А справа и спереди лежала сайва. Не джунгли, не лес – именно это экзотическое словечко, заимствованное из вездесущего (в смысле цитирования, конечно) «Трудно быть богом», вполне отражало непривычную суть. Пучки трехметровых черных листьев, растущие плотно-плотно из рыхлой жирной почвы, колючие лианы, заросли коренастых тысячествольников… Эти заросли простирались вглубь материка, до самого горизонта, а вдоль берега – до цепи пологих холмов, куда вчера отправился отряд разведчиков.
Караульная вышка поднималась у самого края сайвы, и чаща темнела под ногами. Где-то тоскливо и длинно орала панцирная обезьяна – двойной восход лун возбуждал этих тварей.
Анатолий поежился: вечерний холодок заполз под бушлат. Конечно, патрули ходят с оружием, а не горбатятся с лопатами и топорами. Конечно, лестно быть Бойцовым Котом, но только не такой вот ночью, когда все спят, кроме тебя – и сайвы…
Все остальное произошло мгновенно. Шорох и треск внизу, в зарослях, громадная черная туша, маслянисто блеснувшая в свете лун, слепо врезалась в опоры. Дерево хрустнуло, Анатолий инстинктивно схватился за поручни и вместе с дозорной площадкой рухнул, обдирая руки, в кусты за спиной тахорга. Чудовище двигалось дальше; в слепом приливном беге оно ничего не замечало и ни на кого не нападало, но впереди был поселок… Зажмурившись от страха, Анатолий вскочил на ноги и нажал на спуск. Грохот оглушил его, отдача разворотила плечо – АК бился, как живой неукрощенный зверь.
Тахорг взвыл, круто развернулся… Анатолий, ничего не соображая, всаживал очередь за очередью в три красных глаза, в черный провал пасти.
От корпуса интерната, от Периметра бежали вооруженные люди. Впереди – Голубев. На бегу он пытался закинуть на плечо пулеметную ленту, та неудобно болталась, соскальзывая и вихляясь за спиной уродливым хвостом. Капитан Котов на ходу стащил с плеча ремень, остановился, присел на колено и поднял пулемет, держа его сверху, за цевье. РПД выплюнул сноп огня, залязгала, задребезжала лента. Но это было лишним: тахорг, получивший полтора десятка пуль прямо в башку, заваливался набок.
Анатолий стоял рядом с еще содрогающимся телом хищника. Его трясло, АК с пустым рожком валялся на земле. Майков не слышал, что говорил ему Голубев, позволил себя куда-то вести, как ребенка, жал руки, машинально отмечая заспанно-испуганно-восхищенные взгляды ребят, высыпавших из палаток. Запоздалый страх не давал оглянуться на чудовище…
ХРОНИКА ГОЛУБЕВА
…Я немедленно внес предложение об учреждении боевого ордена и о награждении им Бойцового Кота А. Майкова, и эта идея была поддержана единодушно. Казаков предложил название: «Орден Славы». Разумеется, пока в нашем распоряжении нет благородных металлов для изготовления наград, награждение орденом будет производиться чисто символически: кавалеру вручат диплом и нагрудную планку. Наутро мне удалось протолкнуть введение в патрульных силах воинских званий, и теперь я совершенно официально именуюсь капитаном Бойцовых Котов. Не скрою, это приятно.
Нападение тахорга имело еще и тот положительный эффект, что напрочь заглушило толки о якобы внутреннем назначении патрулей, имевшие место после событий Восьмого дня (12 марта). По моему ходатайству Анатолий произведен в сержанты.
17 марта под вечер Елена сообщила, что самая яркая звезда небосклона – это на самом деле третий спутник планеты, отдаленный от нее примерно на миллион километров. Казаков, пребывавший в прострации по поводу дня рождения своей пропавшей возлюбленной, предложил было назвать это небесное тело Ольга, но первооткрывательница предпочла имя Пандора. Кажется, это было сделано не без мрачного юмора, но наш координатор его не уловил.
Наладили работающую от интернатской электросети рацию. Слава богу, древний, довоенного еще выпуска паровичок, крутивший генераторы, пока работал без перебоев. Уголь тоже имелся – здоровенная куча антрацита на хоздворе. Но, увы, эфир оказался девственно пуст.
Ввели систему дополнительных пайков для тех, кто в свободное время занимается общеполезными делами (парикмахеры, энтузиасты учебы, просиживающие в классах до полуночи, и т. п.). Кстати, теллурийский день оказался всего на десять минут короче земного…
Глава VI
Двух вещей не хватало в этой стране: кофе и демократии…
…Дневник Маляна, как известно, до сих пор вызывает яростные споры у исследователей не только из-за двойственности этой интереснейшей фигуры эпохи Первого Установления, но и из-за обилия документов, приписываемых перу этого автора. Действительно, как сторонники официальной версии, возлагающие на Маляна значительную часть вины за последующие катастрофы, так и представители нетрадиционной школы, пытающиеся обелить лидера «конструктивистов» и представить его прозорливцем, с первых дней предвидевшим все последствия стихийной социализации реперной группы «полигона Казакова» и всеми силами пытавшегося смягчить эти последствия, – по сей день пытаются сгладить противоречия между Первым и Вторым меморандумами Маляна, с одной стороны, данным дневником, с другой, и не сохранившимся «Введением в Теллурийскую экономику» – с третьей. В настоящее время большинство исследователей склоняется к мнению, что часть этих трудов приписывается Маляну ошибочно. Но нельзя совершенно игнорировать упорные слухи о якобы найденном и хранящемся в частной коллекции Третьем меморандуме, проливающем некоторый свет на события тех дней.
(Предисловие В. Штерна к третьему,
исправленному изданию «Дневника Маляна». Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.)
ДНЕВНИК МАЛЯНА
Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.
Сегодня, когда меня уже ни на минуту не оставляет чувство тоскливого ожидания, я постоянно возвращаюсь мыслями к первым минутам Установления, точнее, к первой спокойной и радостной мысли: «Наконец-то!»
Оказывается, где-то в глубине таилась эта детская жажда несбыточного и постоянная готовность к Встрече: к голубым протуберанцам, перекрывающим порядком надоевшую улицу, шагающим железным конструкциям на горизонте, гравиконцентратам, нарушению закона причинности – господи, да мало ли к чему я был готов! И как неумолимо вымывалась эта радость, по мере того как постепенно эта куча восторженных друзей, растерянных пацанов и возмущенных чиновников превращалась в жесткую организацию – микрогосударство со своей армией, полицией, принудительным трудом, лагерями и прочими радостями цивилизации. Причем я сам принимал в этом самое активное участие, поскольку просто не мог противопоставлять сохранившиеся в памяти отрывки Вебера, Тойнби и Парето, позволявшие туманно рассуждать о «тонких социальных структурах», конкретной необходимости как можно быстрее организовать охрану, жилье и еду для нескольких сотен детей. Искать нетрадиционные решения было некогда (или мы убедили себя, что некогда), но каждый шаг совершенно естественно следовал из предыдущего. Необходимость всеобщей трудовой повинности влекла за собой необходимость создания системы наказаний за ее нарушение, поскольку нарушения начались немедленно. Отказ от передачи власти в руки интернатской администрации – необходимость подавления «мятежа администрации», если можно назвать мятежом это курино-бестолковое кудахтанье и беспорядочное метание по лагерю геморроидальных ветеранов народного образования.
Вынужден констатировать: Валери оказался прав, предсказав эти проблемы еще на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня, стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю – смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которым я рвал из кобуры пистолет при виде темно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось, – и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть, как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне, а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета, то что же говорить об остальных?
Умеренность? Надо быть честным хотя бы с самим собой – хоть Лена и уверена, что не дала мне тогда учинить кровопролитие (да и сам я только что расшаркался перед ней по этому поводу), – но ведь это никак не ее заслуга. Слава богу, Голубев не знает – я, как классический очкастый козлобородый интеллигент, забыл передернуть затвор ТТ и щелкал вхолостую спуском, пока она висела на моей руке и неразборчиво что-то вопила. Потом набежал Стась, отобрал у меня ствол, заехал в физиономию директору и лично отконвоировал подавленного – во всех смыслах, ха-ха! – мятежника в подвал, где уже который день томились анархисты. А я так и остался стоять посреди холла: меня колотила злоба к самому себе, к своей несостоятельности и жалкости…
Кстати, я до сих пор сомневаюсь, что «мятеж администрации» был чем-то спланированным заранее, как бы ни распинался Голубев о «заговоре против благополучия колонии». Это все пафос и дешевая пропаганда, на самом деле у директора просто не выдержали нервы.
С того дня поселилось во мне тоскливое ожидание стрельбы. И особенно сильным стало оно, когда наши восторженные «мотористы» во главе с Танеевым наконец выкатили из ангара пофыркивающий броневичок с маленькой, открытой сверху граненой башенкой. Панцерваген тут же назвали «Псом». Кто-то побежал за краской, чтобы немедленно увековечить это гордое название на броне, а я стоял и смотрел на задранный пулеметный хобот, тщетно борясь с нахлынувшими дурными предчувствиями: «Вот оно! Броня! Пулеметы!» В ангаре ждет своего часа еще один такой же броневик, а рядом с ним – пушечное трехосное чудище, окрещенное «Защитником». Оно, правда, не на ходу, в консервационной смазке, но это, как я понимаю, дело ближайших пары дней. «Наш бронепоезд должен стоять на запасном пути», как изволил давеча выразиться Самодержец. И поставят ведь, долго ли умеючи? Защитнички непрошеные, энтузиасты орднунга[2]… Неужели – и здесь?..
После этого я несколько раз заговаривал с Казаковым о необходимости как-то реорганизовать колонию, потому что в этих условиях не могла долго сохраняться стихийно сложившаяся вооруженная олигархия Совета, но каждый раз появлялись новые и новые проблемы, которые надо было решать немедленно, и все шло своим чередом.
Что еще? После ареста директора и его присных в здании интерната освободилось немало помещений. Крапивка и Маркелов немедленно предложили перенести туда заседания Совета, но Казаков оказался непреклонен: на очистившиеся площади вселили часть палаточников, а оставшиеся кабинеты отдали Вике под медицину (ох, не придется им подолгу пустовать…). Для Совета решено выделить один из коттеджей. Я прекрасно понимаю Александра – он не хотел, чтобы мы выглядели завоевателями, вселяющимися на место упрятанных в казематы побежденных конкурентов в борьбе за власть…
Вставка:
…создается впечатление, что развернутые художественные отступления в «Дневнике» представляют собой позднейшие вставки, так как они не только противоречат самой напряженной обстановке тех дней, но и плохо соотносятся с основной частью «Дневника».
В. Штерн
18 марта. Голубев становится совершенно неуправляем. Если идею ордена еще как-то можно было понять, то звания и неизбежно следующие за ними погоны и прочие аксельбанты – это, по сути, начало раскола. Сегодня я поставил на Совете вопрос о роспуске Котов и замене их общим ополчением, но, разумеется, остался в меньшинстве. Голубев орал что-то о ненадежности случайных людей, необходимости жесткой дисциплины, а члены Совета, занятые мыслями о своих непосредственных обязанностях, кивали не прислушиваясь.
19 марта. Отобрал наконец самых толковых из курсантов. Чему я их буду учить – не знаю. Слишком многое в нашей нормальной земной жизни оставалось за скобками. Сейчас предстоит выяснить, что же в такой изолированной группе определялось тем, что где-то за горизонтом все-таки продолжала существовать нормальная жизнь, которая рано или поздно удосужится послать за робинзонами спасательный вертолет или катер, и, значит, неизбежно должно отмереть в нашем случае; а что остается неизменной ценностью. Сюда бы хар-рошего философа, он бы тут всласть порассуждал о добре, красоте и справедливости. А я вот не умею. И объяснить Совету, что как только большинство населения поймет, что безнадежно отрезано не только от Земли, но и от всех земных, то есть человеческих ценностей… Ладно. А учить их надо. Потому что мне уже ничего не выяснить, слишком много во мне от задумчивой сороконожки, разучившейся ходить.
23 марта. Выбил у Совета «газик», три карабина и автомат для моих «стажеров», мотивируя эти требования начинающимися геодезическими работами и очевидной всем опасностью дальних поездок в сайву. Голубев орал опять – о децентрализации, о дублировании функций, но я его не слушал. Рано или поздно каждый ствол, неподконтрольный нашему микро-Гитлеру, будет на вес золота. Учиться стрелять будут все «стажеры».
26 марта. Кажется, началось. Завтра Совет разбирает дело об изнасиловании. Гнусно. Но Олега выслать я не дам, он у меня из самых. В конце концов, законов он не нарушал – не было еще законов. Правда, с директором и прочими сеятелями разумного-вечного мы о законах не задумывались… А, плевать… Главный оппонент – ну конечно же Голубев. Как может кандидата в фюреры не довести до истерического визга нарушение субординации! Судя по всему, только это его и интересует, в его аргументации начисто отсутствуют категории морали, а ключевыми являются слова «сопляк» и «учительница». И вообще, что-то непохоже, чтобы Таня была настроена поднимать такой шум. И надо же было Анечке оказаться поблизости…
Глава VI
Весь день работы шли спустя рукава, всем было не до этого. Колосов по совету Казакова урезал вечернюю пайку, но даже на это никто не обратил внимания. Толпа собиралась у коттеджа, где уже с неделю размещался Совет. Даже выползший из ангара гусеничный ДТ-74 никого не заинтересовал, что изрядно обидело наших механиков – те всю ночь мыкались, снимая с консервации это чудо советского Тракторпрома.