Они миновали последний из кварталов эконом-класса, с устремлёнными в небо шпилями, башенками и мансардами жилых высоток, пересекли небольшой парк с листьями, покрытыми толстым слоем серой дорожной копоти и нырнули в пешеходный тоннель, проложенный под автострадой. Жёлтый свет ламп, сырость и камень делали это место мрачным. Друбенс с отвращением отвернулся, заметив гниющую кошку в одном из водосточных желобов.
Бедняцкие районы тянулись дальше до самого порта – в основном здесь остались дома старой постройки: блочные штампованные пяти– и девятиэтажки с типовыми квартирками, тесными как гнёзда ласточек-береговушек. Тут не было ни подземных паркингов, ни стадионов, ни детских площадок – древние проржавевшие колымаги стояли прямо во дворах, капоты их были завалены палыми листьями. На узких грязных тротуарах тут и там в асфальте виднелись выбоины, в этих кварталах его перекладывали в несколько раз реже, чем в остальном городе.
Они прошли мимо приземистого серого здания с государственным флагом над входом – районной школы-восьмилетки для бедняков. В её дворе несколько чумазых мальчишек играли в футбол ободранным мячом.
Дальше, за покосившимся деревянным забором, на котором в нескольких местах были написаны краской неприличные откровения, начинались совершенно дикие места. Асфальта там не было вовсе, и желающие попасть на Заброшенные Верфи вынуждены были месить жидкую осеннюю грязь на извилистом просёлке, по краям которого торчали ободранные гаражи, остовы погибших автомобилей, пришедшие в негодность резиновые покрышки, гнилые доски, колотые бетонные плиты и разнородный строительный мусор.
Здания Заброшенных Верфей, словно гигантские затонувшие корабли, высились на горизонте. Неприветливо смотрели на всех идущих чёрные проёмы окон. Некоторые из них были закрыты фанерой или заклеены газетами. В воздухе пахло собаками, голубями, стоялой водой, нечистотами – дух нищеты – и сквозь него совсем немного пробивался свежий и холодный аромат моря…
– Мы пришли, – объявила Иверри, указывая на служивший дверью пролом в кирпичной стене, – добро пожаловать.
– Кыш! – крикнула она, вступая внутрь, и небольшая стая голубей, едва не сшибив господина Друбенса, с ветром вырвалась из проёма. – Гадят, паскуды, сил нет! – посетовала Иверри.
– Их можно понять, – заметил ей старик, – там у вас внутри хоть немного, но теплее.
Смежив веки, мужчина сидел в некогда роскошном, малость облезлом мягком кресле. Господин Друбенс удивился тому, что в столь убогом жилище обнаружилась вполне приличная мебель. Тут была и лампа с абажуром на стройной высокой ножке, и деревянный шкаф с большим зеркалом, и сервант со стеклянными полками.
– Ну как, нравится вам обстановочка? – приоткрыв один глаз, осведомилась хозяин, – представьте, всё это великолепие я подобрал на свалке; такие как мы не пропадут, покуда на свете есть люди, которые выбрасывают вещи не потому, что те основательно прохудились, а лишь от желания новизны. Рад приветствовать вас в своём маленьком королевстве. Я король мусорной кучи! У меня нет ничего, терять мне тоже нечего, стало быть, я всесилен и неуязвим!
Гай Иверри засмеялся, а мать его шепнула виновато:
– Не обращайтесь внимания, он дурачится, господин.
– Меня зовут Роберто Друбенс, – сказал гость.
– Очень приятно. Гай, – хозяин, не покидая кресла, протянул ему руку.
Повсюду в помещении, где источников света было всего два, лампа и пролом, сквозь который они вошли, сразу бросались в глаза приметы ремесла: фигурки, как готовые так и недавно отлитые, нешлифованные, стояли повсюду, на полу, на столе, на застелённых газетами табуретках, тонко осевшая гипсовая пыль делала поверхности мебели блеклыми, будто заиндевелыми. Возле кресла Гая лежала раскрытая опалубка, заполненные тенью выемки в гипсе, видимо, только что выпустили на волю, словно птицу из яйца, очередную смоляную фигурку. «Эбеновое дерево…» – усмехнулся про себя Друбенс. Иверри принесла гремящий металлический чайник, развела огонь в закопчённой кирпичной кладке, загородила входной проём сбитым из нескольких досок щитом.
– Это от ветра, – пояснила она, – и от птиц. А то каковы нахалы! Ежели хлеб ешь, так на самую голову усядутся и прям изо рта клевать станут. Озверели совсем. Дожди, осень, на помойках мокрота, киснет всё скоро.
Дым от костра потянуло наверх, в неровную страшную дыру в потолке, по краям которой торчала словно нитки в гигантской прорехе изогнутая арматура.
– Где вы взяли эти фигурки? – напрямую спросил Друбенс, принимая из рук Иверри горячую фаянсовую чашку с кипятком – хозяева, скорее всего, ничем больше не собирались его потчевать.
– Нашёл, – просто ответил Гай, закинув назад растопыренными пальцами упавшую на лоб челку. Склонившись, он зачищал крупнозернистой шкуркой неровности шва одного из своих изделий.
– И вы ничего о них не знаете? – маленькие блестящие глазки старика остановились на лице Гая. У него большая монументально тяжёлая голова, косой, как будто срезанный лоб, нос с чёткими гранями, словно высеченный несколькими сильными ударами резца; широкий тупой подбородок и почти полное отсутствие губ придают прямому плоскому рту значительность и строгость.
– Нет, – ответил Гай.
– А как же слова, которые вы нацарапали на подставках?
Гай снова оторвался от работы и поднял взгляд. В его глазах мелькнуло подозрение.
– Вы часом не из полиции?
– Если, как вы утверждаете, вы нашли эти фигурки, а не украли, то вам ничего не грозит, будь я хоть агентом самой совести, – отпарировал старик.
– Они что, ценные? – спросила матушка Иверри. Она сидела на корточках у очага, прихлёбывая для согрева кипяток из чашки со сколотой ручкой. Пламя вырастало под её обветренными морщинистыми руками, словно красивый цветок на попечении у заботливого садовника. Иверри терпеливо подкармливала костёр ломаными досками, картонками, тряпками. Ей было не больше пятидесяти лет, но, рано увянув от плохого питания и суровых условий жизни, она казалась совсем старухой.
Иверри смотрела на Гая. Когда она была молода и жила с одним хорошим человеком, учителем, он заметил в мальчике способности к изобразительному искусству и посоветовал ему совершенствоваться в мастерстве; он отдал Гая в художественное ремесленное училище, закончить которое тому, к сожалению, не пришлось, но два года обучения там сильно выручили его и Иверри, когда, после смерти учителя, они снова оказались на улице. Их отправили в распределитель, трудоустроили и продлили регистрацию; но кому понравится жить в тесной клетушке общежития для мигрантов и непосильно работать по двенадцать-четырнадцать часов в сутки? Многие сбегают, предпочитая более неустроенную и опасную, но вольную жизнь на чердаках, в подвалах или в прокопченных кострами лабиринтах Заброшенных Верфей.
– Ценные ли они? Кто бы знал, матушка…
Гай задумался. Бродяга по кличке Антиквар всегда говорил, что одна и та же вещь может стоить очень дорого, а может и ничего не стоить, всё зависит от рук, в которых она оказалась. Антиквар был хитёр как бес и невероятно скуп, только так и выживал в Заброшенных Верфях – все догадывались, что если он у кого-нибудь что-нибудь покупает, то уверен, что продаст это минимум вдесятеро дороже. «Я нигде ничего подобного не видел, – заявил он Гаю, разглядывая одну из фигурок, – но, по моему опыту, вряд ли это очень древнее, слишком уж чисто обработаны поверхности – никаких шероховатостей. Да и материал странный, не эбеновое дерево, хотя очень похоже, я видел его не раз, и чёрный палисандр видел, и тёмную кость… Да и не каменные твои фигурки – лёгкие больно. Забери их, Иверри, черти на них начихали, не жди прибыли, наверняка безделушки из какого-нибудь сверхпрочного пластика, который тоннами выпускает химическая промышленность. И грош им цена в базарный день. Я вот у тебя лучше чемодан куплю. Здорово крепок…»
– Моя мать любит рассказывать на рынке, что эти статуэтки обладают магической силой, – вымолвил Гай, найдя глазами старика, – и иногда мне кажется, представьте себе, что в этой болтовне есть доля истины, порой они даже снятся мне, как будто в них содержится что-то живое, некая энергия, душа, которая даже копиям передаётся… Ведь заключена она не столько в фигурке, сколько в самом образе… Такая душа…
– Идея? – подсказал Друбенс.
– Да, пожалуй… И поэтому я стал писать эти слова, пусть у каждой фигурки будет своё имя… Я так долго смотрел на каждую, пока шлифовал и полировал копии, что поневоле думал: создавший их, кем бы он ни был, он ведь в них что-то вкладывал… Взгляните, – Гай встал и подошёл к серванту, где на одной из полок в ряд стояли готовые на продажу статуэтки, – каждая из них – попытка передать суть определённого явления в образе молодой женщины. Вот эта, например… – он взял в руки фигурку девочки с маленьким древесным листочком на ладони – богатство, потому что самое ценное – это жизнь. А эта… – он показал Друбенсу сидящую на коленях девушку с распущенными волосами и разбитым сосудом, прижатым к груди, – время, потому что его не вернуть, как воду, сочащуюся из треснувшего кувшина, ну а это, – Гай коснулся третьей фигурки, стройной женщины в длинном одеянии, смыкающей руками обруч, – смерть – ведь в конце будет то же, что и в начале…
Гость вдумчиво слушал, пощипывая двумя пальцами свою остроконечную бороду.
– Люди лишены способности передавать друг другу мысли на расстоянии. Иногда я об этом жалею, – проговорил он, делая шаг к серванту со статуэтками, – но так ли это на самом деле, – Друбенс встал рядом с Гаем и осторожно взял в руки фигурку девочки с листком, пальцы оставили на ней тёмные следы, повредив тончайший слой гипсовой пыли, осевшей на материале, – художественное творчество, на мой взгляд, призвано служить именно этой цели. Передаче мыслей. Автор может находиться как угодно далеко, на другом конце света, он может быть давно мёртв, в конце концов, но его произведение должно говорить его голосом с каждым, кто на него взглянет. Истинная цель любого художника – именно этот голос, вечный, незатихающий голос, способный пронзать пространство и время; средства выразительности лишь служат ему, делая его звучание чище и полнее, они не являются для подлинного художника самоцелью. Эти статуэтки красивы… но не в этом суть. Содержание произведения никогда не исчерпывается его эстетическим эффектом, как и чувственный позыв к творчеству гораздо глубже его внешних причин. Вы правы, Гай, у каждой из них есть душа.
Иверри копошилась у очага. Волна тёплого воздуха принесла крепкий сладковатый запах обжаренной колбасы. Друбенс проглотил слюну, подумав об её красноватой скворчащей корочке. «Даже если мне и предложат, следует отказаться, хотя я, признаюсь, голоден…» Тут он заметил ещё одну статуэтку, деревянную, она не была ещё совсем закончена, оставалось отполировать нижнюю часть и подставку, она стояла в глубине полки, и другие статуэтки заслоняли её собою.
– Можно? – Друбенс вопросительно взглянул на Гая.
Тот кивнул. Осторожно отодвинув «мечту» – фигуру со светящимся шаром, парящим между ладоней, «возмездие» – девушку с зеркалом и кинжалом, направленным в него, и «судьбу» – существо с двумя головами, глядящими в разные стороны, Друбенс бережно взял в руки деревянную фигурку.
Она изображала мальчика. Юношу. Пробуждающиеся в нём силы природы превращали его в мужчину постепенно, работа их ещё не была закончена совсем, но он уже не был ребёнком – сверкающая дерзость подбородка, посадка головы, развёрнутость плеч – всё это было в нём уже мужское: страстное, сильное, устремлённое в будущее. В то же время такая хрупкость, невинность и чистота читались в изгибах стройных молодых рук, подносящих к губам флейту! «Гений – старик не побоялся этой мысли – гений художника сумел соединить в этой фигурке несоединимое – бесконечную бережную нежность к миру и силу, способную его сокрушить».
– Юноша с флейтой не копия, я сам его выстругал, – сказал Гай, предупреждая возможный вопрос, – мне показалось, что в грандиозном замысле создателя фигурок чего-то не хватает; ассоциативный ряд не завершён, точно октава без одной ноты, вот я и решил найти недостающее звено цепи, замкнуть круг, достойно сыграть эту последнюю ноту… Понимаете? Творчество – оно ведь всегда лишь дополнение старого, столько создано до тебя, что этого не объять, и твой вклад в искусство ничтожен – малюсенький камушек на вершине пирамиды…
Друбенс молчал, в раздумии оглаживая пальцами полированную поверхность. Он исследовал на ощупь мельчайшие подробности запечатлённого в дереве юного музыканта. Черты его лица намечены были слегка – основной акцент делался на позе мальчика, в ней выражалось неизъяснимое внутреннее волнение созревающего тела подростка, предвкушение, предчувствие волшебства…
– Какое же имя вы ей дали? – спросил Друбенс, водворяя статуэтку на место.
– Любовь.
«Неужели Антиквар ошибся, и они в самом деле чего-то стоят? – думал Гай, наблюдая за гостем, восхищённо созерцающим фигурки, – прежде он ошибался так же редко, как давал в долг, то есть никогда».
– Так из чего вы их делаете? – старик устремил на него свой неуютный взгляд.
– Из… из полимерной смолы… – сознался Гай, – у меня есть один приятель, тоже мигрант, он занят на химическом заводе, так она мне почти даром достаётся… Эти копии дешевле, чем вы можете себе представить… А сажа придаёт материалу такой роскошный насыщенный чёрный цвет. Её, как вы понимаете, у меня тоже довольно…
– Ну а те статуэтки, которые нашёл Гай, самые первые, – подала голос матушка Иверри, – они всё-таки ценные или нет?
«Её нельзя судить за меркантильность, – устало подумал старик, – она всю свою жизнь моталась по грязным углам. И всякая возможность получить хоть что-то крупное разом, для неё, привыкшей к крохам, равносильна чуду. Обстоятельства, приходится признать, шлифуют характеры, и сильные тоже, просто им требуется больше времени, изо дня в день, из года в год… Даже самый непокорный зубец однажды сдастся, затупится, разгладится, словно ребро прибрежного голыша…»
– Самое ценное, что есть в любой вещи – это идея. Смолу можно расплавить, дерево сжечь, из золота отлить любую другую фигуру. А идея способна сделать человека богачом, если правильно ею воспользоваться, – ответил Друбенс.
На лице Гая читалась растерянность, Иверри досадовала на старика, что он, вопреки своему обещанию, ничего так и не купил. В костре сердито шипела брошенная ею отсыревшая тряпка. Как будто прочтя её мысли, гость достал кошелёк и отсчитал несколько купюр.
– Возьмите, – сказал он.
Волшебники из сказок если и приходят ослепительно и нежданно к простым несчастным людям, то надолго не задерживаются. Жители дымного чертога одновременно поняли, что старик собирается уходить.
– А фигурки? – робко напомнила Иверри, – Вы можете забрать, какие понравились…
– Всё, что мне было нужно, я уже забрал, – ответил Друбенс.
2
Старичок с длинным зонтом мелкими шажками семенил по тротуару. Прямо над его головой по виадуку, грузно громыхая стальным скелетом, проехал трамвай. Большие города растут вверх, на земле уже становится слишком тесно. Куда ни глянь, в небе парят гигантские петли многоуровневых транспортных развязок. Здесь, на окраине, дома не очень высокие, и проезжая на автомобиле по серебристой ленте надземной автострады можно видеть их плоские серые крыши, опутанные густой паутиной проводов.
Небо так и не удосужилось проронить ни капли, и потому Роберто Друбенс привычно досадовал на себя за то, что несмотря на всё его могущество, ему опять не удалось угадать какая будет погода.
Магистр Белой Луны – именно так в далёкие времена на заседании Круглого Стола нарекли тогда ещё совсем юного Роберто. По традиции колдун получал своё Имя в день первого удачного Поединка. Обычно оно давалось исходя из проявленных начинающим чародеем способностей, в Имени образно запечатлевался его главный магический талант. С тех пор у Роберто Друбенса было немало времени поразмышлять о природе и назначении его Дара. Как никак, старик обретался на бренной земле уже почти четыреста лет. Возраст даже для мага весьма солидный. Умение видеть в каждом человеке лучшее, чего он способен достичь, наиболее полное воплощение его потенциала – Белую Луну, как значилось в древних книгах – ни в коей мере не казалось Магистру полезным ни ему самому, ни окружающим. В молодости, лет этак до ста, он очень сильно комплексовал из-за своей редкой и странной магической специализации, завидовал другим колдунам и мечтал научиться более понятным и применимым магическим ремёслам: целительству, управлению чужой волей, напусканию снов, контролированию стихий, дистанционному перемещению предметов и прочему. Он очень много читал, неустанно практиковался, и даже, несмотря на отсутствие необходимых талантов, достиг в очень многих областях магии значительных успехов. Его собственный Дар, которого он не понимал и не любил применять, помог ему таким образом стать магом-универсалом, а также долгое время быть Председателем Круглого Стола и каждый год для подтверждения своего права на столь высокое положение побеждать в магических поединках до тех пор, пока Круглый Стол – всемирное объединение практикующих Колдунов – не прекратил своё существование. В настоящее время Магистр Роберто Друбенс считался самым сильным из живущих чародеев, и хотя традиция магических поединков нынче была забыта, он продолжал пользоваться среди колдунов большим уважением.