Ничего не поделаешь. Я покорно заказала полноценный обед – благо, можно его употреблять, не отрываясь от проекта. Я вздохнула: с клеверфудом жизнь была бы гораздо проще, и на работу оставалось бы ещё больше времени.
До конца вечера я успела закончить целых два проекта. Бинго. План даже перевыполнен, а я ещё полна сил. За едой к ужину я решила отправиться уже сама – мышцы требовали разминки, а лёгкие – свежего вечернего воздуха.
Поэтому я направилась в кафе на своих двоих, но предварительно запрограммировала автопилот глайдера припарковаться у входа в кафе ровно через пятнадцать минут. Правда, в моём персональном графике присутствует рекомендация отводить на приём пищи не менее получаса, но я не могу тратить столько времени впустую. А вот с Грегом мы всегда ужинаем очень медленно и долго, словно это какой-то ритуал.
Воспоминания о Греге так внезапно ворвались в поток моих мыслей, что я зачем-то зажала себе рукой рот. Как будто таким образом можно было заставить замолчать внутреннего болтуна, назойливо твердившего «Грег, Грег, Грег» при любом удобном случае!
Ужинать я собиралась прямо в кафе самообслуживания – там за мной была закреплена собственная звуконепроницаемая кабинка, чтобы другие посетители не мешали моему уединению. А поскольку я никогда не расставалась со своей компьютерной консолью, то зачастую прямо в кафе и продолжала работать. Но в этот раз что-то пошло не так. Очутившись в кабинке с подносом, нагруженным едой, я зачем-то проследила взглядом, как тяжёлая дверь плотно закрывается, отделяя меня от внешнего мира. И вдруг я испытала то жуткое ощущение из последнего сна: будто невидимая рука сдавила низ живота. Сердце бешено заколотилось, я почувствовала дрожь и слабость в руках и коленях и едва не уронила поднос с тарелками. Наконец, я со звоном грохнула его на стол и принялась судорожно нажимать кнопку на панели управления, чтобы поскорее открыть дверь.
«Страх сжимает низ живота», – всплыли в памяти слова, произнесённые спокойным, почти гипнотизирующим голосом Грега.
Так вот, что это такое! Страх! Тогда, будучи маленькой девочкой, запертой в отдельной комнате с толстыми стенами, я плакала и кричала от страха, отголоски которого звучат во мне до сих пор.
Дверь, наконец, плавно отъехала в сторону, а я бессильно упала на узкий диванчик, стоявший у стола кабинки.
Воспоминание из далёкого детства поглотило меня целиком.
Сколько мне было? Лет пять, а может и меньше. Я немного задержалась из-за чего-то по дороге на обед, и одна из девочек, с которыми мы питались в отдельном помещении интернатовской трапезной, съела не только свою, но и мою порцию. Когда я пришла, она как раз доедала остатки. Я стала плакать, что тоже хочу есть, но она не реагировала, делая вид, будто не слышит и не замечает меня. На шум пришёл кто-то из воспитателей, и, увидев плачущую меня, схватила меня за руку. Когда я попыталась рассказать, что произошло, девочка, съевшая мой обед, стала всё отрицать. Сказала, что я сама всё съела, а теперь требую ещё. Воспитательница не стала разбираться – она просто поверила ей, а не мне. А так как я не прекращала плакать и просить еды, меня отволокли в «крыло уединения». Это был отдельный блок здания. В нём находилось много маленьких комнат с толстыми стенами и звуконепроницаемыми дверями. Туда отводили всех детей старше двух лет, которые в чём-то провинились, нарушили порядок или просто долго и беспричинно капризничали. Так воспитатели ограждали себя и других воспитанников от назойливого шума. Некоторые плакали и кричали в этой комнате до полного истощения и отключки. Одной из этих некоторых когда-то была и я.
Я совершенно не помню, как часто это происходило со мной и когда, наконец, такие сеансы вынужденного уединения прекратились. Но я ни разу не вспоминала об этом во взрослой жизни. Похоже, мой мозг просто заблокировал эти воспоминания, словно их и не было. Механизм защиты. Я усмехнулась, вспоминая как впервые научилась создавать в интернатовском компьютере скрытые файлы, которые не могли найти и увидеть другие пользователи. Для того, чтобы сделать файлы видимыми и посмотреть их содержимое, необходимо было ввести определённую комбинацию символов, специфический ключ, который знала только я.
Но ключ от скрытых файлов с собственными воспоминаниями был неизвестен даже мне. И что-то подсказывало, что я смогу приблизиться к его обретению только на встречах с Грегом.
После пережитого инсайта, ужин так и не полез в горло. Плюнув на попытку перекусить, я вышла из кафе и уселась в поджидавший меня глайдер. Захотелось немного отвлечься и просто покружить по городу неподалёку от своего кольца, поэтому я запрограммировала автопилот и откинулась на сидение.
Стройные стеклянные ряды жилых небоскрёбов и многоуровневых теплиц практически сплошной стеной возвышались с обоих боков любой из городских магистралей. Простор и открытое пространство были лишь в самом центре городов либо за пределами внешних колец.
Огни, подсвечивающие небоскрёбы со всех сторон, сливались в единый слепящий фон – даже ночью на улицах наших полисов светло, как днём, чего совсем не скажешь о трущобах. Оба раза, когда я приезжала к Грегу, меня поражала непроглядная тьма на улицах. Были ли освещены подъезды внутри, я тогда не знала – повязка была слишком плотной.
Моё внимание снова зацепилось за голографическую рекламу. На сей раз это была пропаганда семейного сожительства:
«Успешный брачный контракт – залог процветания в будущем».
«Государственная финансовая поддержка новообразованным семьям. Усиленный соцпакет. Удвойте свои шансы достичь успеха!»
Два разных баннера, и в обоих – это слово. Успех. О необходимости стремиться к нему нам напоминали буквально на каждом шагу. Пожалуй, это понятие я слышала в своей жизни чаще каких-либо других. Ещё начиная с интерната. Оно впиталось в моё сознание, а может и в кровь. Успех стал мерилом, определителем всей моей жизни. Но что он вообще такое?
Я подумала о том, что чем бы ни являлся успех, я вовсе не хочу направляться к нему вдвоём с кем-то и не нуждаюсь ни в каких брачных контрактах. Больше того: я, наконец, поняла, что просто-напросто боюсь их! Но почему? Ведь это абсолютно стандартная практика, к которой, согласно статистике, прибегает около сорока процентов взрослого населения ОЕГ, не считая эмпатов.
И, тем не менее, один из обязательных пунктов контракта заставлял меня внутренне холодеть лишь при мысли о нём: обязательство пары работать над зачатием ребёнка. В первые два года самостоятельно, а затем – если зачатие не наступало – с применением современных медицинских достижений по искусственному оплодотворению.
Я хорошо помню, как впервые узнала об этом условии.
Мне было двенадцать, когда один из преподавателей социального права в колледже, профессор Лобзовский, целую лекцию посвятил теме брачных договоров. По окончании занятия он пристально обвёл лягушачьим взглядом зал с учащимися и заявил, что в течение последующих двух недель все девочки нашего потока должны по очереди являться к нему в кабинет для личной беседы. «С целью более качественного закрепления темы», – так он выразился.
Приказы преподавателей в колледже не обсуждались и не игнорировались: от воли этих людей напрямую зависела возможность продолжать обучение и получить сертификат профпригодности.
Примерно через неделю после лекции наступила моя очередь идти на личную беседу к господину Лобзовскому.
Собственно, сама беседа была короткой. Когда я вошла в кабинет, профессор, растянув свои по-женски мягкие розовые губы по всему лицу и обнажив мелкие жёлтые зубы, дал электронной системе голосовую команду заблокировать выход. Затем, приблизившись ко мне и расстегнув крепления на своей одежде, Лобзовский объяснил, что в таком вопросе как брачный контракт, мало знать теорию. Задача колледжа – максимально эффективно подготовить учеников к их будущим профессиям с практической точки зрения.
– Ведь в браке между гражданами ОЕГ практика важна ничуть не меньше, чем в профессиональной деятельности, – продолжал он, подойдя вплотную ко мне и расстёгивая мою ученическую униформу. Я помню, как он провёл своими толстыми пальцами по внутренней стороне моего левого предплечья и крепко ухватил оба моих запястья огромными ладонями. А после этого, в течении следующих тридцати минут профессор более чем наглядно демонстрировал мне практическую сторону брака алекситимиков, абсолютно не интересуясь моей готовностью эту грань познавать.
При одном воспоминании о тех получасах в кабинете Лобзовского, к горлу подкатывает тошнота. Едкий и душный запах его пота с тех пор преследовал меня на всех последующих занятиях, которые вёл Лобзовский. По этому же запаху я могла определить, что он недавно прошёл по коридору, и неизменно хотелось вывернуть содержимое своего желудка прямо на идеально белый пол. Теперь, благодаря Грегу, я знаю, что это называется отвращением. Да, я испытывала отвращение к господину Лобзовскому, к тому, что он со мной делал, к брачным контрактам и – если уж быть честной до конца – к самой себе!
Никто из учеников практически не общался между собой, и ни одна из моих сокурсниц ни словом не обмолвилась о «беседе» в кабинете Лобзовского. Так же, как и я. По правде сказать, у меня даже мысли не возникло, что я могу кому-то пожаловаться или попросить о помощи. Как не подумала и о том, чтобы предупредить тех девочек, которые ещё не успели побывать на «беседе». Нас не учили защищать самих себя, и проявлять заботу об окружающих мы тоже не умели. Возможно, это как-то взаимосвязано? Что если умение дать отпор, сказать «нет», да и вообще способность воспротивиться, когда кто-то предъявляет права на моё тело и волю, напрямую связано с готовностью защищать других людей? Быть может, именно так это работает у эмпатов? Я решила, что обязательно должна спросить об этом у Грега.
Тут я мимовольно улыбнулась. «Кому должна?» – спросил бы сейчас Грег. Да себе, чёрт возьми, я должна это самой себе! Мне просто необходимо разобраться.
О том, чтобы рассказать обо всём произошедшем в колледже своим родителям, я даже не помышляла. Но если бы мне и вздумалось это сделать, подозреваю, они не придали бы моему рассказу никакого значения.
На следующий день после случившегося я не смогла пойти в колледж: сильно ныл низ живота и ощущалось жжение в промежности. Но мать, узнав об этом, лишь поморщилась, как от зубной боли. В таких ситуациях, когда ребёнок жалуется на какие-либо болезненные ощущения, закон обязывает родителей обращаться в клинику. Но внеочередное обращение влечёт за собой большие расходы и лишние хлопоты для родителей.
В клинике я прошла обследование на универсальном сканере. Эдаком роботизированном терапевте. Обработав данные, полученные сдатчиков, а также озвученные мной жалобы, робот выдал электронный рецепт на медикаменты и рекомендации по устранению физического дискомфорта. В комплекте выдавалось официальное освобождение от посещения колледжа на три дня. Вся информация с результатами обследования автоматически поступила на планшет моей матери, а освобождение – в администрацию колледжа. Ровно через неделю я обязана была вернуться на повторное обследование.
Ни до обследования, ни после него, мать ни разу не спросила, как я себя чувствую и по какой причине у меня возникли боли. Её беспокоило лишь одно: через неделю придётся вернуться в клинику и оплатить повторное сканирование. Ведь если этого не сделать, к родителям применят штраф.
Таким образом, родительский контроль над состоянием здоровья ребёнка был основан вовсе не на заботе о моём благополучии, а на нежелании быть оштрафованными за ненадлежащее исполнение родительских обязанностей.
Я относилась к этому спокойно, поскольку и не предполагала, что может быть иначе. Ведь меня тоже не волновало здоровье матери или отца, я никогда не интересовалась их самочувствием или вопросами, которые их заботят. Вероятно, поэтому-то воспоминания Грега о его детстве так озадачили меня. Бескорыстная забота эмпатов друг о друге не поддавалась моей логике.
Раз за разом, возвращаясь мыслями к последней встрече с Грегом, я снова и снова прокручивала в памяти эпизод, когда его горячая ладонь касалась моего тела, обозначая зоны локализации чувств. Удивительно, что даже без подключения мозга к загадочному прибору, я сумела испытать все те чувства и физические ощущения, которые перечислял Грег. И к тому моменту, когда он начал рассказывать о проявлении сексуального возбуждения, я уже ощущала горячую волну, разливающуюся от низа живота прямо к стопам – через бёдра, а потом с невероятной скоростью взлетающую обратно вверх, к самой груди. Кажется, даже лицо обдало жаром. Но затем робкая радость от этих ощущений сменилась едким жжением в нижней части грудной клетки и желанием спрятаться от посторонних глаз. И, словно по заказу, я узнала от Грега определение и этому состоянию. Стыд.
Теперь, анализируя этот эпизод на холодную голову, я осознавала, что порядок перечисления эмоций и знакомства меня с ними был не случайным. Такое впечатление, что Грег видел меня насквозь. Он читал меня, словно программу с открытым исходным кодом, заранее предугадывая реакции моего тела на его слова и действия. Но как ему это удаётся? Возможно ли, что он каким-то образом разузнал информацию обо мне? Что-нибудь о моём детстве, успеваемости в колледже, поводы, по которым я обращалась в клинику, мой карьерный путь… Но у эмпатов нет доступа к государственным базам данных с информацией о гражданах ОЕГ. Разве только, если он сам какой-нибудь хакер.
Однако поразмысли ещё немного, я поняла, что Грегу вовсе не нужно было выяснять мою подробную биографию. Ведь у всех современных алéксов она практически ничем не отличается.
Увлечённая этими размышлениями, я и не заметила, как автопилот, запрограммированный вернуться домой после часовой «прогулки», прикатил меня прямёхонько к дому.
Я уснула, едва моя голова коснулась подушки. Однако ночь была не менее тяжёлой, чем предыдущая. На сей раз я сама разворошила груду воспоминаний.
Но мне снился не хряк Лобзовский с его толстыми пальцами-сосисками и пухлыми потными ладонями. Персонажем моего сна был совсем другой педагог – молоденький Нил Доран, преподаватель истории цивилизаций. Он пришёл в наш колледж, когда я училась на последнем курсе. Я уже знала, что стану зарабатывать программированием, да и тесты показывали мою предрасположенность к точным наукам. Однако история стала номером два в моём персональном рейтинге учебных предметов. Нил был одним из тех преподавателей, кто стремился максимум информации донести учащимся лично, лишь по минимуму используя электронную аппаратуру, и всегда был готов в личном общении отвечать на вопросы.
Однажды я задержалась после занятия господина Дорана в учебной аудитории, чтобы дополнительно разобрать несколько непонятных вопросов. На моём мониторе было выведено изображение планеты в том виде, какой она была за пару десятилетий до окончания Великого смещения. Я никак не могла понять, что и куда перемещалось, а также каким образом происходило переселение некоторых народов. Тогда Нил сел рядом со мной, чтобы наглядно объяснить мне ход происходивших процессов. Он демонстрировал смещение магнитного полюса в сторону Сибири и замедление Гольфстрима. А я наблюдала за его длинными пальцами в стилусных перчатках, перемещавшими объекты на большом прозрачном экране, вслушивалась в глубокий низкий голос, вдыхала какой-то терпкий, присущий лишь ему аромат, и вдруг ощутила, что от его близости у меня начинает кружиться голова. Перехватило дыхание, и я задышала часто-часто, стараясь при этом не смотреть Нилу в глаза, чтобы не выдать своё состояние. Но вопреки странному физическому дискомфорту, ощущения были как-то по-необычному… приятны, и мне хотелось, чтобы этот момент не заканчивался.
Неясное чувство какого-то странного томления с тех пор охватывало меня, стоило Нилу Дорану переступить порог учебной аудитории. Прошло несколько месяцев, прежде чем я сумела понять, какие биохимические процессы происходили в моём организме при встрече с Нилом, и тогда я решила, что если и позволю ещё хоть одному мужчине прикоснуться ко мне, им будет именно Нил Доран. С такими иллюзиями я жила примерно полгода, пока не хакнула базу данных с персональной информацией о сотрудниках колледжа. К слову, это была моя первая успешная попытка взлома, о которой, к тому же, никто не узнал. Но на этом радости и заканчивались. Из файла с делом Ника Дорана я узнала, что два года назад он заключил брачный контракт с некой Катериной Тейт, работающей нянькой в интернате. Конечно, я понимала, что брачный контракт между мной и Нилом невозможен в любом случае – мы не были ровесниками, а потому официальное заключение брака было бы недопустимым. В ОЕГ сексуальные отношения между людьми любого возраста разрешены, однако лишь при условии, что оба партнёра не состоят в браке с другими лицами. В противном случае такие связи были уголовно наказуемы. Видимо, преподаватель социального права – господин Лобзовский – однажды сильно впечатлился этим пунктом в Законе, если так ни разу и не заключил брачный контракт за свои сорок восемь. Брак навсегда лишил бы его возможности «беседовать» с юными ученицами о практических аспектах некоторых пунктов Закона.