Князь скрипнул зубами и, высунувшись из-за машины, выстрелил на голос. В ответ тоже выстрелили. Тяжелая круглая пуля пробила борт автомобиля и с визгом ушла в рикошет. Сумевший, наконец, зарядить свой револьвер водитель приподнялся и выпустил две пули через кузов машины.
– В последний раз говорю, не трать патроны попусту, – зашипел князь.
– Так а что делать-то, ваше сиятельство. Вон они, басурмане, уже близко совсем. Я рассмотреть успел, когда вскакивал, – горячечно зашептал водитель.
– Вот и смотри, когда подберутся и вставать начнут. Ползком в атаку не ходят. К тому же это не солдаты, а бандиты. Им долго на пузе ползать гонор не позволит. Вот как начнут подниматься, тогда и пали.
Кивнув, водитель быстро переполз к переднему бамперу и, привстав на колено, принялся водить стволом револьвера из стороны в сторону.
– Не трус, но как боевая единица полный ноль, – скривился про себя князь, переламывая свой револьвер.
Пока абреки подбирались к машине, нужно было успеть перезарядить оружие. Но едва только он успел вложить в камору один патрон, как буквально в десяти шагах от машины в полный рост поднялась фигура одного из нападавших и с отчаянным ревом кинулась в атаку, размахивая кинжалом.
«Лежа перезаряжать побоялись или не умеют», – мелькнула мысль, и князь одним движением соединил ствольную раму с рукоятью. Но взвести курок он не успел. Налетевший словно ураган бандит взмахнул кинжалом, целя ему в горло. Упав на бок, князь откатился в сторону, пытаясь выиграть расстояние и время, чтобы привести оружие к бою. Но абрек продолжал наседать. Катаясь по траве, князь пытался ногой ударить противника в колено, чтобы или заставить отступить, или, если сильно повезет, сбить его с ног, а потом попробовать добраться до горла.
Револьвер, делая очередной перекат, он умудрился выронить, и теперь крыл себя последними словами за такую глупость. От машины послышались выстрелы. Водитель не сбежал, а продолжал защищать себя и княжескую семью. Внезапно наседавший на князя бандит выгнулся и захрипел, словно запаленная лошадь. Вскочив на ноги, князь быстро огляделся и только растерянно хлопнул глазами.
Два наседавших на водителя бандита, хрипя и суча ногами, свернулись на траве клубками, а третий, стоя на коленях, тянулся рукой за спину, пытаясь дотянуться до торчащего из спины ножа. Посреди поляны, плавно раскручивая в руке нагайку, стоял юноша, почти мальчик. Но едва заглянув ему в глаза, князь испуганно отшатнулся. Это были глаза хищного зверя. Шагнув к бандиту с ножом в спине, паренек взмахнул нагайкой, и ее кончик, свистнув в воздухе, ударил абрека прямо в горло. Содрогнувшись всем телом, тот медленно повалился ничком.
– Сколько их было? – повернулся парень к князю.
– Четверо, – растерянно прохрипел тот.
– Выходит, все тут, – кивнул казачок и, одним стремительным движением свернув нагайку, сунул ее за пояс на спину.
Потом, подойдя к абреку, он одним движением выдернул из трупа свой нож и, отерев его об одежду убитого, убрал клинок за голенище короткого сапога. Не обращая внимания на княжескую семью, парень быстрым шагом направился в сторону улан. Заинтригованный князь последовал за ним. Как оказалось, оба солдата были ранены, но в сознании. Ловко разорвав на полосы их нижние рубахи, парень наложил на раны повязки и, сунув одному из улан флягу с водой, велел:
– Пейте больше. Крови много вытекло. До доктора придется самим ехать.
И не обращая внимания на благодарные слова, перешел к лакею. Тот весь бой пролежал в траве, тихо подвывая от боли и страха. Бесцеремонно разорвав на нем рубаху, парень осмотрел рану и, усмехнувшись, буркнул, ловко бинтуя его:
– Шо ты хнычешь, как то дите? Это ж просто царапина. Через седмицу и вспоминать про нее забудешь.
– А ты прям дохтур, – вызверился лакей. – Тебе-то откель знать, что там царапина? Кровищи-то вон сколько.
– Откель знать? – усмехнулся парень. – А оттель, шо меня не токма убивать, но и лечить учили.
Певучая речь парня ясно показала, что паренек этот из местных казаков. Только здесь, в предгорьях Кавказа, так говорили. Мягко, певуче, вставляя в разговор слова из тюркских и горских языков. Наконец, покончив с перевязкой, он подошел к водителю и, одним ловким движением отобрав у него револьвер, приказал:
– Плечо покажи.
– Кость вроде цела. Но крови много, – ответил водитель, поворачиваясь к нему боком.
– Все равно перевязать надо. Рана открытая, попадет какая гадость, загнить может, – ответил парень, накладывая повязку.
– Кто вы, юноша? – спросил князь, дождавшись окончания перевязки.
– Григорий Серко. Казак, – представился парень, и князь механически отметил серебряную серьгу в его левом ухе.
– Очень приятно. Князь Воронцов-Ухтомский, Николай Степанович. Должен поблагодарить вас за наше спасение. Позвольте узнать, чем вы занимаетесь?
Он очнулся рывком, словно вынырнул из глубины. И тут же все тело начало ломить. Болело всё. Голова, ноги, руки, крутило нутро, и даже словно глаза сейчас из башки выпрыгнут. Кое-как проморгавшись, Гриша со стоном приподнял голову и огляделся. Вроде хата его, а вот в хате… осмотревшись еще раз, парень вдруг понял, что в хате было пусто. Так пусто, словно вся семья разом собралась и уехала. Но это не так.
Он отлично помнил, как сначала заболела младшенькая Настена. Отец заложил телегу и повез ее в город. Оттуда он вернулся уже один. Но к его возвращению больны были уже обе старшенькие сестры-погодки. Их даже увезти не успели. Сгорели обе за полторы седмицы. Но к тому времени Гришка уже знал, что в станице полыхнул мор. Тиф уносил людей десятками. За два месяца большое село превратилось в погост.
Посылали гонца в Екатеринодар, к властям, чтобы прислали докторов, но вместо врачей пришли солдаты. Станицу оцепили, и всем жителям запретили выезжать. Станичники взялись было за оружие. Уж кому-кому, а родовым казакам разнести по кустам «серую скотинку» как воды попить. Ночью бы всех вырезали, никто б и не пикнул. Но атаман и казачий круг порешили, что воевать со своими, православными, нельзя. Прав был генерал-губернатор. Ежели мор за станицу вырвется, быть беде.
Порешили, что все знахари да травники будут народ лечить. Кто как сможет. А в итоге станица опустела. Схоронив сестер, слегла и мать. А следом за ней и сам Григорий. Только отец еще каким-то чудом держался, словно болезнь обходила его стороной, заставляя до дна испить чашу потерь. Что было с ним после начала болезни, Гриша не помнил. И вот теперь, кое-как усевшись на широкой лавке, служившей ему постелью, пытался понять, чем все закончилось и где родители.
Пить хотелось неимоверно. Поднявшись на дрожащие от слабости ноги, Гриша доковылял до дверей и, выбравшись на улицу, скривился от боли в заслезившихся глазах. С трудом проморгавшись, он сполз с крыльца и оглядел подворье. Ворота в хлев открыты. Осторожно заглянув вовнутрь, парень убедился в своих предположениях. Волов, свиней и коровы не было. Коня с кобылой в конюшне тоже не нашлось. А на заднем дворе, в загоне, одиноко бродила пара курей.
– Выходит, батя успел все продать, чтобы нас лечить, – прохрипел Гриша и, почесав в затылке, побрел к колодцу.
Пить с каждым шагом хотелось все сильнее. С грехом пополам достав из колодца треть ведра воды, парень напился и, ополоснув лицо, поплелся к крыльцу. Кряхтя, словно старый дед, он уселся на завалинку и, подставив физиономию солнечным лучам, принялся размышлять, что делать дальше. Оставаться в станице было нельзя. Хозяйство порушено, скотины нет, да и соседи, по всему видать, кто не на погосте, сбежал. Остается одно. Набраться сил, как следует осмотреть остатки хозяйства и уходить в город.
Там можно будет в услужение наняться. Хоть и соромно это. Казак и в лакеи, да делать нечего. Жить ведь как-то надо. Работы Гриша не боялся. Уж конюхом он всегда служить сможет. В лошадях парень разбирался, лечить тоже умел. Да и лошади всегда отвечали ему любовью и верной службой. Но сначала нужно до погоста добраться. Что стало с матерью, он так и не знал. Поднявшись с завалинки, Григорий проковылял в дом и, пошарив на полках, достал дедовы запасы.
Старый казак травы знал так, что к нему из города на лечение ездили. А уж станичники завсегда только к нему и шли. От многих болезней дед лечить умел. И кости правил, и простуду гнал, и даже роды принимал изредка. Звали его к роженице, если плод неправильно шел. А так и старая повитуха справлялась. Казачки бабы крепкие. Могли и в поле мужей заменить, и врага отбить, если казаки в походе, а горцы к станице подошли, и детей рожали легко, словно играючи.
Именно это больше всего удивляло Гришу. Однажды, не удержавшись, он спросил у деда, отчего так. Усмехнувшись, старый казак подкрутил седой ус и, вздохнув, ответил коротко. Мол, главное дело, господом женщине даденное, это род человечий продолжить. И если сподобил ее господь ребятенка зачать, то на свет его привести счастье есть большое. Оттого и радуются бабы, когда ребенок нормально рождается. А что до сложностей иной раз, так то грехи человечьи виной.
Тряхнув смоляным чубом, парень отогнал воспоминания и, развязав тряпицу, поднес травяной сбор к лицу. Вдохнув смесь запахов, он чуть улыбнулся и, положив узелок на лавку, снова поплелся во двор. Тело ломило, в глазах двоилось, а от слабости то и дело подташнивало, но он упрямо заставлял себя двигаться. Старая дедова присказка – пока шевелишься, живешь, заставляла его делать все необходимое на одной силе воли.
Что называется, на зубах вытащив из колодца ведро воды, он оттащил чугунок к летней кухне и, присев прямо на землю, принялся растапливать печь. Благо хоть дрова со двора никуда не делись. Заварив травяной сбор, он отставил его к стене, настаиваться, а сам вернулся на завалинку. Все увиденное вокруг наводило на грустные мысли, но еще больше возникало вопросов.
Если в станице все умерли, то почему окружавшие ее войска не сожгли дома, чтобы уничтожить заразу? А если войска знали, что в станице мор, то почему не обыскали дома, в поисках хоть кого-то выжившего? И как он сам умудрился выжить, если за ним некому было ухаживать? Гриша крутил эти и еще два десятка других вопросов в голове так и эдак, но ничего умного так и не придумал. В очередной раз вздохнув, он покосился на чугунок с отваром и, посмотрев на тень от колодезного журавля, со стоном поднялся.
Нужно было как можно быстрее привести тело в порядок. Мало просто выздороветь после смертельной болезни. Нужно еще и выжить. С этими мыслями парень аккуратно процедил отвар через чистую тряпицу и, принюхавшись к полученному настою, грустно усмехнулся. Сумел-таки дед приучить юного неслуха к порядку и заставить его выучить нужные травы. Хоть и гуляла по внуковой спине дедова нагайка, а своего старый добился. Отварами Гриша мог и коня выходить, и человека вылечить.
Не всему, конечно, дед его обучить успел. Оборвала жизнь старого казака разбойничья пуля, но многое Гриша успел узнать. Многое, кроме главного. Бывало иной раз, что накатывало что-то на юного казака, и начинал он такие вещи говорить, что находившиеся рядом только удивленно крякали и смущенно отступали в сторону. Сам Гриша не всегда понимал, что говорил, но дед только внимательно слушал и одобрительно хлопал по плечу. От такой ласки Гриша, бывало, приседал, но в душе плескалось ликование. Ему верили, а значит, такие наваждения можно перетерпеть.
Не спеша выпив отвар, парень прикрыл глаза и прислушался к собственному телу. Голова стала ясной, а в животе разливалось приятное тепло. И вместе с тем сильно захотелось есть. Усмехнувшись, Гриша открыл глаза и, осторожно потянувшись, проворчал:
– Раз есть хочется, значит, оживаю. Вот только чего жрать-то будем?
Вспомнив про увиденных курей, Гриша хлопнул себя ладонью по лбу и, развернувшись, отправился на задний двор. Поймать одну из двух случайно оставшихся кур удалось только благодаря упрямству и все усиливающемуся чувству голода. Привычно срубив пойманной пеструшке голову топором, Гриша дождался, когда стечет кровь и, вернувшись к печи, сунул тушку в горячую воду, оставшуюся от травяного отвара.
Ловко ощипав птицу и разрубив тушку, парень кинул все в чугунок и, залив водой, поставил на печь. Достав из ларя пару горстей муки и набрав в огороде овощей, он вернулся к печи и принялся осторожно снимать с закипевшего бульона пену. Потом, замесив немного теста, он испек пресные лепешки, а спустя два часа с удовольствием хлебал наваристую шурпу. Наевшись, Гриша едва успел добраться до своей лавки и уснул едва ли не раньше, чем голова коснулась подушки.
Проснулся он не от привычного петушиного ора, а от птичьего гомона под окном. Поднявшись, парень вышел на крыльцо и, осмотревшись, задумчиво хмыкнул. Болезнь болезнью, а проснулся он, как давно привык. С первыми петухами. Скинув рубаху, Гриша достал из колодца воду и, умывшись, с уханьем вылил остатки на себя. Тело, съежившееся от ледяной воды, разом проснулось и ожило. Только теперь Григорий понял, что действительно умудрился выжить.
Растеревшись расшитым матерью рушником, Гриша вернулся в дом. Достав из чугунка кусок вареной курицы и оставшийся с вечера кусок лепешки, он моментально проглотил скудный завтрак и, задумчиво оглядываясь вокруг, вздрогнул. На столе, прямо посредине, лежал отцовский кошель, а под ним четвертушка бумаги. Рядом отцова нагайка и дедов кинжал, работы кубачинских мастеров. В семье Серко грамоту всегда ценили, и потому все дети, независимо от пола, обязательно учились грамоте. Так повелось еще от прапрадеда. Так было и теперь.
Дрожащей рукой, вытянув из-под кошеля бумагу, Гриша развернул ее и, усевшись на лавку под окном, принялся читать.
Здравствуй, сынок мой Григорий. Если уж читаешь ты письмо сие, выходит, смилостивился над тобой Господь и род казачий не прервется. Сей день – последний для меня. Я это знаю. Как и ты ведаешь, что в роду нашем всегда знали, когда кончина придет. Оставляю тебе всю казну, что сумел собрать. Теперь это все твое. Думаю, ума тебе хватит не тратить все сразу, а жить так, чтобы денег хватило до того времени, когда найдешь, чем самому жить. Из станицы уходи. После мора место это для жизни негодно. Живи отныне своим умом, сын. Найди себе дело по душе и семью заведи. Помни, род казачий прерваться не должен. Похоронил я всех на погосте, где весь род наш лежит. Там и сам лягу. Прости, больше писать не могу. В глазах темнеет. Сил почти не осталось. Если сможешь, дойди до погоста и засыпь могилку мою. Храни тебя Христос, сынок. Твой отец.
Капля упала на записку и медленно покатилась по бумаге, впитываясь в нее. Всхлипнув, Гриша утер слезы, стекавшие по щекам, потом бережно сложил записку и, положив на стол, потянул к себе кошель. Осторожно распустив завязку, он высыпал содержимое кошеля на стол и удивленно покачал головой. В горсти монет почти не было меди. Пять золотых червонцев, три десятка серебряных пятирублевиков и восемь десятков серебряных же рублей. Медью было всего три рубля. Их-то он и отодвинул в сторону, решительно ссыпав остальное в кошель. Это было настоящее богатство, с которым можно было не бояться голодной смерти.
Откинувшись на стену, Гриша задумался. Выходит, его мысли об уходе в город были правильными, если, даже умирая, отец сумел сообщить эту идею сыну. Значит, нужно как можно быстрее набираться сил, собирать все, что может потребоваться в дороге, и уходить. Но сначала исполнить последнюю отцову просьбу. И сделать это надо прямо сейчас. Поднявшись, Гриша сходил в сарай, взял лопату и, закинув ее на плечо, решительно зашагал к церкви.
От пращуров казаки хоронили усопших на святой земле. Войдя в ограду, Гриша шагнул было к кладбищу, но что-то заставило его остановиться. Двери большой деревянной церкви были открыты, но внутри, как и вокруг, стояла тишина, нарушаемая только посвистом ветерка в листве и щебетом птиц. Отставив лопату, Гриша поднялся на ступени церковного крыльца и осенил себя большим крестным знамением.
Войдя вовнутрь, он медленно подошел к иконе Георгия-Победоносца и, остановившись, замер. Мыслей не было. Даже знакомые с раннего детства слова молитвы не зазвучали в голове, как это было всегда. Он просто стоял и смотрел на икону, сам не понимая, что именно хочет там увидеть. Только слезы безудержно лились из медового цвета глаз. Сколько он так простоял, Гриша не знал. Но неожиданно луч света, пробившись сквозь запыленное окно, коснулся его лица, и на душе стало легко. Как будто кто-то там, наверху осенил его своей благостью.