Коля научился стрелять задолго до того, как попал в армию. Поначалу он упражнялся с детским ружьецом «монтекристо», стреляя по пустым бутылкам на пустыре, потом вместе с отцом, заядлым охотником – на стрельбище Московского общества ружейной охоты. Став офицером, он быстро завоевал репутацию первого в воздухоплавательной роте стрелка из карабина и «нагана», и даже собирался поучаствовать в гарнизонных соревнованиях – если бы не командировка в Париж…
Теперь вот довелось пострелять по живым мишеням – и, судя по всему, не в последний раз. Нет, нехорошо было Коле Ильинскому, совсем нехорошо…
Он снял китель. Пуля, скользнув по плечу, вырвала погон с мясом. В бытность свою нижним чином, Коля таскал в изнанке фуражки иголку с ниткой, но офицеру такая предусмотрительность не к лицу. Да и погоны – зачем они теперь? Только привлекают внимание, тем более что вензель на них с буквой «Н» а не «А», как полагалось бы офицеру, присягнувшему Самодержцу всея̀ Руси Александру Второму.
Он отстегнул оба погона, добавил к ним значок учебного воздухоплавательного парка, и, после недолгих колебаний, снятую с фуражки кокарду. Чёрт знает, как тут относятся к русским – вон, Николь вспомнила о «terribles cosaques»… И поди, докажи, что ты никакой не казак, а бывший студент и вообще, человек интеллигентный! И ладно, если доказывать придётся миловидной барышне – а ну, как оголтелому юнцу с саблей? Тот, кстати, уже успел себя показать – после боя велел расстрелять пленных версальцев и самолично руководил экзекуцией. Нет уж, ну их, этих революционеров – ещё поставят к стенке из солидарности с польскими инсургентами! Как там, у Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»?
– Мсье решил заняться своим туалетом?
Перед ним стояла Николь, такая же очаровательная, как и до боя. Правда, на переднике свежие пятна крови – ну да, она же добровольная милосердная сестра…
– Да, вот, зацепило. Надо бы починить…
Девушка просунула пальчик в дыру на кителе.
– Чепуха, работы на пять минут. А вы, мсье, перекусите, я принесла…
Прапорщик хотел, было, отказаться от угощения, но вдруг понял, что голоден, как волк. В последний раз он ел за завтраком, в Шале-Мёдоне, перед отъездом в Париж, а с тех пор прошло…. Ну, это смотря как считать: то ли «пять часов», то ли сорок лет. Но есть-то хочется сейчас, аж кишки слипаются!
Так, что у нас в корзинке? Королевское угощение: ломоть хлеба, кусок сыра и пара луковиц. Ого, и бутылка? Вино? Нет, яблочный сидр. Очень, очень вовремя – горло пересохло, язык как тёрка…
– А я думал, у вас здесь голод… – сказал он, сделав первый глоток.
– Ну что вы! Голод был зимой, когда пруссаки осадили Париж, а сейчас ничего, терпимо.
– Мне рассказывали, тогда съели слона? – прапорщик припомнил разговор с букинистом.
– Даже двух! – подтвердила Николь. – Одного звали Кастор, другого Поллукс. Я, когда узнала, долго плакала, ведь слоны были такие милые! А слонятину назавтра продавали по сорок франков за фунт. И волков из зоосада съели, и даже тигров, не говоря уж о мулах и скаковых лошадях с ипподрома. Только обезьян трогать не стали. Говорят, они наши родичи и есть их – всё равно, как людоедство. Зато кошек, собак и голубей в Париже не осталось, все попали в кастрюли!
Даже разговоры об особенностях французской кухни в условиях осады не смогли повредить молодому, здоровому аппетиту. Пока прапорщик расправлялся с содержимым корзинки, Николь устроилась рядом, извлекла из-под передника иголку с ниткой и потянулась за кителем.
– Зачем это, мадемуазель… – Коля чуть не подавился куском сыра. – Наверное, вы устали, занимаясь ранеными, отдохните, я и сам…
– Не говорите ерунды и ешьте! – девушка нахмурилась и решительно завладела предметом спора. – Вам ещё сражаться, набирайтесь сил, а женские дела ставьте женщинам. Вы же не хотите, чтобы мне пришлось стрелять?
Он помотал головой. Ну как с такой поспоришь? Хотя, вокруг хватает вооружённых женщин…
– Что до раненых, – продолжала Николь, – то их не так уж и много: те, кто может держать оружие, решили остаться в строю, я их только перевязала. А тяжелораненых уже увезли в тыл. Мне тоже предлагали ехать, только я отказалась…
Иголка порхала в её тонких пальчиках.
– Отказались? Это неразумно, мадемуазель, вам лучше уехать!
Она бросила на него взгляд – наклонив голову вбок, лукаво, со смешинкой в зелёных глазах:
– Мсье уже наскучило моё общество? Кстати, мой герой, вы до сих пор не назвали своё имя! Ну-ну, не смущайтесь, вы ведь, и правда, герой – мне рассказали, как вы перестреляли дюжину версальцев!
«Вот как? Дюжину? А он-то насчитал всего четверых…»
– Ко… простите, Николай Ильинский к вашим услугам!
Она очаровательно сморщила носик:
– Ну вот, а ещё говорят, что польские имена невозможно выговорить!
И стала пальчиком писать в воздухе буквы:
– Ни- к о – ля и Ни- коль – похоже, верно? И как чудесно звучит!
Прапорщик почувствовал, что у него вспыхнули уши.
– Нет, Николя, я никуда не уйду. – в её голосе уже не было прежней игривости. – Да и куда мне идти? Вы, верно, слышали: версальцы не щадят никого, если замечают человека – он обречён. Стоит просто взглянуть в их сторону и можно получить в ответ пулю. Это гиены, звери, жаждущие крови, а не солдаты, исполняющие долг! А ещё выдумали очередную гадость: будто бы в кварталах, захваченных армией, женщины бросают в подвалы домов бутылки с керосином и поджигают! Газеты охотно подхватили эту сплетню, и теперь над несчастными, которых в чем-то заподозрили, творятся немыслимые зверства. Тётушка Мадлен, наша соседка, говорила, что на её глазах растерзали женщину за пустой бидон из-под молока! Николя̀, бидон даже не пах керосином, но это их не остановило!
Повисло молчание. Николь наклонилось к работе, и прапорщик увидел, как слезинка упала на сукно – и впиталась, оставив едва заметное пятнышко.
– Ну вот, готово. – Она встряхнула китель. – Одевайтесь, Николя̀, и ступайте, у вас, наверное, много важных дел!
Он встал и затянул портупею. Кобура на боку, фуражка… тьфу, кокарды нет. Ну и вид у него – то ли дезертир, то ли ряженый…
– Благодарю вас, мадемуазель!
– Ну что вы, Николя, было бы за что! – тонкая ладошка скользнула по его щеке. – Вы, главное, постарайтесь не погибнуть…
Он кивнул, щёлкнул каблуками, подражая кавалерийским офицерам, и зашагал прочь, испытывая острое желание вернуться, схватить её в охапку и унести подальше. Только куда нести, чтобы не получить по дороге пулю или удар штыком? И, кстати, о штыках – не худо бы обзавестись хоть завалящим клинком, и раздобыть, наконец, сумку. Сколько можно ходить, как бедный студент, с узелком под мышкой…
Да, Николь права, у него полно дел!
Глава VI
Сумкой, а точнее, солдатским ранцем, Коля нашёл быстро. К нему прилагались жестяная фляга-манерка и зловещего вида сапёрный тесак с пилой по обуху. Можно было взять и винтовку, длиннющую пехотную «Шасспо», но по здравому размышлению прапорщик отказался: во-первых, его вполне устраивал «Парабеллум», а во-вторых, чёрный порох оставляет на лице и руках следы, по которым после падения Коммуны будут выявлять мятежников. С учётом того, что ему ещё предстоит выбираться из Парижа – риск неоправданный.
Вроде, всё? Ранец на спине, тесак на боку, кобура со всеми положенными причиндалами – на портупее. В манерке плещется кислое французское винцо, в ранце, в тряпице, остатки недавней трапезы – горбушка и кусок сыра. Там же пачки патронов, а глубже, старательно укутанное в сукно, прячется «механическое яйцо». Ну вот, теперь можно воевать с удобствами!
Правда, от большей части амуниции рано или поздн о придётся избавиться: пробираться в таком виде в обход полицейских кордонов и армейских патрулей опасно для жизни. На этот случай он раздобыл потрёпанный гражданский сюртук – когда придёт время, его можно накинуть поверх кителя. Бережёного, как известно, бог бережёт…
На баррикаде царила деловитая суета. Мёртвые тела унесли и сложили в подвале столярной мастерской, во дворе устроили перевязочный пункт. Защитники спешно приводили в порядок бруствер, исправляли кладку, заделывали бреши, пробитые снарядами, обустраивали места для стрельбы, каждый по своему вкусу. Один выкладывал из булыжников подобие амбразуры, другой, судя по виду, рабочий, уже в преклонных годах, приволок драный тюфяк и соорудил для себя уютное гнёздышко. Третий приладил над импровизированным ложементом обитую жестью дверь для защиты от осколков.
– Ах ты ж, в бога, в душу, через семь гробов, с прибором, к вашей парижской богоматери! Остолопы нерусские, пальцем деланные, чтоб вас бугай уестествил в задний проход, да со скипидаром! Прапорщик Ильинский подскочил, как ужаленный. В центре баррикады десяток блузников возились возле подбитой пушки. Командовал ими господин в пальто, перетянутом солдатским ремнем, и коротких кавалерийских сапожках. Хобот лафета придавил ему ступню: бедняга прыгал на одной ноге и, на чём свет стоит, костерил бестолковых подчинённых. По-русски, разумеется, поскольку язык Корне́ля, Расѝна и Вольтера не могут породить столь изысканные речевые обороты.
– Позвольте вам помочь, сударь?
Пострадавший удивлённо воззрился на Колю. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Рослый, типично русское лицо, на переносице – след от пенсне.
– Никак, соотечественник? Буду признателен, а то, сами видите…
Кое-как они доковыляли до стоящих неподалёку бочонков. Внезапно обретённый соотечественник уселся и принялся, кривясь от боли, стаскивать сапог.
– Изволите видеть, каковы мерзавцы: русского… то есть, французского языка не разумеют! Сказано ведь болвану: подва̀живай, так нет же: колотит гандшпугом со всей дури, да ещё и ухмыляется! Башкой своей лучше б постучал о лафет!
– Вы, простите, артиллерист? – вежливо осведомился прапорщик.
– Я-то? Студент Центральной школы прикладных искусств, это на Руа де Сиси́ль[13]. Обучался на четвёртом курсе, а тут война – вот и застрял в Париже, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Всю осаду здесь просидел, теперь помогаю инсургентам. Всё же будущий инженер, в машинах разбираюсь – а пушка тоже в некотором роде машина…
Он перетянул ступню платком, вбил ногу в сапог, потопал.
– Болит, треклятая! Голубчик, не в службу, а в дружбу: сходите за моей германкой. Вон она, слева от лафета, у бруствера…
Загадочная «германка» оказалась прусской пехотной винтовкой «Дре́йзе». Опираясь на неё, студент сделал, несколько шагов.
– Ежели с подпоркой – сойдёт. До вечера обойдусь, правда, потом придётся резать голенище – нога распухнет, тут и к бабке не ходи. Можно сказать, повезло: пушка вместе с лафетом пудов тридцать весит, могла ступню в лепёшку раздавить!
Колёса с орудия успели снять, и теперь оно лежало, бессильно уткнувшись бронзовым стволом в брусчатку. «Расчёт» отдыхал рядом, на груде булыжников, вывороченных из мостовой.
– Чего расселись, лодыри? Чтоб через пять минут сложили из этих камешков банкет[14] вот такой высоты! – он показал рукой на полтора аршина от земли. – Шевелитесь, черти драповые, пока неприятель на приступ не пошёл!
Коля посмотрел на нового знакомца с растущим подозрением. Не очень-то он похож на студента: держится прямо, несмотря на покалеченную ногу, решителен, командует так, будто занимался этим всю жизнь.
Тот истолковал недоумение соотечественника по-своему:
– Вот, изволите видеть: хочу поставить орудие на возвышение. Времянка, конечно, но для прямого выстрела сойдёт.
– А не рассыплется? – осведомился прапорщик, глядя, как блузники укладывают камни в подобие приступки к брустверу. – Отката-то не будет, отдача всё развалит к свиньям!
– Непременно развалит! – с готовностью согласился «студент» – Ежели палить полными зарядами. А ежели половинными – тогда, Бог даст, сколько-нибудь продержится. Артиллерийскую дуэль мы вести не собираемся, а для картечей в самый раз!
Общими усилиями пушку взгромоздили на банкет. Студент велел подбить под станину пару досок, наклонился к казённику и с полминуты щурился в прорезь прицельной планки. Потом проворчал что-то невразумительное, отпустил, заскучавших помощников, наказав не удаляться от орудия – и, наконец, вспомнил о соотечественнике.
– Позвольте представиться: Кривошеин, Алексей Дементьевич, из мещан Нижегородской губернии. Раньше учился здесь, в Париже, на инженера-механика да вот, как видите, влип с революцию. С кем имею честь?
– Коля… простите, Ильинский, Николай Андреевич. В некотором роде, ваш коллега – учился в Москве, в Технологичке.
– У Виктора Карловича Де́лла-Во́са? – обрадовался Кривошеин. – Так мы с вами однокашники? Я начинал у него, а два года назад получил именную стипендию и поехал в Париж…
Коля вздрогнул – по его спине словно пробежали ледяные струйки. Это был сюрприз, причём крайне неприятный: Кривошеин наверняка знает нынешних студентов Московского Технологического Училища – а ну, как спросит об общих знакомых?
– Я успел проучиться всего год. – заговорил молодой человек, чувствуя, что ступает на тонкий лед, – А потом батюшка – он у меня заводчик – отправил меня в САСШ, знакомиться с механическим производством. На обратном пути решил заглянуть в Париж – и попал в самый разгар смуты!
– Да уж! – хохотнул новый знакомый. – У местной публики мятежи и революции излюбленное занятие: как начали в девяносто восьмом, так по сию пору остановиться не могут. Но, шутки в сторону, как вас сюда занесло в такое время, неужто газет не читаете?
– Волков бояться – в лес не ходить, Алексей Дементьич! – ответил прапорщик, стараясь подпустить в голос толику лихости. – Была у меня в городе Нью-Йорк добрая знакомая, парижанка. Ей пришлось вернуться домой, а я имел неосторожность пообещать навестить её, когда буду в Европе. Сами подумайте, как я мог обмануть даму?
«Семь бед – один ответ. И пусть только посмеет усомниться!»
Но Кривошеин и не собирался подвергать его слова сомнению:
– Узнаю, узнаю московского студиозуса! Вам, батенька, в гусары, а не в инженеры! Но, если без шуток, то дела тут серьёзнее некуда, запросто можно пулю схлопотать, не от тех, так от этих. Знакомую хоть нашли?
«Сработало! Недаром говорят: наглость – второе счастье! Что ж, куй железо, пока горячо…»
– Увы, она, оказывается, ещё в апреле уехала из Парижа. И, кстати: я заметил, здесь не жалуют русских?
Кривошеин развел руками:
– У нашего государя прекрасные отношения с кайзером Вильгельмом, а канцлер Горчаков чуть ли не обнимается с Отто фон Бисмарком. К тому же, репутация России в глазах здешних революционеров, особенно левого, радикального толка, изрядно подмочена, спасибо господину Энгельсу. Сей немец, отметившийся ещё в революцию сорок восьмого года, ненавидит Россию на животном уровне за то, что батюшка нынешнего Самодержца крепко приструнил иных европейских бунтарей. Ну и полячишки, конечно: их хлебом не корми, дай охаять «москальских быдла̀ков» и «схизматиков».
– Кстати, и меня приняли за поляка! – похвастался Коля.
_ Вот и хорошо, пусть и дальше принимают, меньше будет хлопот.
– А вы-то как? Вижу, для коммунистов совсем своим стали?
– Я-то? – Кривошеин пожал плечами. – Есть немного. Да и знаю кое-кого в здешней верхушке.
Вдали, за бульваром Бельвиль, раскатился пушечный выстрел. Пронзительный вой, удар – и шагах в тридцати, перед фасом баррикады вырос грязно-дымный куст разрыва. Коля пригнулся, сверху ему на голову посыпалось кирпичное крошево.
Баррикада в мгновение ока ощетинилась ружьями. Стрелки занимали места у бойниц, клацали затворами. Плеснуло красное знамя, и над бруствером взлетел к низкому дождевому небу клич:
«Aux armes, camarades! Les Versaillais arrivent!»[15]