– Хорошо. А дальше? – произнёс Грег примерно через минуту после того, как я замолчала. Что ты чувствуешь сегодня, вспоминая об эпизоде в кабинете Лобзовского? Попытайся описать свои ощущения именно здесь и сейчас.
Я не помню, что хотела ответить Грегу в этот момент. Но внезапно у меня зашумело в ушах и стало тяжело дышать, а челюсть машинально сжалась.
– Мира? – Грег настаивал на том, чтобы я говорила, но я лишь замотала головой. Потом я почувствовала, что он сел на диван рядом со мной.
– Твоё тело прекрасно научилось блокировать любое внешнее проявление чувств, Мира. Но от эмпата их не скрыть. Я замечаю всё: и то, как сильно ты вцепилась в шерсть Рика, и то, как напряглись желваки на твоих скулах, и то как плотно сжаты зубы… И даже то, каким поверхностным стало твоё дыхание. Ты понимаешь, откуда берутся такие реакции у твоего тела? Если в детстве ребенок не получал сочувствия, и рядом не оказалось человека, который разделил бы его состояние, объяснив происходящее, дав свою защиту и утешение, – такой ребенок выучивается блокировать в себе те чувства, пережить которые не в силах. Именно так возникает «замораживание» – полное отсутствие реакции в травматических ситуациях. Алéксы ошибочно считают это преимуществом. Но фактически это не что иное, как глубокая душевная травма, накладывающая отпечаток на тело… да и вообще на всю жизнь человека.
Голос Грега втекал в меня какой-то горько жгучей субстанцией, от которой пекло в глазах.
– Я не хочу вспоминать своё прошлое. Из-за него хочется плакать.
– Горе и боль естественно выражать слезами. Ты установила себе запрет на слёзы ещё в раннем детстве и хорошо научилась ему следовать. Ведь это так легко, правда, Мира? Всего лишь покрепче стиснуть зубы, напрячь мышцы вокруг глаз, и дышать как можно менее глубоко. Чем более поверхностное дыхание – тем слабее доступ к любым чувствам вообще. Именно так твоя психика переживают столкновение с мучительными или недозволенными чувствами. Но оставшись неназванными и неузнанными, они консервируются в твоём теле, вызывая зажимы и блоки в мышцах. Непережитые чувства остаются внутри нас навсегда, понимаешь меня?
– Не очень, – я, наконец, взяла себя в руки. – Слёзы естественны для вас, эмпатов, но не для меня. Достаточно. Я больше не хочу говорить о том, что происходило в колледже. Я поняла, что долгое время испытывала отвращение и к Лобзовскому, и к самой себе. Но это в прошлом. Теперь мне всё равно.
– Пусть так, – вздохнул Грег, сдаваясь. – Просто послушай меня: разреши себе плакать, если вдруг ещё одно болезненное воспоминание прорвётся наружу.
– Грег, а разве слёзы – это не примитивный рефлекс, который простителен лишь младенцам и совсем маленьким девочкам, не умеющим управлять собой?
– Если человек никогда не плачет, это не свидетельство его силы. Лишь чёрствости. Слёзы дают освобождение. К тому же, они не всегда бывают вызваны горестными чувствами. У эмпатов есть такое выражение: «радость льётся через край». Так вот, порой мы плачем и от переполняющего нас счастья. А ещё бывают слёзы благодарности. Пожалуй, это и есть те пиковые точки, когда тебя с головой накрывает ощущение наивысшей полноты жизни.
Мне казалось, что Грег говорит очень красиво, и, вероятно, в другом таком же как он эмпате его речи всколыхнули бы целое море чувств и ассоциаций…Но для меня все эти слова и понятия были лишь пустым звуком.
– А как давно ты сам плакал, Грег? Расскажи мне о самом последнем случае. Я хочу почувствовать то, о чём ты говоришь.
Он ответил не сразу. Сидя с повязкой на глазах, я не видела его лица. Что он делает? Вспоминает? Думает, как ответить? А, может быть, вообще не расслышал моего вопроса? Но в тот самый момент, когда я уже собиралась задать его повторно, Грег, наконец, заговорил, и в его голосе я услышала какой-то надлом:
– Я расскажу, раз ты просишь. Но это будет нелегко нам обоим.
Конец ознакомительного фрагмента.