспользовался этой идеей до него.
С момента развала Советского Союза для всех, кто, так или иначе, был близок к власть предержащим, открылись просто золотые россыпи. И совершенно неважно, отдавали ли те россыпи запахом нефти или газа, рассыпались ли зерном, подпирали ли небо шпилями высотных зданий, или блестели корпусами кораблей и самолётов, главное, что всё это было народным. А значит, ничьим.
И не пользовался этим обстоятельством в то время или полный дебил, или законченный лентяй. Но таковых, среди власть предержащих нет по определению. Вот и тащили каждый в свою сторону всё, что могли. А кто тащить не мог, придумывал новые схемы обогащения и за отдельную долю продавал тем, кто был у руля.
Семён Михайлович в ту пору служил в Министерстве среднего и специального машиностроения. Том самом, которое на российскую оборонку пашет. Не министром, и даже не замом. Но всё же и не самым последним человеком. С персональным кабинетом и даже секретаршей. И даже кое-какая власть была в то время у господина Семирядного.
Однако, когда всё стало рушиться, когда началась приватизация всего и вся, оказалось, что иметь власть, это ещё не всё. Ведь нельзя же было, даже имея кабинет и секретаршу, приватизировать завод по производству, к примеру, бэтэеров. Или систем залпового огня. Не было в то, даже такое отчаянное время, политической воли для подобной приватизации.
Зато, используя своё положение и обширнейшие связи, можно было, не уходя с должности, заняться собственным бизнесом. И чтобы хоть как-то легализоваться, Семён Михайлович учредил “Благотворительный фонд помощи беженцам из горячих точек”. Взял себе помощником Горного Бориса Моисеевича. Пройдоху из пройдох, известного почти всем российским теневикам. И начал потихоньку очень прибыльный бизнес.
Для начала Фонд выбил из московских банкиров немного денег и отправил гуманитарную помощь воюющему Карабаху. Однако, вместо одеял и сгущёнки, люди Семирядного выгрузили из трёх транспортных самолётов, прилетевших в Баку, вооружение для целого пехотного полка. Велико было бы изумление всё тех же банкиров, если бы они узнали, в какую сумму оценил Семён Михайлович эту партию “гуманитарки”.
Но целиком и полностью вставать на сторону иноверцев “гуманитарий” Семирядный готов не был. Интернациональная солидарность, которая незримо присутствует в крови всех советских людей старой закалки, прямо-таки заставила его послать ещё одну партию гуманитарки для Карабаха. Однако, на этот раз самолёты приземлились уже в Армении и с грузом, предназначенным для полного укомплектования артбатареи.
Потом была поставка “калашей” для пуштунов, полевого обмундирования для красных кхмеров, да и много чего ещё. Венцом деятельности Фонда стала отгрузка на Ближний Восток трёх экспериментальных танков Т-95. Во время той сделки и познакомился Семён Михайлович с Калебом.
Однако, новый телефонный звонок вывел Семирядного из раздумий. Ожидавший новых известий хозяин торопливо поднёс трубку к уху. И снова, как и в прошлый раз, его гостю не удалось определить, о чём конкретно шёл разговор. Только дав отбой, Семён Михайлович отпил пива и задумчиво произнёс:
– Всё это по меньшей мере странно… Либо мы, Борис Моисеевич, имеем дело с некой структурой, о которой не знали прежде, либо… – и тут он снова надолго замолчал.
– Может, конкуренты? – подал голос, не выдержавший паузы Горный.
– Что, хохлов имеешь в виду? Да нет, вряд ли. У них с Калебом контактов никаких. Они сейчас больше с моджахедами торгуют. Нет, это кто-то нам пока неизвестный.
– Что значит пока? – не унимался гость. – И как долго это самое “пока” продлится?
– А то и значит, – зло ответил Семирядный. – Пока не удалось установить, что это за папарацци такой шустрый. Отщёлкал, что нужно, и слинял бесследно. Да так лихо, что мы одного из наших бойцов лишились. А это говорит о многом. Как минимум – о его высоком профессионализме.
– А не Папиных ли людей это происки? – осторожно начал собеседник. – Я имею в виду, может он нас уже давно под колпаком держит, а в нужное время…
– Как знать, как знать… – задумался Семирядный. – Может, и Папиных. Ну, это уже у вечеру выяснится. Если на ковёр вызовут, значит, точно Папиных.
Значит так: мне сейчас одному побыть нужно, подумать. Ты езжай к себе и вызови Кирилла. Пусть будет в полной готовности. Ждите моего звонка день и ночь. Как что-то выяснится, начнём действовать.
Русаков
С непривычки умирать было страшновато. То есть, страха как такового, естественного, животного страха смерти, не было: я знал, что Господь всемогущий позаботится обо мне с той самой секунды, как прервётся мой земной путь. Но принимать смерть от этого громилы-моджахеда, я не хотел.
Моджахед не был похож на какого-то фанатика-фундаменталиста с поясом шахида вокруг туловища. Которого ничто, кроме слепой ненависти ко всем без исключения неверным не беспокоит. Те точно знают, на что идут и потому никогда не испытывают сомнений в правильности своих действий. Нет, в его глазах плескалась ненависть именно ко мне. Как будто я был тем единственным, который принёс его народу столько горя.
Не буду скрывать, духов я тут положил немало. Правда, особой чести мне это не делает. Но на то она и война, чтобы одни убивали других. Я просто выполнял свою работу. Как делал бы и всякую другую. Потому как солдат – существо подневольное. Единственное, что могло бы пойти мне в оправдание – я никогда не воевал с безоружными.
Но ни о каких оправданиях в эти стремительно несущиеся секунды не могло быть и речи. Кому нужны мои оправдания? Этому громиле? У него всё и без того написано на лице. Ненависть. Это было то единственное, что направляло в этот момент его руку. Сейчас всего одно движение указательного пальца моджахеда отделяет меня от встречи с Господом. И я понимал, что стоит мне лишь пошевелиться, как прогремит выстрел.
Пистолет, зажатый в его огромной лапе с заскорузлыми пальцами, выглядел игрушечным. Но, в то же время – диким. Такой маленький, ручной зверёныш со смертельным взглядом. Ведь стоит только ему совсем легко шевельнуть пальцем, потянув за извилистую лапку, зверёныш рассердится, сверкнёт своим глазом и метнёт в мою сторону маленькую, горячую молнию. И – всё! Всё? Нет, ну этого просто не может быть!
Если бы я мог, то отгрыз бы у этого афганца всю его руку вместе с заскорузлыми пальцами, только бы избежать смерти. Но времени на это Всемогущий мне уже не отпустил. Указательный палец моджахеда с чёрной каймой под неостриженным ногтем, начал своё движение. Вот сейчас зверёныш вздрогнет, сейчас он плюнет в меня своим огнём! Я, лежал перед ним на полу, как завороженный, уставившись в дуло пистолета, и просто ждал, когда в последний раз ударит моё сердце.
Однако, выстрел, который оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве глиняной хижины, не причинил мне вреда. Чья-то пуля влетела в правую теменную кость афганца, пробуравила его мозг и, вывалив наружу левый глаз и целую кучу кровавых ошмётков, вонзилась в небеленную стену хижины. Эта пуля уже не оставила ему никаких шансов. Одного взгляда на выходное отверстие раны было достаточно, чтобы понять: в последний раз сердце стукнуло не у меня, а у возвышавшегося надо мной моджахеда.
Я, не двигаясь, наблюдал, как он начал оседать. Медленно, словно огромный, зловонный айсберг. У меня не оставалось никаких сил, чтобы хотя бы отползти в сторону. Казалось, мёртвое тело сейчас раздавит меня своим весом. Однако, чьи-то руки, вцепившись мне в плечо, стали оттаскивать меня в сторону и знакомый голос прозвучал над ухом, словно райская музыка:
– Андрей, что такое? Очнись, что с тобой?
Я с трудом приоткрываю глаза и, увидев перед собой встревоженное лицо Вовки, облегчённо улыбаюсь:
– Всё в порядке. Блин, приснится же такое…
– Что, за Речкой ночью был?
– Да, думал – кранты мне. А тут, хорошо, ты оказался. Чёрт, как голова болит!
– Слушай, Русаков, – строго выговаривает мне Гаевский, – пятнадцать лет прошло уже, а ты всё об одном и том же сны видишь. Может, таблетки какие попринимал бы. Или женился, а?
– Хватит проповеди читать, психоаналитик хренов, – бурчу я, откидывая простыню и вставая. – Скажи лучше, чего припёрся в такую рань?
– Скажи, ну, не свинья ли ты последняя? – недоумённо смотрит на меня друг. – Мы ведь договаривались, что в одиннадцать ты уже будешь готов.
Мне казалось, что сейчас не больше восьми. Чтобы сообразить, к чему я должен быть готов в одиннадцать, мне определённо нужно время. Так как я тотально не помню ни о каких уговорах. А заставить голову соображать быстрее с утра, я просто не в состоянии. Поэтому, мельком глянув на будильник и убедившись, что Гаевский не врёт, беру короткий тайм-аут: