Но, похоже, из всего услышанного моя дочь сделала единственный вывод:
– Так, значит, вот откуда у меня такие таланты. А я-то начала подумывать, не сосед ли виноват…
Тут уж она получила от меня хороший подзатыльник.
И вот она – Хвойная.
Мы сошли с поезда, и в нос ударил густой сосновый воздух.
– Чувствуешь?! – торжественно спросил я у дочери и глубоко вдохнул. Запах детства! Кузя вытянул поводок-рулетку на все пять метров и радостно забегал, тоже поднимая нос вверх и принюхиваясь, но скорее по другому поводу. Видно, недавно здесь пробегала течная сука.
Мы пошли наискосок от вокзала по тропке с двух сторон заросшей кустами, по которой я всегда шел к бабушкиному дому, приезжая в Хвойную. Перешли вокзальную улицу рядом со столовой, где когда-то, будучи уже на пенсии, бабушка подрабатывала посудомойкой, чтобы накопить денег к приезду внуков. Также наискосок вышли на улицу Денисова, а потом – на Пионерскую, и пошли по ней.
– Все улицы в этой части поселка параллельны, – объяснял я Маше.
– Я уже заметила.
– Вокзальная, Денисова, Пионерская, Шоссейная… – перечислял я с восторгом, охватившим меня, и вдруг запнулся. Название следующей забыл. – Ах да, потом Железнодорожная, потом наша, Восьмое марта и последняя – Речная.
– И вся деревня?
– Это не деревня, а поселок городского типа, районный центр, и улиц здесь еще очень много, я же тебе говорил.
От вокзала до нашей улицы Восьмое марта было ходьбы минут двадцать. И вот она, наконец!
– Странное название, – прочитала Маша старую табличку на угловом доме, – улица Восьмое марта. Было бы хоть: улица имени восьмого марта.
– Маша, прекрати везде искать странное.
По-моему, она просто посмеивалась над моей восторженностью.
Мы уже подходили к нашему дому. Потянулись дома ближайших соседей.
– Не знаю, как сейчас, а раньше здесь жила Терещиха, в следующем доме Еромыгины, потом баба Лиза. А по этой стороне: баба Ириша, потом наш дом, потом Садовничиха.
Маша фыркнула. Мне же эти имена ласкали слух.
– А где соседи Булыги? – вспомнила дочь.
– Это внуки бабы Ириши. Сама-то она, конечно, уже умерла, она ведь была старше моей бабушки. Вот их дом. А дальше – видишь, в конце улицы заготскот…
– Загот – что?
– Заготскот – "заготовление скота" сокращенно. Потом расскажу.
– Где же конец улицы? Конца-то чего-то не видно…
Я уже и сам заметил. Разрослась улица Восьмое марта: раньше за заготскотом было поле, а там – и лес. Теперь же новые дома уходили вдаль.
И тут мы были обнаружены соседями, не помешали и надвигавшиеся сумерки. Первой нас увидела в окно бабка Настя Еромыгина, не поленилась, вышла во двор, подбежала к калитке:
– Никак Паша Заманихин приехал?
Глупый вопрос, когда вот он, я, улыбаюсь и киваю головой, но так тут было принято спрашивать, и выслушивал я это каждый раз, когда раньше приезжал на каникулы к бабушке.
– А это дочка что ли твоя?
Я опять кивнул.
– Экая уже большая!
Раньше эта фраза относилась ко мне, маленькому: "Экий уже большой!" – дальше обычно следовало философское отступление о времени и теперь не замедлило оно прозвучать:
– Вот время-то летит, времечко! – вздохнула бабка Настя
– А как Сашка поживает? – Спросил у бабки я. С ее внуком Сашкой мы в детстве вместе бегали, а потом как-то наши дорожки разошлись, хоть и жил он тоже в Петербурге.
– О, он сейчас большой начальник, – ответила она, но не без гордости, а с упреком, – к бабке даже некогда заехать.
На высокий голос бабки Насти из дверей следующего дома, что напротив нашего через дорогу, высунула сухонькое личико бабка Лиза. Жива еще! Помню, лазили к ней в огород на огромную старую черемуху, ели недозрелые вяжущие ягоды, а бабке Лизе приходилось гонять нас, и еще в те времена была она дряхла.
– Здравствуйте, – крикнул я ей, но она, похоже, меня не узнала.
Из дома Булыг, что рядом с нашим, никто не вышел, но я видел, как колыхнулась за окном занавеска. Видно не хотели они со мной здороваться, впрочем, как и я с ними. Знал я их тоже с детства. Старший из них, Иван, был младше меня на четыре года. Баба Ириша частенько просила меня взять поиграть с собой Ваню, а за ним тянулся и его брат Тарас. Третий, младший, в те времена еще не родился. Молодцы эти всегда тяготили нас. Мы частенько убегали от них, прятались, и бабе Ирише приходилось забирать своих внуков, дружно ревущих богатырским плачем, и ругала она на чем свет стоит нас, больших, выглядывающих из-за угла. Тяжеленько приходилось бабе Ирише. Отца у внуков не было. Мать сидела в тюрьме. Помню, вышла она, когда было мне уже лет шестнадцать, родила своего третьего, Степана, и опять села.
В другом соседнем с нашим доме жила баба Маша Садовникова. Теперь там в окнах было темно.
Мы стояли перед нашим домом. Калитка была приоткрыта.
– Странно, как ты… – начала опять Маша.
– Помолчи уж!
– Я хотела сказать только, как ты и за сколько, и какому дураку собираешься продать эту рухлядь. Жили бы мы вот там, – показала она на соседний дом Садовничихи, большой высокий, на фундаменте, выступающем на два метра от земли.
– Наш не хуже, – буркнул я.
Вошли во двор. В сумерках он показался мне запущенным, неприбранным. По всему двору валялись какие-то бумажки. По бетонной тропинке вдоль дома мы подошли к крытому крыльцу. Дверь, естественно, была закрыта на висячий замок.
– Сейчас найду ключ, – сказал я, поднял руки, пошарил над дверью. Ключа не было. У тети Тамары я даже не спросил, куда они обычно прятали его. Под ковриком? Ковриком и не пахло. Возле крыльца был камень. Еще бабушка всегда клала ключи под него. Спустился со ступеньки, склонился над камнем – и точно – нащупал.
– Не надо ключа, папа.
Я удивленно посмотрел на Машу, а она демонстративно взялась двумя пальцами за накладку под замком и вытащила ее вместе с гвоздями. Дверь открылась, замок остался висеть на месте.
– Папа, можно я теперь скажу слово "странно"?
– Ты уже сказала, достаточно.
Мы поднялись по крыльцу. Следующая дверь в сени тоже была не заперта. Из сеней внутрь вела еще одна дверь, утепленная, которую на запоры никогда и не закрывали. Та самая дверь, за которой пытался спрятаться дядя Леня, заперев ее изнутри на хлипкий крючок. В темноте сеней я наощупь по памяти сразу нашел ее ручку, открыл, и мы переступили через порог. Маша ахнула…
Дом наш устроен до гениального просто. Если отбросить все перегородки, разделяющие комнаты, посередине будет стоять русская печь. Перегородки делят дом крест-накрест. Получается четыре комнаты, включая кухню, и в каждой теплый угол печки.
Та комната, в которой мы оказались была самой маленькой и на городской манер называлась "коридор", хотя, конечно, никакой это был и не коридор. Из мебели здесь была старая тумба и лавка, да еще рукомойник, который не помещался на кухне. Рядом с рукомойником стояло ведро с чистой водой, сейчас пустое, а над рукомойником висело большое зеркало в раме.
И правда, как тетя Людмила сообщала в последнем письме, теперь от края его по диагонали проходила большая трещина – дядя Леня не сдержался, саданул по своему отражению. И его ведь можно понять, потому что сверху по раме зеркала шла вырезанная надпись: "Что может быть трудней: смотреть в себя и жить". Надпись, как и раму, сделал Алексей Зиновьевич, второй муж бабушки. Говорится же: в разбитое зеркало смотреться – к несчастью. И вот, пожалуйста. Сколько прошло с того момента, как зеркало треснуло, сколько понадобилось времени, чтобы случилось несчастье? А ведь было это зеркало со своей загадочной надписью для меня и еще одним символом: это бабушкина семья – бабушка и все ее пятеро детей. Что же сталось, когда зеркало разбилось?
Напротив была самая большая комната. Здесь были кровать, диван, комод, на котором раньше стоял телевизор, а сейчас почему-то его не было. Слева от коридора кухня. Тут помещались только буфет, стол да газовая плита. Холодильник издавна, по деревенской традиции находился в холодном месте, в сенях. Пройдя через кухню можно было попасть в комнату бабушки, всю заставленную мебелью: два шкафа, еще один комод, узкая высокая кровать. Эта последняя комната была меньше большой за счет того, что перегородка между кухней и комнатой сдвинута дальше, чем между большой комнатой и коридором.
В проемах перегородок вместо дверей всегда висели занавески. На полу в огромном количестве один на другом лежали половики, вытканные бабушкой.
Когда гости попадали первый раз в наш дом, всегда ахали, потому что во всех комнатах, на всех стенах висели удивительные поделки дедушки Алексея Зиновьевича, начиная от зеркала в коридоре и кончая всякими резными ковшиками и кружками. Потом и дядя Леня начал вносить свою лепту, появились разделочные доски на стенах: дальше этого его фантазия не шла – не хотел он повторять работы отчима.
Но теперь, возможно, Маша ахнула и не из-за этого. В доме был полный развал. Все перевернуто вверх дном, все сдвинуто, разбросано. Конечно, никаких занавесок в проемах дверей и на окнах. Видно, обыск тут был первостатейный.
– Как они еще печь не своротили! – вырвалось у меня.
На всем лежал хороший по толщине слой пыли. С пылью в этом доме всегда были проблемы. Помню, бабушка чуть ли не каждый день возилась с тряпкой, что-то вытирая и вытирая. Не факт, что так же часто это делала тетя Тамара.
С сожалением Маша посмотрела на двухконфорочную плиту, стоявшую в углу на кухне:
– Я думала, мы будем печку топить, а тут, оказывается газ проведен, как у бабушки.
– Нет, газ не проведен. На улице стоит газовый баллон, – я показал дочке в окно на железный ящик у стены. – А печь обязательно растопим, если будет холодно.
Дело в том, что хоть и ездила Маша к бабушке в деревню, а не искушена была настоящей деревенской жизнью. Там у бабушки одно слово – деревня, а сама бабушка живет в трехкомнатной квартире в пятиэтажном доме, естественно, со всеми удобствами. Потому и вызвал у Маши такой восторг поход в туалет, который был во дворе за домом.
– Смотри, не провались, – сказал я ей на ее радостные возгласы изнутри.
Отдохнув немного, осмотревшись, мы начали наводить порядок хотя бы в одной комнате, большой, чтобы можно было лечь спать. Кроме того, мне надо было приготовить ужин ребенку.
Уже в полной темноте я сходил на колодец за водой, поставил кипятиться воду. Достал из рюкзака пачку макарон и тушенку – универсальное блюдо для нас и для Кузи.
Кузя, кстати сказать, походил, походил по дому, понюхал, чихнул пару раз и запросился на улицу. Я выпустил его во двор, закрыв калитку, чтобы этот любитель девочек не пошел искать приключений по всей Хвойной. Но Кузя серьезно отнесся к своим обязанностям. Я наблюдал в окно, как он, обследовав двор, улегся перед крыльцом, то и дело навостряя уши. Охранник! Видно, сбылась его, городского пса, мечта. Жалко, что будки во дворе не было.
Маше я вручил сырую тряпку и велел вытереть пыль, пока готовится ужин. Собрать в кучу и вынести пока в сени все бабушкины половики предстояло мне – завтра вытрясу. Маша филонила, постоянно отвлекаясь на всякие поделки и безделушки – нового и интересного было в доме много. Но вскоре она – уже без тряпки – притащила мне какую-то газету.
– Смотри, папа, что я нашла.
"Известия". Газета помимо своего обычного сложения вчетверо, была еще несколько раз сложена вдоль, превратившись в плотную полосу. Я ее развернул, привычно пробежал по строкам глазами и отпустил из одной руки. Газета сама сложилась гармошкой как прежде.
– Ну и что? – спросил я.
– Как "что"? – изумилась Маша. – Ты на число посмотри. Третье августа!
Маша не дала додумать мне самому.
– Здесь, папочка, кто-то хорошо покопался, пока тетя Тамара пряталась у знакомых. Она ведь после убийства ни разу здесь и не была. Как ты думаешь, могут Булыги читать такую газету, как "Известия"?
– Думаю, вряд ли…
– Тогда здесь был кто-то еще. Вопрос: зачем?
Последний погожий день
Я проснулся от холода. Был восьмой час, Маша еще спала. Я накрыл ее своим одеялом и побежал на улицу – понятно зачем. День обещал быть чудесным. Солнце, вырвавшись из объятий ночных облаков, поднималось над лесом и с утра уже припекало. А роса у меня под босыми ногами была ледяная. Сразу вспомнилось детство здесь у бабушки, как вот также, босиком, я бежал по утру в туалет.
Освободившись от давившего бремени, я не стал спешить в холодный дом и решил погреться лучше на солнышке. Рядом с туалетом был огород. Конечно, я представлял, какое там может быть запустение после смерти тети Людмилы, но то, что я увидел, представить было невозможно. Огород-кормилец был за отдельным забором из вертикально стоящих жердей, и поэтому, пока не подойдешь к его калитке, не увидишь, что там внутри. На том лелеемом бабушкой месте, где всегда красовались ровные высокие грядки с узенькими проходами меж них, теперь чернели три большие ямы в половину человеческого роста глубиной. Кругом кучи вырытой земли. И никакого урожая! Лишь у дальней стенки разросшийся укроп, да в другом углу куст смородины с засыхающими неубранными ягодами. Огород-кормилец, дяде Лене был не нужен.
Стоило привести сюда Машу, вот бы закипело расследование. Потому-то я, наоборот, решил ей пока ничего не говорить.
За огородом было картофельное поле, полого спускавшееся к речке Талке. Неужели и его таким же образом перерыли? Неужели мы остались даже без картошки? – мелькнуло у меня с тревогой. На огород я рассчитывал, на одних макаронах долго не протянешь, тем более с дочкой. Но нет, на картофельном поле была всего лишь одна небольшая ямка рядом с забором огорода. Картошку нам оставили, но в каком виде! Ни разу ее не пололи и даже, кажется, не окучивали. И все же из-под высоких сорняков выглядывали уже засыхающие стебли деревенской кормилицы.
Свистнув Кузю, я по тропинке спустился с ним на задки огорода и через заднюю калитку вышел к речке. Тут были раньше мостки, на которых бабушка полоскала белье. Сюда же мы ходили по утрам умываться. Ностальгия захватила меня, и была она приятна и тепла, как дымка утреннего тумана, лежавшая над речными берегами. На некоторое время вернулось спокойствие. Все эти ямы и другие странности, что так манили к себе Машу, мне лишь мешали.
Но отпускать меня они не собирались. Подойдя к дому, я внимательнее взглянул на бумажки во дворе, на которые вчера в сумерках лишь скользнул взглядом. Фотографии! Старые бабушкины и тети Людмилины фотографии! Они были разбросаны по всему двору, многие отсырели от росы, многие были порваны. Пролежали они тут, видно, немало. Собирая их, под старым кустом бузины я нашел и шкатулку, в которой всегда они хранились. Кто-то сидел во дворе в открытую, смотрел фотографии и тут же их раскиывал, а потом и шкатулку швырнул подальше. Я знал, что эту шкатулку делал еще дедушка, отчим бабушкиных детей. Красотищи необыкновенной! Украсила бы любой интерьер, а ее – под бузину.
Когда я со шкатулкой, в которую снова положил фотографии, вернулся в дом, Маша уже не спала, лежала под двумя одеялами и читала мою книжку о кладах.
– Представляешь, – сказала она, оправдываясь, – в этом доме ни одной книги нет. Не читать же мне "Известия".
– Читай, читай. Как раз для твоего возраста, только, чур, потом не говори, что тут клад искали, а то сейчас начитаешься…
Как и задумывал, я взял полотенце, зубные щетки и потащил Машу на речку умываться. В городе она как-нибудь отвертелась бы, но тут ей все было в диковинку. Побежала за мной, как миленькая, неловко, осторожно ступая босиком по утренней земле.
Все же, любопытная, сунула свой нос, проходя мимо огорода, посмотрела над калиткой внутрь, подпрыгнула, но роста не хватило, и спросила:
– А тут что?
– Тут огород, – постарался я сказать как можно более непринужденно, чтобы не привлечь Машиного внимания, и она тут же о нем забыла. Огороды не интересовали ее с малых лет, когда бабушка звала ее даже и не поработать немножко, а просто пойти, поесть ягод.
Спустились к речке. Талка хоть и неширока, не могла не вызвать Машиного восторга. Заразила Маша и Кузю, заставив его залезть в воду. Кузя не особый любитель купаться, но тут как раз была его любимая глубина – ему по пузо. Выскочил из воды и начал бегать по берегу, согреваясь, играя. Вода в Талке очень холодная, на то она и Талка.