– И правильно сделали! – Самарина утерла рукавом телогрейки слезы и решительно взяла Ольгу за руку. – Пойдем, милая. Я тебя к Лёльке на кровать, под одеяла засуну. Будете друг дружку греть. А ты, Юра, обожди здесь. Я быстренько.
Тетя Люся повела Оленьку в детскую, а обессилевший Юрка опустился на пол и привалился спиной к вешалке. Стянув рукавицы, стал растирать распухшие от мороза ладони и пальцы.
Через пару минут Самарина возвратилась.
– Всё, Юрочка, Ольгу я устроила. А теперь займемся тобой.
– Людмила! Что там, черт возьми, происходит?! Кто пришел?! – донесся из кухни раздраженный голос дяди Жени.
Оказывается, глава семьи в этот час тоже находился в квартире.
– Женя, ну что ты кричишь? В конце концов, мог бы сам выйти и посмотреть! Ох, Юра, горюшко ты мое, руки-то совсем отморозил! Идем скорей к буржуйке отогреваться.
– Теть Люся! Вы меня, наверное, не так поняли? Бабушка, она… она хотела, чтобы мы с Ольгой остались. У вас пожить. Я ведь теперь в железнодорожных мастерских работаю. А Ольга одна боится в квартире долго быть.
– Я все прекрасно поняла. Разумеется, вы останетесь у нас.
– Что такое?! – из кухни выкатился возмущенный Самарин и сурово выпучился на супругу. – А поставить меня в известность уже необязательно?
Из рассказа бабушки Юрий знал, что Самарина не взяли на фронт якобы по причине целого букета заболеваний. Однако сейчас, сугубо визуально, дядя Женя выглядел много лучше супруги.
– Здравствуйте, – выдавил этикетное Юрка, но Самарин не обратил на парня ни малейшего внимания, продолжив негодующе сверлить глазами жену.
– Людмила, я требую объяснений! Что значит «останетесь у нас»? У нас тут что – ночлежка, приют? А кормить этих сиротинушек тоже мне прикажешь?
– Кормить нас не нужно. У нас свои карточки имеются. И еще вот… – не слушающимися пальцами Юрий развязал вещмешок и достал банку тушенки. – Это на всех.
Вот теперь Самарин удостоил гостя своим вниманием, и Юрка взялся обосновывать обоюдовыгодный интерес:
– И дрова у нас свои. Нам в мастерских каждый день, после смены, по две дощечки выдают. От вагонов разбомбленных. И дома, на Рубинштейна, еще полно книг осталось. Толстых.
– Никаких на всех! Юрий, спрячь сейчас же банку! – приказала тетя Люся и укоризненно посмотрела на мужа. – Женя, как тебе не стыдно?
– Интересно, и за что мне должно быть сейчас стыдно? А впрочем… – Самарин театрально развел руками. – Поступай как знаешь. Вплоть до того, что можешь пойти на улицу и привести сюда еще десяток человек. Ты же у нас альтруистка.
– ПРЕ-КРА-ТИ немедленно! Слышишь?
– А что? Неплохо быть такой вот «туристкой», – по давно заведенной привычке дядя Женя не мог допустить, чтобы последнее слово оставалось не за ним. – Особенно когда зарабатываешь не сама.
Произнеся эту тираду, Самарин возмущенно прошествовал обратно на кухню – и в прихожей повисла тишина. Людмиле было стыдно за супруга, а Юрию – за то, что они создали Самариным дополнительные проблемы. Кабы не Олька, после такого выступления дяди Жени он ни за что бы не остался в этой квартире. Вернулся бы как-то домой, плевать, что нечеловечески замерз и устал. Но вот сестра…
– Ты, Юра, не обращай внимания. И, пожалуйста, не сердись на него. Это он не со зла. Просто… просто у дяди Жени в последнее время нервы сдают. Он очень переживает: и за нас с Лёлечкой, и за то, что с эвакуацией никак не складывается.
С этими словами Самарина ласково приобняла парня за плечи:
– Идем. У меня как раз и кипяточек поспел.
Делать нечего – Юрка покорно поплелся за тетей Люсей.
Барон сидел на скамеечке в саду, смолил одну за другой и покачивал ногой в такт невеселым мыслям. Минуты текли, а решения не было. Не складывалось. Самарин никак не выходил из головы, сидел в душе болезненной свербящей занозой.
С одной стороны, казалось бы, да и наплевать. Шут с ним. Но с другой – такое ощущение, что если эту занозу не удалить, то его персональная, Юрки Барона, совесть так никогда до конца и не очистится. Не факт, что на Страшном суде сие зачтется. Но, если уж и кидать понты, то разве что перед самим собой. А все остальные варианты суть есть позерство и грубая дешевка.
Ленинград, февраль 1942 года
Дверь открыл Самарин и посмотрел на Юрку так, что парень сразу понял – случилось что-то страшное. В подтверждение мелькнувшей догадки из дальней комнаты донеслись приглушенные рыдания тети Люси.
– ЧТО?!
– Лёлечка померла, – прохрипел Самарин.
– Как? Когда?
– Как ты ушел на работу, девок будить стали. Твоя проснулась, а нашу… вишь, не добудились. – На физиономии дяди Жени обозначилась гримаса досады. – Ч-черт! Черт! Один день! Всего один только день!!!
– Какой день?
– А такой! – Самарин достал из внешнего кармана телогрейки какую-то бумажку и затряс ею перед самым носом парня. – ВОТ! Только вчера получил-таки! Да куда там получил? Зубами выгрыз!!! А уж сколько я им за ради этой бумажки мануфактурного товару перетаскал?! У-у-у!!!
– Что это?
– Разрешение на выезд. Пропуск на троих, – дядя Женя развернул бумагу и с плохо скрываемым сарказмом зачел: – Явка на пункт эвакуации к 9:00. Взрослых – двое, несовершеннолетних – одно лицо.
Только теперь Юрка заметил, что в коридоре появились узлы и чемоданы. Еще утром их здесь не было. «Значит, все равно уезжают», – кольнуло в мозгу завистливое.
– А Ольга где?
– Там. В детской.
– Она… знает? Про Лёлю?
– Нет. Люська наплела ей что-то про… – Самарин презрительно скривил губы. – Про спящую красавицу. Которую лучше пока не будить, а то сказка испортится. Тьфу! Сказочница, блин!
– А Лёлю… ее… уже?..
– Днем дежурная труповозка квартал объезжала. На Пискаревку свезли.
– Можно, я к тете Люсе зайду?
– Да иди ты куда хочешь, – отмахнулся дядя Женя и, грузно протопав на кухню, загремел створками шкафчиков…
Юрка и тетя Люся вышли из комнаты в прихожую в тот момент, когда Самарин затягивал ремнями последний чемодан.
– Люсенька! Ну как ты?
– Что?
Жена посмотрела на него отрешенно, непонимающе.
– Я говорю: отошла немного?
– Да… Нет… Не знаю… – Самарина мучительно потерла виски, собираясь с мыслями. – Завтра Оля поедет с нами.
– А-а-а… Э-э-э-э… В каком смысле «поедет»?
– Поедет с нами как наша… Вместо нашей…
Ее голос предательски задрожал, ибо язык решительно отказывался докончить страшную фразу.
– Можно, дядя Женя?! – умоляюще вскинулся Юрка. – Лёльку… ее уже не вернуть. А у вас… пропуск пропадает.
– Та-ак! Интересно, и чья это была, с позволения сказать, идея?
– Моя, – коротко ответила жена.
– Очень сомневаюсь… Что, пацан, решил воспользоваться ситуацией? На чужих костях счастье построить?
– Женя!
– Я уже 37 лет как Женя! – огрызнулся Самарин. – Я всё понимаю, Люся: у тебя беда, несчастье…
– У меня?
– Не цепляйся к словам. Разумеется, у НАС беда. Отсюда твоя временная неспособность адекватно оценивать реальность. Но! Очнись, Люся! Ты сама понимаешь, что предлагаешь?
– Да. Понимаю. Я предлагаю спасти ребенка.
– Не просто ребенка, а дочь врага народа.
– Наш папа не враг! – вспыхнул Юрка.
– А тебя сейчас вообще никто не спрашивает!
– Женя, не кричи, пожалуйста, – тихо попросила Самарина. – Завтра Оля поедет с нами. Я так решила. В противном случае ты поедешь один.
После этих слов, давшихся ей с невероятным усилием, тетя Люся развернулась и ушла обратно в комнату.
– Ну что, доволен, гаденыш?
Юрка проглотил «гаденыша» (теперь не до личных обид) и сменил тактику:
– Дядь Женя! Пожалуйста, возьмите с собой Ольку. А я… я вам за это… Я и за квартирой присмотрю, а еще… Я вам заплачу.
– О как? И чем же, позволь спросить? Дровами? Так они нам теперь без надобности.
– Нет, не дровами, – отчеканил Юрка.
Он снял с вешалки бушлат и начал одеваться.
– Ты куда это намылился?
– Скоро вернусь.
От дома Самариных до главных ворот Волкова кладбища всей ходьбы-то – пять минут. Но пока вусмерть усталый после смены Юрка до них дотащился, пока по кромешной темноте отыскал могилу купца первой гильдии Боярышникова, пока разбирал крепко схваченную льдом каменную кладку, чтобы добраться до тайника, прошло не менее получаса.
Убедившись, что упакованные в два слоя скатерти, а затем для верности еще и в рогожу, тетради деда Гиля покамест более-менее сносно переносят «зимовку», он возвратил их на прежнее место, а вот мешочек с фамильными драгоценностями забрал. После чего тщательно сложил камни в прежнем порядке и, окончательно закоченевший, побрел обратно, стараясь ступать след в след. По уму, следовало их замести, чтоб не выказать своего интереса к данной конкретной могиле. Но сил уже не было, и Юрка решил, что эту работу за ночь за него довершит поземка…
Дядя Женя встретил его, будучи исключительно заинтригованным. Негнущимися пальцами Юрка достал из-за пазухи мешочек и, не скрывая презрения, протянул Самарину:
– Вот.
– Это чего?
– Оплата. За Ольгин билет.
Дядя Женя с интересом потянул шнурок, ссыпал содержимое в пухлую ладонь, и в глазах его блеснули алчные искорки.
– Откуда это у тебя? Надеюсь, не ворованное?
Юрке и хотелось взорваться, но он понимал, что сейчас хозяина положения лучше не злить.
– Это бабушкины и мамины. А значит – теперь мои и Ольгины.
– Хм… А перстень с печаткой? Отцовский?
– Дедов.
– И не жалко с таким богатством расставаться?
– Золото, конечно, блестючее, только на вкус – так себе, – копируя Гейкину интонацию, процедил Юрка.
В следующую секунду из детской комнаты выскочила кутаная-перекутаная Ольга и бросилась к брату.
– Ур-ра! Юрочка пришел! Ой, какой ты холоднючий! А знаешь, что Лёлька придумала? В спящую красавицу играть. Представляешь?.. Мы с ней по очереди будем: сначала она немножко поиграет, потом я… потом обратно она…
Тем временем Самарин, оглянувшись – не вышла ли следом и супруга, – торопливо переместил содержимое мешочка в карман телогрейки…
Оставить все, как оно есть, – значит, простить? Нет уж, дудки! Валить гниду! Раз уж с самого начала решил – ПО СЧЕТАМ – так тому и быть.
Эй ты, небесный официант! Счет!
Рассказывает Владимир Кудрявцев
– …Да, Николаич, потрепала тебя война. И преизрядно.
– Маленькое уточнение: не меня одного. Всех потрепала.
Третий час ночи – и ополовиненная вторая бутылка коньяка. Мы с Васильичем давно перешли на «ты» и, скурив наличные папиросы, добрались до моего блока болгарских. Поначалу еще выходили дымить в тамбур. Но потом приспустили стекло окна и взялись смолить не отходя от кассы. Языки, понятное дело, заплетаются.
– Тоже верно. Так ты, выходит, из петрозаводских будешь? Онежич?
– Точно так.
– Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу, – хитровански заокал попутчик. – Обомлел отшельник, оторопел…[8] А вот я коренной питерец. Закончил в Ленинграде среднюю школу, хотел стать летчиком.
– Почему не стал?
– Не прошел медкомиссию.
– Эге ж. Получается, мы с тобой одинаково небрежны?
– В смысле?
– Я тоже хотел. И тоже не прошел. Сказали, с сердцем чего-то не того. А что именно, до сих пор не знаю.
– Во-во, у меня точно такой же случай. И тогда я поступил в артиллерийское училище. На улице Воинова. Знаешь?
– Знаю.
– Закончил с отличием, и комбриг Тихонов мне говорит: «Оставайся. Командиром взвода будешь». А это престижно было – остаться в училище. Но я отказался.
– Что так?
– Примерно за полгода до того старший брат Иван привел в дом жену, и мне банально жить стало негде. Вот я и решил поехать куда-нибудь на периферию. А комбриг обиделся: «Раз отказываешься, мы тебя пошлем, куда Макар телят не гонял». И меня приказом распределили в село Никольское.
– Это которое под Гатчиной?
– Это которое под Уссурийском.
– Ой-йо!
– Во-во, дыра страшная. Но как раз в это время комиссия из ГлавПУРа набирала людей в разведку. Меня тоже вызвали и сказали: «Вы нам подходите, поскольку физически развиты и учитесь хорошо». Я тогда молодой был, дурной, вот и согласился.[9] Попал в Центральную школу подготовки командиров штаба в Москве. Обучался там… хм… Ну, учитывая, что ты у нас мидовец, тебя это вряд ли шокирует.
– Я уже забыл, когда меня в последний раз что-нибудь по-настоящему шокировало.
– Короче, обучался агентурной разведке. Знакомо такое словосочетание?
– Слышал.
– В первую очередь, конечно, учил язык. Основным был немецкий. Рядом со мной сидел такой Карл, из шюцбундовцев [10], вот он-то меня обучал диалектам. Но и преподаватели, само собой, экстра-класса. Включая бывшего помощника военного атташе в Германии полковника Рыбалко – будущего маршала бронетанковых войск. Замечательный, я тебе скажу, дядька был.
– Я тоже только хорошее о Павле Семеновиче слышал.
– Жаль, рано сгорел. Всего три годика после войны протянул. По окончании школы распределили меня в 91-й погранотряд Киевского особого военного округа. Тогда при каждом погранотряде свои разведпункты действовали.
– И чем занимались? Если не секрет?
– Вели разведку. Каждый на своем направлении. В основном, конечно, работали с перебежчиками. С невозвращенцами. От них узнавали обстановку на той стороне.
– Разумно.
– Еще бы! Я тебе, Николаич, так скажу: кто-то шибко умный эту систему придумал. Нам ведь, по сути, не нужна была никакая охрана – нас прикрывал погранотряд. А замначальником нашего разведпункта перед войной назначили капитана Лукина. Он тоже ленинградец, так что мы быстро сошлись. На почве землячества. Хотя по сравнению с ним, с его-то профессиональным опытом, я был тогда безоговорочным салагой. Притом что по факту – почти ровесники.
– Я так понимаю, испанский опыт?
– Бери выше. Лукин – бывший наш нелегал, некогда засланный в Польшу. Но потом его провалил связник, сука такая… Поляки приговорили Сережу к смертной казни. Но так случилось, что день приведения приговора в исполнение выпал на местный День конституции. В честь праздника Лукину смертную казнь заменили на пожизненное, но его жена, Тина, получила извещение о том, что супруг погиб в боях за Родину.
– Жуть какая.
– Не то слово, учитывая, что вскоре, так оно сложилось, Тина снова вышла замуж. А в 1939 году, после раздела Польши, Лукина освободили. Он приехал домой, к Тине, а та замужем за другим. Представь ситуацию?
– Хреновая ситуация.
– Согласен. Тем не менее Тина сразу решила вернуться к нему. Вот такая, понимаешь, любовь. С большой буквы «Л». Вот за нее, в смысле за настоящую любовь, я и предлагаю выпить. У тебя-то, Николаич, была такая? Чтоб настоящая?
– Была. Правда, недолго.
– Если настоящая, то и недолго – в зачет. Давай вздрогнем. Prozit?
– Prozit!..
Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда.