– Здравствуй! – сказал он, когда в телефонной трубке перестали пищать назойливо-тонкие гудки вызова. У судовых раций, у многослойного эфира таких противных звуков, например, нет. А тут у телефона голос, будто в ухо всадили отвертку и провернули ее там, накручивая на торец барабанную перепонку. Суханову было неприятно, и он морщился.
– Здравствуй, – отозвалась Ольга, и Суханов перестал морщиться, в следующий миг что-то теплое, едва приметное скользнуло у него по лицу, у уголков глаз собрались морщины.
– Я пришвартовался к причалу, – сказал он, – жду тебя, Ольга.
– Где? – спросила она.
– Кафе «Театральное», как обычно…
– Ты раньше не мог позвонить, предупредить хотя бы, а, Синдбад-мореход?
– Не мог, Ольга, – произнес он тихим усталым голосом, помолчал немного, а потом, не говоря ни слова, повесил трубку на рычаг. Подумал, что надо было бы все-таки сказать несколько ободряющих слов, понежнее, поласковее их произнести, поделикатнее, а он словно бы лом в льдину всадил: бах трубку на рычаг, и все! Что-то неясное, щемящее возникло в нем, он почувствовал себя неудобно – ну будто короткие, едва достающие лодыжек брюки надел; борясь с собою, напрягся, сузил глаза и в ту же секунду получил удар в разъем грудной клетки – не нужно человеку бороться с самим собою! Если ему тоскливо – надо тосковать, если весело – надо веселиться. Не стоит стараться быть кем-то или чем-то… Лицо у него поугрюмело, он снова набрал телефон Ольги, проговорил тихо, в себя: – Извини, пожалуйста. Жду тебя, приходи как можно скорее.
Угловой столик в зале был уже накрыт: Неля умела не только писать стихи, а и обиходить, обставить стол, даже старую рваную газету накрыть так, что газета будет смотреться не хуже шелковой скатерти-самобранки.
– Спасибо, Неля, – сказал Суханов. – Принеси кое-чего закусить, водички, льда в ведерке…
– Мало вам льда в Арктике?
– В Арктике совсем другой лед, Неля.
За соседним столиком сидели молодые шумные ребята. Судя по разговору, по резкости голосов – привыкли моряки бороться со штормом и ураганами, со сведенными в одну линию бровями – недавно из плавания. Наверное, учились ребята вместе с этими славными девчонками в одном классе, вместе ходили с гитарой по тихим мурманским улицам, шалея от звона и аромата белых ночей, пели песенку в «Кейптаунском порту» и «Сережка с Малой Бронной», все было у них ясно, понятно – ни одной черной тучки над головой, ни одной застружины на тропе, а потом мальчишки решили поискать судьбу, пристроились на пароходы, девчонки остались на земле ожидать мальчишек. Те вернулись. И вон, уже считают себя просоленными морскими волками, разыгрывают сцены ревности. Почему-то пришли к выводу ребята – видать, бывалые подсказали, – что женщина в одиночку не в состоянии куковать на земле, обязательно какой-нибудь лощеный усатый красавец должен подле нее появиться, красавцы эти так и ждут, когда матросские зазнобы останутся одни, а дождавшись, нападают, как волки на стадо беззащитных коз. Суханов усмехнулся. Поплавают ребята немного в море, пооботрутся, перестанут быть кутятами, и мысли другие у них появятся, и доверия будет больше.
Поглядел в заиндевелое, украшенное знойным южным рисунком окно. Низкое солнце светило ярко, боковые колкие лучи застревали в инее, оплавляли его топленой желтизной. Хорошо все-таки, когда март на дворе, солнце светит, и худо, когда солнце совсем не кажет лика: человек за два долгих месяца полярной ночи замыкается в самом себе, как в скорлупе, делается угрюмым, чужим даже для жены, и нет никаких лекарств, чтобы поправить его настроение. Только солнце.
Ребята за соседним столом на минуту утихли – видать, надоело выяснять отношения, – один из них, чернявый, с мальчишеской старомодной челкой, падающей на лоб, и непроницаемо-темными смородиновыми глазами вдруг выкрикнул зычно, на весь зал:
– Горько!
Компания неожиданно онемела от этого выкрика, матросы сникли, да и не матросы они еще были, а зеленые салаги, килька, из которых в будущем, возможно, и получится некое подобие тех самых волков, о которых они рассказывают сейчас своим подружкам, но это все в будущем, а пока они килька и килька. Мальчишки увяли окончательно – неудобно, когда люди смотрят, а девчонки, наоборот, преобразились, вытянули головы, словно осенние цветы, похорошели: женское начало, стремление покорять «морских волков», быть приметными сделали свое дело, девчонки стали выглядеть старше своих сверстников-мальчишек. И вообще, это закон – женщина всегда бывает мудрее, опытнее, старше своего одногодка-мужчины. В центре компании сидел паренек в форменной суконной тужурке, высоколобый, пухлогубый, с обиженно-недоуменным выражением лица, паренек лишь недавно вывалился из родительского гнезда, не успел еще осмотреться, понять, что с ним происходит, хотя и побывал уже в море и наработался, как говорится, под завязку, сдирая лед с промерзлой скользкой палубы где-нибудь в Карском море, поморгал виновато, оглядываясь, вытянул длинную шею, белую и нежную, которой могла бы позавидовать девушка… Он, похоже, не осознавал, что крик «Горько!» обращен к нему и яркоглазой плотной девушке в малиновой пуховой кофте.
– Горько! – снова во всю мочь своих легких закричал чернявый.
Паренек в суконной тужурке боязливо придвинулся к девушке, робко чмокнул ее влажными губами в щеку. Не поцеловал, а клюнул, будто цыпленок.
– Э-э-э, так не годится, – запротестовал чернявый. Он, видать, уже имел опыт в сватовстве и свадебных делах. – Н-никуда не годится. Надо так, чтоб можно было хотя бы до десяти сосчитать. Вы бы дома потренировались, что ли. – От этих слов щеки жениха сделались помидорными, жениху было не по себе, но чернявый не замечал, либо не желал замечать его смущения. – Ну что, начнем снова? – спросил он собравшихся и, будто дирижер, поднял вверх руки. – Итак, приготовились!..
Молодость есть молодость. Когда за плечами нет ничего – и дышится легко, свободно, а уж когда груз горбом высится на хребтине, то вольно не подышишь, не повеселишься. Суханов поглядел на дверь: не пришла ли Ольга? Увидел, как в противоположной стороне из-за столика поднялась девушка, броско одетая, невысокая, в силу небольшого роста казавшаяся полной, и, ловко лавируя, двинулась в его сторону. «Может быть, знакомая?» – подумал Суханов, вглядываясь в красивое лицо девушки. Нет, эту девушку он не знал. Может, встречал где-нибудь, но где именно, когда, при каких обстоятельствах, вряд ли он сейчас вспомнит. Похлопал рукою по карману форменного пиджака, проверяя, на месте ли сигареты – во рту отчего-то сделалось сухо и горько, кожа на скулах натянулась, в глазах защипало, захотелось курить, но курить было рано – Суханов соблюдал режим.
Хуже нет, когда приходится ограничивать, сдерживать себя – от такой уздечки на нервной системе мозоли вырастают, жизнь становится пресной и безвкусной, как несоленая треска, дни – серыми, тягучими, незапоминающимися. В Арктике Суханов подзапустил свои ноги, в спешке забывал менять каленую промокшую обувь, беспрестанно носился на палубу, нырял из тепла на мороз и обратно, застудил себе конечности, вены на икрах, под икрами, около лодыжек вздулись, завязались черными узлами. Надо бы как-нибудь лечь в больницу, проверить ноги, прокачать вены; подлечиться, да все недосуг – разве с этой сумасшедшей работой подлечишься, поэтому Суханов ограничился малым – стал меньше курить. Если раньше в сутки он выкуривал две пачки сигарет, а когда выпадала трудная вахта, все три, то сейчас снизил норму до десяти сигарет в день. Десять – и точка. Ни одной сигареты больше.
Девушка, ловко изогнув свое тело, обошла пирующую молодежную кампанию, приблизилась к Суханову. Взгляд у нее был испытующим, внимательным, глубоким, что на дне его таилось – не разглядеть. Суханов подумал, что сейчас она попросит закурить – ничего другого у нее на уме в эту минуту не может быть. Вытащил сигареты из кармана, готовно раскрыл.
– О-о-о, – девушка немного растерялась, но быстро справилась с собою и потянулась к пачке, – «Ке-ент».
Она совершенно безошибочно выбрала из всей пестрой ресторанной публики Суханова, одного из разношерстного месива, подошла именно к нему и не к кому другому – у Суханова было располагающее лицо.
– Сразу видно, что человек плавает налево, – сказала девушка.
– Ошибаетесь, сударыня, – возразил Суханов, – человек плавает направо.
«Плавать налево», «плавать направо» – известные всему Мурманску понятия. Сам мурманский порт стоит не в море, а в Кольском заливе, от горловины залива до ковша, где швартуются пароходы, – не менее двух часов хода, в горловине, в самом устье залива, пароходы прощаются, оттуда одни идут налево, к Рыбачьему, а потом пересекают границу и оказываются в норвежских водах, другие – направо, в Арктику, вглубь Баренцева моря, к Карским воротам.
– Налево, что, визу не дают?
– Почему? Дают. Только направо интереснее, – Суханов вытащил тонкую изящную зажигалку с перламутровыми вставками на щечках, дал прикурить.
– Вы гуманоид? – неожиданно спросила девушка.
– А вы любите поговорить? – в свою очередь поинтересовался Суханов.
– Хлебом не корми…
– Нет, я не гуманоид.
– Жаль, а то в нашей кампании есть два гуманоида, из Москвы прилетели.
– Надолго?
– Их уже отзывают назад. Завтра снова будут в Москве.
– Времени нет, а могли бы хорошо поговорить, – Суханов сделал скорбное лицо и вздохнул.
– И я так думаю, – девушка покачнулась, взялась пальцами за край стола. Суханов внимательно посмотрел на нее. Глаза девушки были сухи, чисты, трезвы, надежны. – Тема гуманоидов меня волнует.
– Надолго? – снова спросил Суханов. Его словно бы заклинило на этом вопросе.
– Естественно, нет, – девушка доверчиво улыбнулась, – послезавтра утром, когда здесь не будет гуманоидов, все пройдет. – Она повернулась и, ловко изгибая свое мягкое, словно бы лишенное костей тело, двинулась к себе, в противоположную сторону, стараясь не зацепить ни один из столиков. Провела свое тело к столу, как лоцман высокого класса, в задымленной атмосфере кафе даже ничто не колыхнулось.
Все было просто и понятно, как Божий день. Суханов посмотрел на часы – Ольга запаздывала.
В правом дальнем углу, под стенкой, на которой тускловатыми слепыми пятнами светилось несколько алюминиевых блюд, изображающих, кажется, сцены из жизни богов, впрочем, может, и не богов, а римских или греческих чертей, либо рыб или слонов, издали трудно разобрать, и вообще, что означают эти творения, объяснить, наверное, может только сам художник, – сидел седой загорелый человек в черной морской форме и «четырьмя мостиками на ручье» – четырьмя золотыми шевронами на рукаве, что соответствовало капитанскому званию. Суханов несколько раз видел этого человека, но не был знаком с ним, слышал только, что тот водил когда-то большой сухогруз, но потерпел аварию в море Лаптевых, спас команду, а судно спасти не смог – вместе с грузом ушло на дно. Трое суток люди вместе с капитаном, озябшие, в мокрой одежде, практически без еды, сидели на берегу и, ожидая помощи, кое-как поддерживали маленький слабый костерок. Топлива на берегу не было никакого, только камни и мерзлый мох, и команда скормила огню свои записные книжки, деньги, документы – жгли все, что только могло гореть. Последнее, что капитан бросил в костер, был его судоводительский диплом.
С тех пор он уже не плавал, на море поглядывал лишь из окна своей квартиры, да приходил в это кафе, сидел, молчал, слушал разговоры, рассматривал моряков и потихоньку потягивал что-то из «шайки». У него были седые длинные волосы, красное, просоленное, пробитое, выстуженное морскими ветрами лицо, внимательные умные глаза и неторопливые манеры человека, который знает нечто такое, что мало кто знает. К столику капитана подсел бич и щелкнул пальцами, подзывая официантку. К нему подошла Неля.
– Сто граммов водки, – потребовал бич.
– А деньги у тебя есть? – спокойно, на «ты» спросила Неля – она умела разговаривать с разной публикой, в том числе и с такой, видела людей насквозь, знала, кто есть кто и что есть что, была хорошим психологом, как вообще часто бывают хорошими психологами торговые работники; бич дернулся, словно его стегнули плетью, хотел ударить себя кулаком в грудь, возмутиться, но ему не дал капитан, посмотрел внимательно на Нелю, та даже смутилась от этого пристального взгляда, но вида не подала, что смутилась, продолжала стоять, гордая и прямая, с блокнотиком заказов, зажатым в правой руке, и тогда капитан сказал:
– У меня есть деньги. Дайте ему. Я заплачу.
– Вот видите, он заплатит! – восторженно выкрикнул бич и потыкал пальцем в капитана: неприятный жест, вызывающий недоумение и горечь, как недоумение и горечь вызывают сами бичи – неистребимая принадлежность северных портовых городов. Сколько с ними милиция ни борется – справиться не может, и выселяет их, и переписывает, и на работу пристроить пытается, и на постой определяет – все бесполезно: живут бичи на земле вольно, без хлопот. Где хотят, там и ночуют, пьют, не заботясь о том, что за это надо платить, приворовывают потихоньку, ворованное продают, и нет никаких сил у милиции совладать с бесчинствующими элементами – ползут бичи, распространяются, словно червяки, съедают листья у деревьев, оставляя после себя вытоптанную, загаженную землю да черные, голые стволы.
И без бичей в порту не обойтись, между летом и зимой всегда бывает вилка. Летом работы полно, в два раза больше, чем зимой, – несмотря на то что порт работает круглогодично, не замерзает ни в какую, даже самую лютую зиму, – но все равно в январе работы в два раза меньше, чем в августе, и естественно, позарез бывают нужны сезонные рабочие. Вот тут-то бичи и пригождаются, тут-то они – надежда и опора портового начальства, передовики производства, да и на пароходах, когда кто-то заболевает, а подмену толковую найти сразу не удается, взор тоже обращается к бичам. Хотя капитаны делают это редко – уж больно ненадежен материал-то. Но, увы, не всякий капитан так рассуждает, иные считают: авось у бича совесть пробудится.
Вот и живут, плодятся бичи в Мурманске и Тикси, в Охе и Южно-Сахалинске, в Певеке и Магадане, неистребимое цепкое племя, крикливое, биндюжье, безденежное, опустившееся.
Бич лег на стол грудью, наклонился к капитану и по-голубиному заворковал. Что он там говорил – не было слышно. Суханов снова глянул на циферблат часов: Ольга должна бы уже быть здесь, в кафе, но увы… Хуже нет, когда договариваешься расплывчато, не назначая точного времени – приходи туда-то, мол, и все, а надо договариваться точно: приходи во столько-то, и тогда не будет пустых терзаний, маяты и неясности, мучительного долгого ожидания. Может, встать и пойти к телефону-автомату, снова позвонить Ольге?
Нет, не стоит суетиться. Суета нужна только в двух случаях жизни, в третьем она уже лишняя.
А женщина, которую он ждал, еще не выходила из дома. Уже одетая, в высоких сапогах, с туфлями, положенными в полиэтиленовую сумку, она стояла посреди своей квартиры и вела разговор с человеком, сидевшим перед ней в кресле. Хотя лицо ее было спокойным, даже каким-то застывшим в неестественном внутреннем оцепенении, в некой напряженной немоте, которая, случается, накатывает на человека в минуту возбужденности, когда невольно кажется, что земля уходит из-под ног, кренится набок, все летит прахом и сам человек через минуту-другую унесется в преисподнюю, и, чтобы хоть как-то отдалить конец, одолеть все это, он цепенеет, лицо его делается каменным, неживым, излишне спокойным.
Мужчина, сидевший в кресле, хорошо знал Ольгу и вел неторопливый разговор, курил, стряхивал пепел в фарфоровую розетку, зажатую в пальцах, и с каждым таким стряхиваньем Ольга болезненно прищуривала глаза: розетка не для пепла была предназначена – для варенья. Мужчина пришел внезапно – Ольга не ждала его. Неожиданно раздался звонок в дверь, Ольга открыла и с каким-то слепым удивлением отступила назад: на пороге стоял Вадим с букетиком подснежников.
– Вот, – сказал Вадим и протянул Ольге букетик, – у человека в большой кепке купил.