– Витя!
Он оглянулся.
– Это ты!?
Он осторожно улыбнулся.
– Леня! – утомленность исчезла в его взгляде. Ум всклокочился, сделал стойку. К нему с платформы подходил в куртке с меховым воротником, держа в руке такой же стаканчик с кофе, но только более полный. Почти полный, развевающий широкие пары. Непокрытая полубритая макушка, с глубокими залысинами, глубокие складки на переносице, словно шрам, раскроивший пополам. Ничего, кроме кофе. Полный образ фигуры заслонил детали.
Сейчас спросит как дела. Дела, работа, семья… Унеслось прочь, во время, которое измеримо прошлым…
– Ты очередь занимал? – Леня перебросил в другую руку стаканчик, не пытаясь отхлебнуть, выдерживая паузу, пока остынет. Щеки его нависли над короткой шеей, но не слишком, чтобы обрюзгнуть.
– Ты куда?
– Туда, – он подбросил подбородком.
– Еще не на пенсии?
– Нет. Рановато. А ты – уже?
– Первый раз. Там скопилось уже за полгода. За депозитом?
– Если получится.
– Что ж так затянул-то? Билет хотя бы взял?
Он промолчал, неопределенно покачивая головой в разные стороны.
– И не знаю, возьму ли. Вот думаю, может, потом как-нибудь.
– И потом то же самое будет. Каждый день так ездят.
Леня разговаривал хмуро, без улыбки, пристально заглядывая Виктору под вязаную шапочку, которую тот натянул низко на лоб. Впрочем, уже давно Виктору не встречались веселые, улыбчивые по-голливудски люди, и насупленность Леонида казалась естественной. Сам-то, наверное, еще хуже, кстати, в зеркало гляделся только во время бритья, но ни разу не обращал внимания на мимику, на отражение внутреннего состояния, сосредоточиваясь на процессе. Кто знает, что можно прочесть на нем и, если судить за выражение лица, то многим не стоит выходить на улицу. А ведь по выражению лица в том числе и делают выборку на улицах, на пунктах, там, где создается дополнительное искусственное напряжение и приходится сепарировать большую массу людей.
Он пошел за сутулой спиной к одной из касс возле платформ, где стояли автобусы, а тех, которые отъезжали на разворот, тут же замещали другие, с трафаретами на лобовых стеклах. Леня прошел мимо змейки и постучал в закрытое окно, не обращая внимания на очередь, но та как-то инертно отреагировала, дружно отвернувшись, чтобы скрыть самоунижение и одновременно стыд, а может быть зная, что этот человек уже был здесь и все его видели, имеет право на такое вторжение или просто отошел за кофе и успел, а и правда, Леонид кивнул кому-то из передних в очереди, демонстрируя собственное наличие, наклонился в кассу и зашептал короткими фразами. Виктор уныло стоял в стороне, словно стыдясь своей причастности к происходящей дерзости, все же уставившись взглядом в табличку с номером над окошком.
– На, держи, – Леня вручил Виктору чек с номером рейса и местом.
Нет, не отстанет, теперь не отстанет. Ну что ж, ладно, потом что-нибудь обязательно нужно придумать, время еще есть. Главное, держать себя в руках, потому что
«Скажи, куда ты пропал тогда?» – спросил Леонид. Он помнил. Сразу, как только увидел его, вспомнил. Это с ним он «грузился» «тогда» в вагон поезда, нагло поданного на первый путь для новобранцев, кишащих на перроне кучками, внутри которых развивались глубокие социальные отношения, после того как они встретились, после того как он получил звонок от Леонида о некотором деле, которое нельзя по телефону ввиду особой важности и секретности. Секретность была настолько высокой, что они встретились у Лени дома, плотно выпили, в качестве аперитива поговорили о том-о сем, и Виктор обратил внимание на правильно поставленные ударения в междометиях, зависающих над пропастью на одном звуке в ожидании спасительного ответа, но Виктор неопределенно лавировал, не подставляя плеча под падежные окончания, не желая выдавать себя, пока наконец Леня не устал и не понял сам, что утоптанная колея их разговора уже начинает поднимать душную пыль, и спросил его прямо в глаза, с визгом скрежетнув раскосыми зубами на вираже после закушенного с тарелки: Поедешь в Киев? Ничего лишнего не было в вопросе, и это подкупало. Если бы Леня тогда нажал на шахтерскую солидарность, это не сработало бы, ибо хорошо знал, что он давно уже не работал в шахте и мало что могло повлечь его за прошлым сообществом, – а возможно просто не сообразил, и всё, как, очень вероятно, расчетливо притормозил. Да, сказал тогда, понимая, что это донецкая поездка и на какой стороне стадиона будет стоять эшелон болельщиков, словно это был тот финальный матч, в котором проиграл «Шахтер», а их, привезенных для поддержки, держали на подъездных путях, а к стадиону и обратно везли автобусом, с осторожностью, чтобы не быть атакованными киевскими фанами. Это будет хорошо оплачено, сказал Леонид, не дожидаясь вопроса, но предвидя. Виктор удивился про себя – как же это он не только не спросил, но даже не подумал о такой важной детали, которая тонко подчеркивала личное отношение к делу. Он не хотел затевать игру с кумом, не видя в этом смысла. Было азартно. Запершило в горле от застрявшего комочка, но на тарелке еще лежала закуска в виде колбаски, сыра, нарезанных тонкими ломтиками вдоль просторного широкого фарфора, подтаявшие дольки лимона искрились в соку под сладкими кристалликами, да и в бутылке еще оставалось – он смахнул с горла пыль холодной густой горчинкой с оттенком сивушных эфиров, выдерживая паузу, – а твоя роль в этом действии? Должен собрать группу, уже есть около дюжины дюжих мужиков, я не настаиваю, как хочешь, но, если хочешь… Виктор не хотел. Когда? – спросил он. Завтра. Завтра он долго не мог договориться с женой, которая наотрез была против, но, поговорив по телефону с кумой, выслушала ее доводы, по-женски нехотя уступила. «Будь на связи и никуда не лезь», – только сказала она, крестя и целуя в лоб. Он ответил чмоком в нос, который оказался ближе всего остального, даже не пытаясь подвернуть шею, чтобы дотянуться до губ.
С Леонидом и другими они встретились на перроне, где упрямо стоял состав, ожидая чего-то, возможно, действа. Действа не было, и статный среднего возраста старшой, с глянцевыми от румянца щеками, сплюснутым от поломанных хрящей почему-то одним ухом, разочарованно крикнул все заходим. Виктора повели в вагон, где он сразу выбрал верхнее место и принялся укладываться, наскоро поздоровавшись. Вагон был плацкартный, то и дело входили и остальные, шумно располагались, заполняя объемы сигаретным и еще без закуски дыханием. Все четыре места теперь были заняты, Леонид оказался через перегородку, но очень скоро вышел и направился к старшому в купе проводников. Внизу как-то быстро вспыхнуло, ему предложили, и он принял, даже присел. Юра, – представился первый, шустрый, видимо, малый, который занимал своим вниманием гораздо больше пространства, чем его физическая субстанция. Забормотали остальные: Доня, Петрович. Юра наливал, небрежно выравнивал уровни, оставляя на палец для волнения и удобства опрокидывания. менделеевка пробудила в нем ораторство и мысли – заговорил о сволоче-начальнике, который подворовывал «упряжки», о продажном профсоюзе, о тех погибших, когда сколько раз говорили о непомерно далеко зависшей бутовой кровлей, но всем было некогда, нужно было гнать план, и уже на наряде начальник участка принял решение вот-вот, завтра в первую смену усилить крепление, а во вторую принудительно сажать, и бригадир умными розовыми щеками затряс, закивал, сдвинул соломенные брови, – а в третью смену оторвался песчаник и отрезанным аккуратно куском пирога ухнул за спинами тысячетонной массой по всей протяженности лавы, снизу до верху, на сто двадцать метров, выпуская и смешивая до взрывоопасной смеси метан… Доня путался в нотах, вторил невпопад, то не поспевая, то забегая вперед, быстро оседая на своем месте, Петрович почти молчал. Скрипели какие-то фразы и колкие взгляды пересекались в центре между полками, перепрыгивая через бицепсы и трицепсы, сквозя сквозь хрящики ушных ракушек. Откуда? – спросил вдруг Юра, – спортсмен, или как? Или спортсмен, – ответил Доня. Было дело до армии. Потом со старлеем, – он ткнул кулаком в воздух, выводя локоть вперед, задевая оконное стекло, и было слышно, как оно гулко вздрогнуло. – Ну и полгода дисбата. Доня зевнул и продолжил о своем, не обращая внимания на смену темы. Наконец, Юра раздвинул воздух и пошел в сторону тамбура, увлекая за собой тесноту. Доня вымученно покачал головой и прикрыл подбородком кадык, осторожно опустив веки. Петрович уже стелился. Виктор потянулся вверх, подсунул под подушку аксессуар с документами и немногими деньгами, вытянулся во весь рост, успел отгородиться закрытыми зрачками – снова вспыхнуло быстро и закусилось мягко внизу, забормотало и закачалось вместе с вагоном, отстукивая колыбельный ритм. В купе не курить, в туалете не гадить, – громко включился репродуктор над головой и смолк щелчком, на мгновение введя тех, кто слушал, в ступор. Но слушали не все. На работе о быте, а в быту о работе, – вспомнилось из давнего своего прошлого, невпопад под гул на первом этаже, непонятный и чужой. Но после которой вспышки, уже без него, колыбельная плавно перешла во второй куплет и под равномерный стук поплыла в ночь, освобождая сознание…
Старшой крикнул подъем, люди вяло зашевелились, потянулись к газировке и пиву, и он снова увидел Леонида, когда поезд остановился на вокзале. Соблюдать конспирацию было некогда, чувствовалась бравая уверенность в силе, демонстративно пренебрежительная и провокационная одновременно, никто не смел препятствовать, и они вместе, уже в группе, по-видимому сформированной Леней, отправились рыхлой колонной к автобусам. Поехали. На улицах было обыденно скучно, ничего не предвещало цунами, на какое-то мгновение Виктор подумал, а стоило ли вообще ехать, возможно, за эту ночь все изменилось настолько кардинально, что всё кончено, – защемило в подреберье, – но перед глазами панораму наложила телевизионная картинка Варфоломеевского фримера, и сомнение легкой бабочкой, опыляя бархатом воздух, растаяло в невидимости. Леня сидел рядом и тоже уставился в окно закрытыми глазами. Укачивало. Это Мариинский парк сказал Старшой если заблудитесь ищите его только не обращайтесь к прохожим а к милицейским патрулям и не ходите по одному а группами со старшими а лучше не ходите никуда без разрешения вообще потому что могут быть провокации и мало ли что еще успеете. Их подвели к двум армейским палаткам, выцветшим до грязно-серого, натянутым на деревянные щитовые каркасы. Вокруг, на территории парка, казалось, было много людей, возможно, больше тысячи. Виктор поискал глазами трубу над палаткой, и воображаемый запах горячего металла и пересушенных портянок потянулся изнутри, из прошлого, смешиваясь с хромовым сапожным. Трубы не было, и внутри печки не было тоже, ни портянок, ни хромовых сапог, но нары стояли и даже были застланы матрацами. Эфирный запах из прошлого исчез, пахло холодной пустотой и опилками. Между палатками стояла полевая кухня. Виктор сглотнул слюну и напрягся от холода. Леня отошел к кому-то из знакомых в группе. Старшой пропал. Юра со товарищи пропал тоже. Никто не знал, что делать, и группы начали бродить по территории парка. Издалека раздался звук в громкоговорителе, но слов не было слышно. Через какое-то время зазвучала музыка, складывалась в аккорды. Наша белик жжет, – сказали рядом, – пошли посмотрим. Она с молодыми спит, бля… Да нет, вон повалила. Виктор пошел наугад. За деревьями парка спецназ плел косичку из линий Мажино, Маннергейма и Сталина, с вкраплениями снежно-седой змейки Энкеля, каски и щиты поблескивали на тусклом зимнем луче, то и дело менявшем точку попадания, нашивки на спинах подкупали невероятной магической силой, некоторые, без знаков отличия в безликой униформе держали в руках винтовки с прицелами, отодвинувшись вглубь рядов, – держали вертикально, упершись прикладами о землю, словно крестьянин после тяжкого покоса, остановившийся на передых, чтобы поправить инструмент. Но основной рабочий инструмент все же был дубинка. Сидели и стояли спинами и на него не обращали внимания, а ведь расстояние было небольшим. Обыденность рисовалась в их позах. Охраняют, – подумалось. Свои. Кто свои – он не успел расставить акценты вопрошающему, пренебрежительно отодвинул того локтем мысли и оставил без ответа, мгновенно переключил тумблер, ибо старшой уже звал на митинг. Все стали подтягиваться к эпицентру. Здесь толпа размножилась и вытянулась. Произошла встреча на Эльбе с другими регионами и столичными районами. Сейчас журналисты приедут, давайте-ка поближе, призывал кто-то с дощатого эшафота, огражденного кулисами из синего полотнища. Идейный тамада быстро сбежал вниз, блеснув яркой светоотражающей надписью на спине, и было слышно, как загрохотали доски под кожаными ботинками. Но идейных наставлений не давал, приберегая интригу на десерт для тех, кто останется, для посвященных, – чувствовалось напряжение момента, нечто таинственное, величавое, чего недоговаривали, как пытливые следователи в поставленных вопросах театра пантомимы, прячась под черным экраном, одетые во все черное, и только ручки белесым почерком выводили короткие смыслы на воздушной поверхности под осторожными струйками софитов. Журналисты и камеры уже выдергивали кадры истории из толпы для вставок, сканировали объективами по головам и стягам, по трафаретам с названиями городов и предприятий. Попадавшие в камеру улыбались и качали шарами и вымпелами победителей марафона, некоторые вытягивали вперед шеи, чтобы подольше оставаться в кадре. Было тесно и уже не холодно, но хотелось есть. Переминались с ноги на ногу. Виктор вспомнил. Это надолго? – спросил он у Леонида. Не знаю. Я тоже есть хочу, не завтракали еще. Женщины тут есть? Леня повернулся к нему лицом и выдохнул табачным перегаром. Женщины были. Их было много. Стояли с плакатами, сонно ждали вместе со всеми там, куда не доставали камеры. Нет, не эти – другие. А что?! Согреться! – Виктор пожал плечами. Но Леня сохранял суровость. Водкой согреешься. Душа загрустила. Тусклое солнце все еще пряталось за декорациями домов, покалывало в щеки. Наверное, пора, решил он. Отошел, достал телефон. В записной книжке номеров начал листать, пытаясь вспомнить. Наконец остановился, оглянулся по сторонам, отошел еще за спины, вдоль стены здания, в поисках гастрономии. Длинные гудки прервались на излете, не пробившись к цели. Вернулся в дисциплинированные ряды. На эшафот уже взгромоздился Первый среди прочих, рокоча и подхрипывая, принялся вещать в массы, развенчивая противника со стоицизмом греческого мудреца. За спиной трепетала шелковая ткань обивки. Аполлоном Дельфийским обнажил свитерную фигуру под сереньким камвольно-кашемировом пальтишком, и выставил перед грудью кулачки в жесте. Воздух затрепетал, завибрировал. Ноздри распахнулись возбужденно. Запахло грозой. Ну и придумали! – равенство сексуальных меньшин, – ну не слишком ли? Чего удумали! Разве это демократично? Разве это по-человечески? Неужели с этого начиналось человечество? Что это такое?! Еще давайте больных церебральным параличем приравняем и выровняем, а с ними солнечных людей и ампутированных на левую ногу. Это что ж, они равны нам, грешным? – нет, нет и нет. Нет, не греки мы, Константины и Михаилы, не Сократы – с его мальчиками, да и сам он, мальчиком будучи, хоть и без особого спрошения, а после Платон предатель, да и вся культура их, эпохально изошедшая из красоты и чувственности к своим эдипам, заразила и римское стадо этим баловством, эпикурейским вирусом, чуждым нашему естеству (но что странно, народы не вымерли и даже возмужали до степени храбрости и фатального исполнения законов, хотя и не харапукку, но подчиняясь без недальновидности ослушаться, – подумал, удивляясь и страшась собственной смелости, отодвигаясь мыслью в грозовой туман, убаюканный монотонным звучанием сверху). «Вот и другая родина во главе с Лимонником спешит на помощь», – продолжал метать гальку в толпу. Та послушно подставлялась, считая блинчики испускающими пар зевами. Уж они помогут не дать и сами не дадут! Уж помогут вылечить эту раковую тропическую опухоль! С Олимпа неслась громогласная тирада величавой дорической колонной: нельзя срывать людей с рабочих мест и наносить ущерб заждавшимся поступлений в казну чиновникам, отчего правительственные мужи сидят без работы, ибо нечего делить и умножать, складывать и отнимать, в то время как мы три года вели переговоры с супружеством (взвизгнул, было, подкованными искрами, боднул головушкой, но тут же лихо рванул дальше, цокая и лязгая, потряхивая уздой после спотыкания), и вот наконец договорились. Чего они добиваются? Чего хотят? На что нацелились? Как ни крути, а никакой осел всё равно летать не сможет, даже золотой. Умный должен разобраться в вопросах, которые осел запутывает – а он путает, ой как запутывает нас витиеватыми сладостными речами с медовыми струями по щекам. Так нужны ли нам такие жертвы? Нужны ли нам свободы духа вместо живота своего? Дух испустите во гнусности естества своего, ибо питать его будет нечем. Я давно предупреждал! Это всё случайные встречи. Незачем было на них ездить, сидел бы дома, на пеньках, в обнимку. (Продолжал рыться в тумане, бродя по закоулкам черепной коробки. Нет, не он, не Первый). Первый сканировал взглядом по рядам и все время спрашивал: правильно я говорю? Очевидно, понимал, что сильно не дотягивает. И глаза дрожали слезливо и фатально. Не доверяя самому себе, искал поддержки и находил в зале на бис в нужно расставленных местах, от которых и остальные поддерживаемо колотили воздух. Шарфика на нем не было – не простудился бы, – затревожились, наверное, апологеты. Но подать, накинуть было некому. Зато было видно, как готов на алтарь ради них положить… В литургическом порыве за правое дело и cosu nostru. Первый тем временем говорил правильно, что подтверждалось молчаливым вниманием зала. Сеял глаголами по головам страждущих. Правда, молчание их не было выразительным, и жажда не терзала мучительно, разве только некоторых. Хватит ли на всех от пяти хлебов-то? Наконец, разверзлись мглистые своды – свершилось: амен! – и затихло, качнулось, замерли облака в ожидании, эшафот скрипнул конструкцией половиц и отправил Аполлона вниз, поддерживаемого за руки.