Андрей. Не апостол, конечно, – скорее антипод. Он загибался физически и финансово, удивляя совместимостью болезней в своем организме медиков, а непоколебимой наглостью – своих бесчисленных кредиторов. Так, наверное, умирают акулы-убийцы, пораженные болезнями или ядовитыми отходами, сброшенными в глубины морей не менее чудовищными убийцами – людьми. Таким его помнил еще при последней встрече Евгений. Без горькой усмешки и не взглянешь…
Ранее ушли из жизни близкие родственники Андрея, кто был гораздо моложе его и намного безгрешнее.
Необъяснимая противоестественная трансформация возмутила Евгения – не осталось следа от болезненного вида, нервного тремора головы и глазного тика Андрея, наоборот, напротив Евгения стоял жизнерадостный, полный сил, целеустремленный и уверенный в себе, немолодой, но явно помолодевший человек.
– Где огрызок от того молодильного яблока, что ты съел, Андрей? – Евгений не смог скрыть своих чувств, впереди которых в желтой майке лидера бежало само удивление. – И если он уже не съедобен, то я взращу хотя бы его семена. А если и их нет, то я бездомной собакой потрусь на том месте, где оно сгнило, шкурой моего естественного старения!
– Зависть, Евгений, не самое лучшее чувство, а в очень многих кругах и вполне обоснованно считается и пороком… – Андрей, сверкнул голливудской улыбкой, взяв под руку свою спутницу – милую, красивую и всем проспектом демонстративно желаемую. – Настасья, у нас столик у окна на мое имя, я буду через минуту.
Удивление Евгения резким рывком отстало от лидирующего теперь уже желания, которым с ним неохотно поделился проспект. Теперь сменившийся лидер чувств Евгения, преодолевая препятствия, открывал услужливо перед Настасьей дверь в ресторан, помогал снять с хрупких плеч легкое пальто и джентльменом отодвигал стул возле белоснежного, идеально сервированного стола.
Андрей с пониманием закрыл глаза на такую извращенную навязчивость. Евгений только в зале ресторана понял, что он не слуга этой красивой и восхищающей теперь уже и посетителей заведения пары.
– Мы, Евгений, хотели побыть вдвоем сегодня. – Андрей многозначительно взглянул на Настасью как на отражение всех своих жизненных симпатий. – Но если тебе не будет с нами скучно…
– Нет, – слишком быстро отреагировал Евгений. – Не будет…
Мило краснела от комплиментов Настасья. Мило улыбалась. Мило опускала глаза, смеясь. Мило влюбляла в себя. Мило… мило.
Евгений понимал Андрея во всем этом милом и, пряча в себе тревожащие его своим рождением чувства, тоже мило смотрел на отражение Настасьи в коньячном бокале – так подглядывают из-за камышей за девушкой, купающейся голышом: вроде, неприлично, но ах как хочется-то, сука!!!
– Так что же у тебя нового, Евгений? – Отправляя камышовое неприличие компаньона вместе с официантом за холодными закусками, Андрей взглянул открыто на собеседника.
– У меня? – Евгений едва поймал оторванный конец ситуационной нити, казалось, уже прошлогоднего разговора (ведь столько поменялась за четверть часа: Настасья, мило… мило и снова Настасья). – Да абсолютно ничего, все застопорилось: бизнес, жизнь, личная жизнь… – Евгений едва сдерживал себя, чтобы снова не вернуться в запретные камыши, он спасительно концентрировал взгляд на Андрее, на его свежести, модности, актуальности реанимированной респектабельности. – Зато у тебя все новое или «фейслифтингово»-обновленное. Я снова задаю тот же вопрос: как ты возродился, перевоплотился из…? – Он даже не стал описывать, то не вписывающееся в обыденную жизнь существо, каким он видел Андрея в последний раз, боясь незастольными эпитетами напугать Настасью, и, вспомнив о ней, он все-таки взглянул на нее и словно понял: – Или это заслуга Настасьи? Тогда это очевидно…
– Она тут ни при чем! – февральской стужей остудил его Андрей, заставляя краснеть свою спутницу, и далеко не от мороза. – Хотя любовь тоже сильная штука, но есть другие силы, которые поднимают и с колен, и даже павшего на самое дно…
– Что или кто они? Деньги, врачи, евреи? Или все это вместе? Скажи наконец! – это слишком громко раздалось в заключительных нотах и голосе затихающего романтического вокала.
Экспрессивность Евгения привлекла внимание посетителей ресторана, увидевших в нем расиста, мизантропа и просто пьяного скандалиста. Но он был трезв, а если пьян, то только от внезапно возникших чувств к Настасье. Вытрезвителем в совокупности с похмельем и неминуемой головной болью стал Андрей, демонстрирующий свою «обновленную» внешность вернувшегося к жизни «нарцисса».
– Все очень просто, – Андрей поднял бокал с вином, – и до рутинности банально: помощь людям меняет сначала тебя изнутри, а затем всё и вся вокруг тебя.
– Ну да… – После многозначительной паузы Евгений с унылостью трехдневного дождя взглянул на Настасью – актрису, уставшую от чрезмерного внимания публики. – Это же все так легко объясняет! То есть, Андрей, мои вклады в сиротские дома, детские клиники и благотворительные организации ничего не стоят? Я устал, и устал от помощи людям, гораздо больше, чем когда-то от страха и пролитой крови… – Евгений, попав под осуждение соседних столиков, слегка понизил голос, – чего в моей жизни было немало. И ты это знаешь… Черная неблагодарность в глазах тех, кому я помогаю, их посредников и представителей, я вижу в их червивых взглядах понимание моего бесполезного отмывания от той… тогдашней пролитой крови… и всего, с нею связанного.
Евгений выбился из сил, словно обогнал на несколько кругов группу лидеров из своих же собственных чувств, застыв перед финишной чертой. За столом затихли возмущением – почему же он не рвет ленту, что отделяет его от мирового рекорда в дисциплине стайера.
– Выпей, Евгений! – блеснув пониманием в глазах, Андрей налил ему сто «горькой». – Отчаяние знакомо не только нам с тобой. У всех оно разнится и делится на классы и подвиды. – Он мягко сжал руку Настасьиной актрисы, сама Настасья, пожав плечами, указала на не совсем удачно начатый вечер и ветер в камышах одновременно. – Кто-то борется в отчаянии за жизнь свою или чужую, а кто-то, в отчаянии от непонимания, как жизнь свою прожить в остатке, ее бесцельно прожигает…
– Да, расхождение налицо. – Евгений с пониманием смотрел на собеседника. – Но…
Звонок вибрацией отвлек Андрея. Он извинился, поднимаясь. Ушел. За столом неловкое молчанье. Ненужный звон посуды. Минор ансамбля помогает публике ценить вкус ресторанных блюд.
– Простите, Евгений… – Настасья заинтересовалась – «кто смотрит за ней из тростника?», не забыв при этом прикрыть наготу своего тела или своего же любопытства, – вы знали Андрея раньше? Каким он был, мне интересно?
Евгений выпил и налил себе еще. Взглянул на юную певичку, тестирующую на сцене микрофон.
– Какой? – Он посмотрел в Настасью, ища, кого в ней больше теперь – актрисы или купальщицы? Явных преимуществ ни у той, ни у другой. – Представьте: жесткий, волевой и беспринципный, плюющий на весь свод законов и каких-то правил. Был современен в романтике тюремной и популярен в тогдашней беллетристике. Затем, как обычно, и всегда – звезда на собственном закате… – Евгений удивился контральто, остановившему всеобщий манерный прием пищи, и, выпив снова водки стопку, поискал подходящую обертку для Андрея. – Так вот… Подобный бренд… как на модных джинсах, что уже утратил популярность. В таких затертых уже не выйдешь в люди, так, может, постричь газон и только. Я понимаю: мода циклична и возвращается, меняются лишь детали… Но подобный ренессанс, простите…
– Интересно… – Настасья загородила собой плаксивость и образ певички, приоткрывая часть наготы ныряльщицы желанной. – И что же он?…
– Настасья! – прервал вопрос Андрей, врываясь в диалог и обрывая неуместность потенциальных откровений. – Тебя отвезет водитель. Прости, внезапные дела…
– Но, может, всё же я?.. – Настасья с актрисой в амплуа в растерянности поднялась.
– Невозможно. До завтра, дорогая. – Андрей неумолим, и, не скрывая презрения, садится за стол, звеня графином с водкой.
– Что с тобой? – Евгений взглядом провожает скрывшуюся наготу в тростнике портала ресторана.
– С тобою что, скажи!? – Он водкой утоляет жажду недовольства. – Ты с ней едва знаком и так непропорционально откровенен. Не узнаю тебя!
Снова водка. Одновременно, залпом – так, наверно, когда-то стреляли на дуэлях, отбросив в сторону регламент и предрассудки. Еще по залпу. Секундантом официант принес новые «заряды» на подносе. Снова залпы. Гнев и где-то сатисфакция на лицах «дуэлянтов».
– Она хороша, – полупьяно резюмировал Евгений.
– Водка или нудящая… романтикой певица? – Андрей жевал неподдающуюся плоть кальмара из салата.
– Твоя Настасья. – Голый образ купальщицы с актрисой в паре перед Евгения глазами кружил среди танцующих влюбленных в ресторане.
Он, стряхнув навязчивость галлюцинации, налил еще по водке.
– Это да. – Андрей уже «стрелял», не целясь и не морщась. – Но ты здесь не за этим. Ты не скрываешь интерес в том, как я смог реанимировать себя?
– Да! Как ты воскрес?
Евгений прервал громким вопросом обнимания в танце, певица сорвалась в голосе внезапно на верхней ноте. Взгляды осуждения. Андрей извиняется за друга. Все толерантно понимают его.
– Давай обсудим завтра, не сегодня…
– А что сегодня? – В вопросе обращение к макрокосмосу, к неземной материи, к пространству черных дыр и их смысловой основе.
– Сегодня… – Андрей задумался, взглянув на скуку в глазах девиц, сидящих за столом напротив. – Напьемся вдрызг! Чтобы не помнить ничего и, главное, сути твоего вопроса…
– Мне нравится, – воспрял Евгений духом. – Официант!
Нет ничего на свете прекраснее, чем пьянка двух давно не видевших друг друга товарищей, подруг, знакомых или близких только по параллели класса или курса. Что уж говорить о сослуживцах в армии или соседях по фронтовому штурму высоты. Теснее близких и родных становятся они, ожившие и пережившие снова жизнь в коротких памятных отрезках. В тех долях времени, что длинною дольше самой жизни. Но только здесь и сейчас, и больше никогда. В полном беспределе чувств… Ведь завтра снова всё и вся съест рутина, быт, снабдив в дорогу жизни продолженья похмельем и воспоминанием неприемлемых поступков из кошмарного вчера.
До чего ж, бл…дь, хорошо-то! Да пофиг, что будет завтра! Живем сейчас, однажды, никто ж с подобным не поспорит…
Евгений оторвался непривычно от подушки. Непривычность в теле, в декорированном под спальню лорда помещении и в светлом времени суток за чужим окном. Да и не подушка вовсе – нагое женское раздолье оттенка кофе с молоком, обтянутое шелком подарочной материи.
– Где я!? – подумал Евгений или произнес.
Аналогично удивилась женская часть постели, не сказав, а простонав. Синхронно сбили сухость ртов из полупустых бокалов. Потом друг друга оглядели. С головы до ног. Неузнаваемость. Полуудовлетворенность переоценкой взглядов прерывает выстрел снаружи. Затем еще один и два подряд.
Шелк тела и белья стал ближе, но не возбуждает.
– Где мы? – страх синхронно опять же в обоих говорит.
Беда сближает, как магнит. Дверь апартаментов открывается, в дверях Андрей – полуодет, в руках ружье, две девицы по бокам, почти раздеты. Или просто не до конца одеты. Никто из них не знает, что из себя похмелье представляет, понятно визуально: они боролись с ним методично, алкоголем изводя.
– Евгений! – с заявкой на тираду Андрей прижал к виску холодный ствол ружья, тем самым непроизвольно целясь в потолок. – У нас с женской половиной нашего веселья возник вопрос…
– Я весь во внимании.
Вниманием прижалась и ночная незнакомка, влажного рта зевок прикрывая Евгения плечом.
– Жизнь бьет ключом… – явно Андрей похоронил актерские задатки, ступив на кривизну жизненного пути.
Зрители, хоть и полуголые, но прониклись представлением – не только же из-за богатого буфетного ассортимента ходить в Большой театр.
– Так-так… – Евгений решил обмануть похмелье предстоящей постановкой, да и шелк белья и кожи ночной сожительницы, обоюдно глушили трением его синдром похмельный в зародыше.
– Но выстрел, – Андрей глотнул из фляги охотника, поданной стоящей рядом девушкой, – что жизнь внезапно обрывает, – для небутафорского эффекта он выстрелил, вызывая правдоподобный крик и визг, – что делает с источником он?
– Фигурально? Осушает?… – несмело просуфлировал Евгений, к источнику за шелком прижимаясь. – Но ведь так бывает…
– Мне не понять. – Андрей сел на диван, не доверяя окружению. – Жизнь источника и источник жизни. Выстрел один, не дуплет! Что-то же должно остаться жить!?
Похмелье вернулось усиленной мигренью. Не смотря на шелка и кожи тренья. И даже влажные уже…
– Философия такого рода, Андрей, порой абстрактна и сложна, – он взглянул на отчаявшегося «актера» напротив на диване, укрытого с двух сторон полуголым нетрезвым «материалом», – ведь не понять ее нам без водки и вина…
– Не поня-я-ть… – Андрей взревел раненым зверем, пугая зрителей и остальных участников сцены. – Пойдемте пить. Тогда поймем, что лучше – жить или… быть, а может просто бить… ключом воды… простой, не техногенной.
Каруселью, лопастями винта мотора самолета, раскрученными разноцветным открытым зонтом, закружилось веселье. Смешался шелк телесный с шелками нижнего белья и простыней. Бил источником коньяк, стремлением потоков рек со всех сторон света втекали вина разноцветно и разносортно в океан абсента, что омывал приливом белый песчаный, нет… скорее, порошковый райский пляж. На коем угасал костер травы пахучей… Сменялись кухни в представлении: Италия и Венгрия, перчила остротою Азия. Музыка живая – от симфоний и до цыган с попснёй и рэпом в промежутках. Как ночь сменялась днем, так же блуд сменялся беспробудным пьянством. Мелькали звезды в черном небе первым снегом в момент головокружения на балконе не от любви и счастья, а до тошноты от алкоголя и умопомрачительного бл…дства.
Андрей молчал. Евгений ждал.
– Я расскажу вам всё, – сказал Андрей однажды на террасе, когда луна уже двоилась. – Но к такому надо быть готовым… внутренне и внешне.
– Но я готов, – икнул Евгений некрасиво.
– Не думаю… – Андрей поднял бокал тостом к звездам или к богу. – Готовым надо быть не только всё понять и пережить, но даже мне, чтобы просто рассказать…
– Тогда когда же? Я не могу… – Евгений отчаянье проявил во всех возможных и даже превосходных степенях. – Я не способен так больше пить…
– Пейте! Поверьте, вам много придется пережить. – Андрей взглянул на небо, затем на дно бокала. – Многое запомнить, а еще большее забыть…
Луна, стесняясь Содома и Гоморры в их минимальном проявлении, большей своей частью ушла за тучи, оттуда подглядывая за спеющим яблоком запрета, выделяющимся червоточинами в ее блеклом теле. И тучи закрыли звезды, как родительской рукой – глаза толпы детей от вида непотребных их вниманию сцен.
*
Относительно спокойная и размеренная жизнь Алисы устраивала ее. Она почти забыла о гонениях, об убийственно настроенной и одержимой матери. Алиса тихо жила с сыном в небольшом городке, привыкая к вполне мирному образу жизни. Была довольна даже не совсем легкой работой продавщицы в магазине. На ее возраст и отсутствие опыта закрыл глаза директор. Считать Алиса умела – ее математические способности плотно переплетались с музыкальными и изучением иностранных языков, а ее коммуникабельность притягивала основную массу клиентов. Грамотный совет в выборе товара и реклама его качеств расширили ее персональную клиентскую базу. Люди приходили в ее смену не только за покупками, но и за общением с милой рыжеволосой продавщицей.
Волька, без сомнения, был самостоятельным. Визуально уже школьник начальных классов, интеллектуально конкурирующий со студентами университетов, а где-то даже с их преподавателями, на самом деле являлся двух с лишним годовалым ребенком.
Внешнее изменение Вольки было очень кстати – его вряд ли узнают люди, пытающиеся его найти. Волька рос и развивался противоестественно быстро, становясь «взрослым» и сильным, вырастая из маленького волчонка в молодого самостоятельного волка… В зверя. Сила ощущалась во всех его движениях, словах, взглядах, хищно и умело скрытых, при необходимости, за естеством человеческого существа.