Старик встал, они еще раз обнялись, и Юрка направился к выходу.
***
– Шобы понимать – надо чувствовать, а шобы чувствовать – надо понимать, – глубокомысленно изрек Семёныч и, помолчав, добавил: – Кому-то с рождения дано душу за других рвать, другие по жизни начинают проникаться, но в основном так и живут пнями, тока тупеют и черствеют с годами. Молодой ты ишо. Кровь играет, а мозг слабый. Но жизня, она все поправит, поделит всех – кому служить, кому править, ну а кому – просто быть вольным.
Водянисто-серые глаза Семеныча пристально смотрели из-под старческих сморщенных век прямо Юрке в лицо, будто он пытался понять, дошёл ли до парня смысл сказанного. Тот молчал, слегка удивленный философскими излияниями старика.
Зная Семеныча года три, Юрка не подозревал, что этот девяностолетний, но еще довольно крепкий старикан способен на философские рассуждения.
Семёныч жил в казачьей станице, рядом с городом. Когда-то он был кузнецом и пользовался авторитетом у местных, но совхоз развивался, и в какой-то момент оказалось, что кузня уже не может соперничать с современными ремонтными мастерскими, да и сам кузнец состарился, не справляется с тяжелой работой. Однажды, без видимого сожаления, он повесил тяжелый замок на широкие ворота кузни и мелом написал на досках: «Закрыто». Однако малая совхозная пенсия не позволяла Семенычу спокойно лежать на боковой, к тому же натура у старика была деятельная. Достав из подпола оставшийся еще с гражданской тяжелый офицерский палаш, он нарубил возле речки ивняка и принялся за работу: стал плести корзины и вентеря – хитрые приспособления вроде чернильниц-непроливаек для ловли рыбы и раков. И корзины, и вентеря у Семеныча выходили добротные, ладные, станичники брали их с удовольствием. Цены старик не задирал, иногда отдавал товар просто в обмен на продукты или другие необходимые вещи. Семьи он не имел, поэтому обходился минимумом, хотя хозяйство имел справное: просторную хату, огород, с десяток кур. Дед слыл бирюком, помимо продажи корзин с местными не общался, разве что с молодняком. Он охотно учил подростков ловить рыбу, раков и лесную дичь. Пацаны не стеснялись обсудить с Семенычем любые возникающие в жизни проблемы. Нередко зимними морозными вечерами они собирались в его просторной хате, приводили с собой девчонок, крутили магнитофон, танцевали. По поводу спиртного дед был строг, приносить запрещал. Иной раз «любители» покупали дешевое вино и выпивали его заранее, по дороге, но старались особо не перебирать, потому что сильно поддатых старик отправлял на мороз проветриться, а если заартачатся, так еще и тяжелым подзатыльником провожал.
Сегодня Юрка пришел к старику еще затемно. Тот молча выслушал сбивчивый рассказ о том, что произошло, и полностью поддержал парня. Затем они отправились с удочками на берег небольшой речушки.
Отчего-то не клевало, хотя утро было тихое, по-летнему ясное, и вода гладкая как зеркало. Только лягушки будоражили ее то тут, то там, высовывая зеленовато-бурые мордочки из-под воды.
Слегка удивленный сентенциями старика, Юрка некоторое время молчал, затем спросил:
– Ну а ты, Семеныч, из каких будешь?
Старик хитро глянул из-под густых седых бровей и усмехнулся:
– Я? Я, должно, из вольных. Меня по жизни кто только приручить не пытался: красные, белые, серо-буро-малиновые… И бабы – те прям сразу хомут норовили на шею надеть. С властью, сам знаешь, у меня тоже взаимной любви не случилось. Не нравится ей, когда люди по свободе живут. Власть, она ж как баба, все время норовит тебя в ярмо запрячь.
Юрка помнил, как дед периодически гонял в станице представителей власти, пытавшихся отобрать у него лошадь – отчего-то советская власть запрещала частникам их держать. Доставалось и директору совхоза, и председателю сельсовета. Однажды по жалобе даже сотрудники КГБ приехали. Вошли к Семенычу в хату, увидели немощного седого старика, сидящего на табурете посреди практически пустой горницы, и несколько минут с удивлением пялились на «грозу» местной власти. Тем временем весть о предстоящем аресте разнеслась по станице, на улице собрался народ.
Старший гэбэшник отвел в сторону председателя сельсовета и тихо сказал:
– Ты совсем на голову больной? На кого жалуешься? Старик одной ногой на кладбище!
– Да он артист! – возмутился председатель. – На кладбище, как же… Коня втихую держит, с саблей по станице разгуливает. Да он десяток таких, как мы, запросто уложит и не вспотеет! Ну упакуйте вы его в дурдом от греха!
Сотрудник оглянулся на толпу.
– Ты это людям предложи. Гляди, сколько на защиту набежало. Ты здесь власть, вот и находи общий язык с народом.
С этого дня Семеныча оставили в покое. Тот хулиганить перестал, но коня на совхозную конюшню не сдал, так и продолжал держать его в лесном балагане у речки.
– Скажи, Семеныч, а ты вот так долго живешь, потому что «вольный»? – попробовал подначить старика Юрка.
Семеныч в ответ рассмеялся:
– Я, сынок, по молодости одной старухе с косой столько клиентов поставил, что она, видать, мне за это отсрочку дала.
Солнце уже довольно высоко поднялось, начало припекать. В садке у рыбаков плавали всего три небольшие плотвички. Юрка совсем потерял интерес к рыбалке и поднялся.
– Семеныч, я, пожалуй, пойду. Завтра с утра в военкомат. Так что – бывай!
Дед привстал с ватника, на котором сидел, и неожиданно перекрестил парня.
– С богом! – произнес он как-то торжественно, снова уселся на место и уставился на поплавок.
***
Пройдя через КПП, Самохин оказался на территории воинской части и огляделся. Справа от выхода висела доска объявлений, самодельный плакат с надписью «Боевой листок» буквально бросался в глаза. Приблизившись, он прочитал: «Сержант Шаров, назначенный дежурным по парку, сварил ведро чифиря. Бродил по части и искал, с кем бы его выпить». Ниже красовалась фотография сержанта с ведром в руках. Юрик залюбовался лихим видом «преступника», который нагло смотрел в объектив и, похоже, не испытывал ни малейших угрызений совести.
– Самохин? – раздался громкий бас за его спиной.
Юра обернулся и увидел здоровенного детину в хромовых сапогах, фуражке и с погонами прапорщика на плечах. Внушительные габариты прапора поражали: под два метра ростом, широченные плечи атлета и до черноты загоревшее под южным солнцем лицо с тяжелым квадратным подбородком. Прапор обеими руками поправил фуражку, под широкими рукавами форменной рубашки перекатились огромные бицепсы.
Юрка коротко козырнул:
– Так точно! Старший сержант Самохин!
Прапор козырнул в ответ, представился:
– Прапорщик Калмык, – затем резко повернулся кругом и коротко бросил через плечо: – Калмык – это фамилия. Иди за мной.
Слегка удивившись немногословности встречающего, Юра подхватил вещмешок и двинул за прапорщиком. Несмотря на позднее утро, в части было на удивление тихо. Пока шли, навстречу им попался всего один боец, торопливо шагавший куда-то.
Миновав чисто выметенный плац, они вошли в здание двухэтажной казармы и поднялись по лестнице. Дневальный у входа вытянулся по стойке смирно и уже открыл рот для доклада, но прапор небрежным жестом остановил его:
– Покажи ему койку, боец, – и, уже обращаясь к Самохину, сказал: – Размещайся, жду тебя в канцелярии, здание рядом.
После ухода прапорщика дневальный расслабился, удобно устроился на тумбочке возле двери и ткнул пальцем в сторону кровати у окна.
– Твоя, располагайся.
Юрка не спеша направился к указанной койке, пристроил свой баул в тумбочку рядом и отправился искать канцелярию.
В соседнем здании тоже стояла тишина. По обеим сторонам длинного коридора тянулись двери с табличками, но сразу возникало впечатление, что за ними никого нет. Самохин пошел по коридору, дергая ручки запертых дверей. Перед последней, в самом конце, он замер: за ней два мужских голоса вели оживленный разговор, периодически сопровождая его громким хохотом. Юра толкнул дверь, шагнул и оказался в приемной командира полка. За столом, возле двери с надписью «Командир полка Золотницкий А.Г.», сидел худющий дрищ с погонами ефрейтора и, брызгая слюной, рассказывал какую-то историю знакомому Юрке прапорщику – тот стоял у окна. Когда Самохин вошел, дрищ умолк и удивленно уставился на него. По-видимому, его привела в недоумение парадная форма десантника и голубой берет, так как в радиусе ста километров не наблюдалось ни одной десантной части. Сделав шаг к ефрейтору, Калмык щелкнул пальцами перед его носом, выводя из ступора, и негромко приказал:
– Прими документы, Свистунов, и поставь десантуру на довольствие.
Ефрейтор отчего-то резко вскочил на ноги, продолжая молча разглядывать десантника. Юрка не счел нужным ничего говорить, вынул из внутреннего кармана пакет с документами и протянул их Свистунову. Тот принял конверт, достал из него документы и принялся копаться в ящике стола, выкладывая на него какие-то папки и журналы.
– Август, все в отпуск слиняли, – как бы извиняясь, лениво растягивая слова, пробасил прапорщик. – На посту только это недоразумение: и за секретутку, и за отдел кадров.
Ефрейтор бросил на прапора обиженный взгляд, но смолчал. Самохин хотел присесть на стоящий в углу стул, пока он копается, но тут послышался грохот хлопнувшей двери и быстрые тяжелые шаги по коридору. Ефрейтор с прапорщиком переглянулись, Свистунов еще ниже склонил голову и уткнулся в документы.
Спустя пару секунд дверь в приемную с треском распахнулась, и в комнату влетел маленький толстый полковник в огромной генеральской фуражке. Едва не опрокинув стол, Свистунов резко вскочил на ноги и замер по стойке смирно. Прапорщик же, напротив, сделал шаг в сторону и прислонился к стене за открытой дверью, выпав из поля зрения полковника. Лицо у того было перекошено от злости, пухлые руки сжаты в кулаки. Он уже раскрыл рот и с шумом втянул в себя воздух – вот-вот заорет, – но тут увидел старшего сержанта в форме десантника, с орденом Красной Звезды на груди, как-то обмяк и удивленно выдавил:
– Ты кто? Зачем здесь?
Юрка лихо поднес ладонь к берету и представился:
– Старший сержант Самохин. Переведен в вашу часть для дальнейшего прохождения службы после ранения.
Вероятно, полковника ответ полностью удовлетворил. Он опять обернулся к ефрейтору и злобно прошипел:
– Свистунов, Калмыка ко мне, срочно!
Услышав свою фамилию, прапорщик оттолкнулся от стены и, приложив руку к фуражке, громко отрапортовал:
– Товарищ полковник! Прапорщик Калмык по вашему приказанию прибыл!
Полковник тут же резко развернулся и, подхватив со стола ефрейтора гранитное пресс-папье, двинулся на прапорщика. У того ни один мускул на лице не дрогнул.
Не понимая подоплеки происходящего, Юрка с неподдельным интересом наблюдал за разыгрывающейся сценой. Хотя можно было догадаться: прапор где-то накосячил, и сейчас его ожидает экзекуция. Тулья полковничьей фуражки приходилась вровень с карманами форменной рубашки Калмыка, поэтому удара в лицо тот мог не опасаться – стоя по стойке смирно и выкатив грудь колесом, он преданно пялился на командира.
Приблизившись почти вплотную, Золотницкий спросил обманчиво-вкрадчивым голосом:
– Калмык, скажи, пожалуйста, что за дрянь вы с Егоровым пили в ремонтном боксе?
Изобразив искреннее удивление, прапорщик громко выпалил:
– Никакой дряни не пили, товарищ полковник! И вообще, прапорщик Калмык с детства ничего, кроме водопроводной воды, не пьет.
Полковник громко взвизгнул и, размахнувшись, врезал по выпяченной груди тяжелым пресс-папье.
– Сука, падла! Пацан чуть богу душу не отдал – а ты мне тут цирк устраиваешь?
Продолжая визжать, Золотницкий методично наносил удары тяжелым канцелярским прибором, и на каждый удар богатырская грудь отзывалась тихим гулом. Однако довольно быстро запал у полковника иссяк, он швырнул орудие расправы в угол комнаты, толкнул дверь в свой кабинет и устало проговорил с порога:
– Пошел вон, урод. Потом поговорим.
Когда дверь за командиром закрылась, прапор расслабился и с ухмылкой поправил на груди рубашку.
– О так! – выдал он, ни к кому не обращаясь. Затем хитро подмигнул Самохину и покинул приемную.
Юрка тоже расслабился и плюхнулся на стул, возле которого приземлилось пресс-папье.
– И что это было? – вопросительно кивнул он Свистунову.
Тот с опаской оглянулся на дверь кабинета и свистящим шепотом ответил:
– ЧП у нас. Два дня назад уволился на пенсию старший прапорщик Егоров. Двадцать лет здесь прослужил, хозчастью рулил. Такой же бычара здоровый, как Калмык, да они и похожи были, прям отец с сыном. Вот по поводу Егоровской пенсии эти два бугая и бухали в ремонтном боксе. Пару пузырей чего-то там раздавили – скорее всего, спирта, – и свалили по домам, приказав молодому бойцу убрать за ними. Там в одной бутылке оставалось немного пойла, ну, парень маханул из горла, все выбросил в мусорку и в казарму потопал. А по дороге свалился без сознания. Хорошо, комвзвода на него случайно наткнулся. Бойца – в госпиталь: ожог пищевода. Но вроде оклемается… Золотницкого из отпуска отозвали. Это он сейчас из госпиталя приехал. Думаю, замнут дело потихоньку…
– А эти двое – в порядке? – поинтересовался Юрка.
– Да чё им будет! Они на двоих ведро вина выпивали, а потом еще по телкам… Здоровые, как кони, – с завистью констатировал Свистунов.
– Реально ведро? – с недоверием уточнил Самохин.
– Реально, сам видел, – обиженно буркнул ефрейтор. – У нас за забором винзавод, там полные цистерны с вином стоят. Как Горбачев сухой закон подписал, вывозить запретили, так и киснет винище. Мы туда с ведром частенько ныряем.
– А зачем тогда ваш сержант чифир варил? – вспомнил Юрка боевой листок у КПП.
– Шаров, что ли? А хрен его знает… Он вообще чудит перед дембелем. Раз десять наш полкан его на губу отправлял. Кого другого уже посадили бы давно, а с ним носятся, потому как руки золотые, любую технику починить может. Полгода назад из металлолома экскаватор собрал – как новый с завода! Они с Калмыком кореша, ГСМ наперегонки гражданским толкают. Ты-то сам каким ветром к нам? – сменил тему Свистунов.
– Да ранили в Афгане. Два месяца здесь, недалеко, в госпитале кантовался. До дембеля уже рукой подать, ну и оставили дослуживать на море. Врач сказал, климат мне здесь подходящий после ранения.
– Ну и как там, в Афгане? – Свистунов уставился на Самохина, готовый услышать интересные истории.
– Никак. Война, – коротко ответил Самохин, не желая продолжать разговор на эту тему. – Ты писать закончил?
Ефрейтор молча протянул Юрке военный билет. Самохин спрятал документ во внутренний карман кителя, кивнул на прощание и поспешил на улицу.
Часть, где предстояло провести последний месяц службы, ему уже нравилась. Похоже, кадрированный полк инженерной техники – веселое местечко.
Прежде Самохин имел слабое представление о кадрированных частях, зная только, что численность рядового и младшего командного состава в них сведена к минимуму: чтоб было, кому казармы содержать в чистоте, технику ремонтировать, стоянки боевых машин охранять. При минимальной численности призывников-срочников такая часть укомплектовывалась офицерским составом под завязку, то есть по штату военного времени. Считалось, что армия, состоящая из кадрированных частей, компактна и экономически необременительна ввиду малых затрат. Сейчас он начинал понимать, что в мирное время такие части развращаются бездельем, гниют дедовщиной, в них махровым цветом расцветают поголовное воровство и пьянство.
За два месяца в госпитале Юркины военные воспоминания уже начинали казаться чем-то далеким и абстрактным, как фильм про Великую Отечественную. О том, что это было на самом деле, напоминало только возникавшее порой ноющее чувство в районе раны. Жестом, ставшим уже привычным, он погладил раненую грудь и нащупал под кителем небольшой мешочек, где вперемешку с землей лежали четыре довольно крупных ограненных драгоценных камня. Бриллианты из Панджшера…
***
Колбаса из «вертушек» вынырнула из-за перевала и разомкнулась в боевой порядок. Два вертолета зависли в метре над землей, из раскрытого сбоку чрева посыпались бесформенные от боевой экипировки фигурки людей. Юрка прыгал одним из последних и сразу залег, занимая боевую позицию. Сбросив бойцов, вертушки развернулись над горным плато и через несколько секунд скрылись за перевалом.
Группа, в которой воевал Самохин, занималась перехватом караванов с оружием и наркотиками – ими моджахеды расплачивались с Пакистаном за оружие. Сегодня, когда разведка донесла о продвижении каравана с наркотой, их опять подняли по тревоге. Всё как всегда, только на этот раз в рейд с ними пошел майор КГБ, что не укладывалось в обычные правила. Конечно, все операции разведчиков курировало начальство из ГРУ и Комитет, однако участвовать в боевых операциях сотрудники этих структур особо не стремились.