Тумблер щёлкнул, голубой экран в душе угас. Я начал считать про себя до десяти. Борис укоризненно сказал Пашке:
– Ты же сам просил подробнее и издалека, будь же последователен – жди.
– Да я чё? Я ничё?.. Если б взасос – ещё туды-сюды, а то кто ж так… да ещё на морозе… да чтоб забалдеть… Ха, от поцелуя! Да я хоть тыщу раз засосу, и хоть те хны…
Рыжий бормотал всё неувереннее, начиная понимать, что бредёт не в ту степь. Я молча отвернулся к стенке и накрылся одеялом с головой. И не реагировал уже ни на что до самого провала в сон.
Снилось мне наше село, зарывшееся в снег, который всё падает, падает, падает… Мы стоим с Галей, взявшись за руки, одетые почему-то по-летнему – она в сарафане, я в рубашке – и нам не холодно, но мы шмыгаем носами и смеёмся. Я закатываюсь, а сам думаю: «Какие мы ещё дети! Нам и целоваться-то ещё рано!»…
После обеда я держал форс целый час и не отвечал даже Борису. Правда, он тоже оказался с характером и сразу отстал от меня. Мы лежали с ним по своим углам и читали…
Пашка извертелся от тоски. Наконец, как и ожидалось, он не утерпел и заскулил: дескать, так нечестно, все рассказывали, а ты, Колян… И проч. Я, конечно, поломавшись, сдался.
– Ладно, – сказал я, обращаясь подчёркнуто к Борису, – продолжу, но для сеньора Паоло перескочу сразу через два года, чтоб побыстрей.
Пашка дёрнулся, но я продолжал.
– Ну вот, поступать после школы сразу я не стал, пошёл на стройку – бетон месить, землю копать. А на следующий год в Иркутский университет провалился под фанфары и снова домой прикатил. Да и поступал-то я на дурика, без подготовки.Уж потом, позже, понял, что, наверное, из-за Гали не решался никуда уехать. Её ждал. А тогда ни о чём серьёзном в наших с ней отношениях вроде ещё и не думал. Встречались почти каждый вечер и день – она с уроков для меня сбегала. Бывало, ссорились, даже на неделю, на две…
А надо сказать, что мамаша её буквально взбеленилась против меня с первых же дней. Что ей не нравилось? До сих пор я точно не знаю, но, скорей всего, она не меньше, чем сына секретаря обкома для дочки прочила. А тут – сын учителки, безотцовщина, да ещё и простым работягой пошёл вкалывать.
Одним словом, гоняла она меня безобразно.Я, впрочем, не склонял гордой головы и отвечал ей взаимностью. Раз даже фельетон на неё в нашу «районку» сочинил – как она карманы у детишек выворачивала, чтобы те подсолнухи в зрительный зал не протаскивали. И, стерва, у меня раз принародно под этим предлогом форменный обыск учинила по карманам. Писал я, чтобы обиду выплеснуть, думал не напечатают, а фельетон этот – раз! – и бабахнули. Что было! Галя мне вечером на полном серьёзе сказала:
– Ты недели две в кино не ходи и вообще ей не попадайся – убьёт!
Я верил – тётя Фрося убить могла. Отец же Гали, дядя Фёдор, работал шофёром и был мужик ничего, даже шутил при встречах: привет, мол, зятёк!
Ну вот, дружили мы таким макаром – тайком да крадучись. Только вижу, Галечка моя вытыкиваться начала. Ей уже семнадцать почти сравнялось – расцвела, повзрослела, да и кровь в ней, видимо, заиграла. Поводы для ревности моей появились: она то одному улыбнётся, то с другим танцевать на вечеринке пойдёт, то на меня ни с того ни с сего разозлится и начнёт сравнивать с другими…
К слову сказать – для Павла Ферапонтовича, – мы с ней дальше поцелуев и прижиманий пока не сдвинулись. Правда, раз, летом, когда я из Иркутска на щите возвратился, мы в первый вечер как с ума сошли. Она у бабки с дедом ночевала, и мы почти всю ночь в саду на лавочке под черёмухой промиловались. От поцелуев захмелели. Я Галю первый раз такой видел: она сама целовала, кусала мои губы, прижималась ко мне и всё вздрагивала. Потом положила мне голову на колени, и мы опять целовались. Я сам не заметил, как рука моя скользнула по её шейке, а потом вниз, в полукружье выреза. И вдруг я услышал ладонью, как бьётся её сердце…
Галя замерла, но через мгновение положила ладонь на мою руку и прижала её сильнее к своему телу. Я наклонился и прошептал:
– Галь, я хочу поцеловать…
– Но ты же целуешь? – не поняла она. И спохватилась: – А-а-а… Но – платье же? Как?
– Я разорву его!
Галя замолчала, вроде соглашаясь. Я уже схватился обеими руками за тонкое полотно, даже треск послышался… И тут: «Га-а-а-аля-а-а!» – бабуся её с крыльца кличет. Она прижалась ко мне, поцеловала несколько раз наспех и, шепнув: «Завтра в халатике буду!», – исчезла…
Я вдруг запнулся и замолчал. Чего это я так расписываю? Меня неприятно поразил контраст в выражениях лиц у моих слушателей. Борис полулежал на подушке, смотрел куда-то мимо меня, на морозовые узоры окна, и во взгляде его, как мне показалось, застыло выражение снисходительной скуки. Зато Пашка, уже весь извертевшийся, сидел теперь снова по-турецки и словно сглатывал каждое моё слово приоткрытым ртом. В уголке губ его, с левой стороны, поблёскивала капелька слюны.
– Вот так, в общем, – тускло произнёс я и криво улыбнулся, – детские фигли-мигли…
– Ну! – вскрикнул Рыжий. – В халате-то припёрлась? Чё было-то?
– Не суетись, ничего особенного, – резко бросил я и решил назло всему и вся продолжать, но уже без картинок.
Ради Пашки выворачиваться, что ли?
– В общем, заканчиваю. Пришла мне повестка в армию, и Галя совсем взбунтовалась: ссоры – чуть не каждый день. То ли злилась на мою нерешительность, то ли заранее стыдилась, что не дождётся меня…
Перед праздником, 6-го ноября, в клубе были танцы. Я, как обычно, часов в семь, уже по темноте, подошёл к её дому и бросил камешек в наше окно. Молчание. Я – ещё один. Калитка заскрипела, смотрю, вместо неё брат младший выходит, Витька.
– А Галька как ушла с обеда, так и нет.
Сердчишко кольнуло, но я ещё ничего не подумал, может – у подружки? Ну ладно, иду назад к Дому культуры. Прохожу мимо школы, навстречу – парочка. Уже разминулись, как вдруг сердчишко опять – тук! Зрение-то у меня нестандартное, точно разглядеть не могу, а как бы почувствовал – она!
– Галя?
Ноль внимания.
– Галя!!!
Останавливаются. Я эдак крадучись подхожу, а сам молю Бога: хоть бы не она! Нет – она.
– Пойдём.
Она полуоглянулась на парня – здоровый, выше меня на голову – и небрежно ему говорит:
– Ты, Владик, иди, я сейчас догоню.
«Ничего себе!» – думаю. Тот отошел шагов на двадцать. Я зубы стиснул и довольно тихо спрашиваю:
– Что это значит, Галя?
– Ничего не значит, – спокойно отвечает она. – Это – мой брат двоюродный, из Ачинска. На неделю приехал. Меня тётя Катя попросила поразвлекать его, а то он никого не знает. Вот и всё.
– Всё?! А конкретные способы развлечений тётя Катя тебе не подсказала? – сорвался я. – Может, он не гулять под фонарями хочет, а ещё чего?
Она обидно смерила меня взглядом.
– А это мы с Владиком уж сами решим, чего нам хочется…
Я хотел подумать, что сейчас её ударю, но не успел – она уже отшатнулась от смачной пощёчины и закрыла лицо руками. Потом повернулась и так, с закрытым лицом, побежала. Парень рванулся ей навстречу, остановился и проскрипел:
– Сейчас, Галь, сейчас я его уработаю, гада!
Я шагнул к заборчику сквера и со скрежетом вырвал штакетину. Тот замялся и, совсем по-дурацки крикнув: «Ты подожди, подожди, я сейчас вернусь!», – повёл Галю, придерживая её по-хозяйски за плечи. Я ждал его почти час. Естественно, без толку.
На следующий день, после праздничной демонстрации я не стал, как обычно, скидываться, сказал приятелям, что заболел и побрёл домой. Пошёл почему-то не кратчайшей дорогой, через переулок, а свернул на улицу Садовую. Само собой, всё время о вчерашнем думаю, уже казню себя…
И надо же такому случиться: угораздило меня проходить мимо дома, где 10 «А», Галин класс, собрался праздник праздновать. Уже хатёнка эта позади осталась, слышу, меня окликают. Оборачиваюсь – Буча от калитки мне рукой машет. Буча этот, Кешка Бучнев, был одноклассником Гали, – парень тупой и приблатнённый. Я с ним на уровне «привет-привет» знался. А за Бучей тот, Владик, маячит.
Буча хоть и здоров был, но трусоват, это я точно знал, а тот типчик накануне себя показал, и потому я спокойно стою и жду. Но не учёл, что праздник был, и что они уже поддатые изрядно. Буча, собака, семенит ко мне, перчатку на правую руку натягивает и для храбрости вскрикивает:
—Ты зачем Галю вчера ударил? Галю зачем вчера ударил?..
Я только подумал: «Неужели салага осмелится?» – как тут же взлетел, грохнулся спиной о землю и увидел свои ноги в облаках. Стало нехорошо.
– Буча, – сказал я тихо, глядя на него с земли. – Буча, эту секунду ты будешь вспоминать всю оставшуюся жизнь…
Буча и сам уже опомнился (он знал, что это не пустые угрозы), повернулся и засеменил обратно. Тот тип, к моему удивлению, за ним.
– Эй! – со злой весёлостью крикнул я, начиная подниматься. – Эй, Владик, а ты-то куда? Заманд-ражи-и-и-ировал!..
Подняться я не успел. Пинали от души. Буча от страха совсем ошакалел и суетливо пинал, стараясь попадать в живот. Тот же всё старался перебить мне нос или выпнуть глаза. Боль я ощущал не телом, а мозгом: дескать, меня бьют и мне больно. И было ещё жутко стыдно перед людьми, которые, разинув рты, маячили невдалеке.
Потом Буча как-то особенно ловко приложился прямо под вздох, я захлебнулся и провалился в горячую темноту. Последнее, что услышал – крик Гали…
Очнулся от её поцелуев и слез. Она стояла на коленях, поддерживала мою голову ладонями и стонала:
– Ой, ну что же это такое?! Что же они с тобой сделали!..
И вот в этот-то миг я и понял, что просто-напросто не могу жить без неё. Люблю её! Хотел сказать: «Поцелуй меня!», – но губ словно бы не было, и язык распух так, что давил на нёбо. Тогда я сам приблизил её к себе и прижался разбитым ртом к её плачущему лицу. А вдалеке уже заныла сирена «скорой», я ещё, помню, удивился – за мной, что ли?
Вот так… Сломали они мне два ребра и левую ключицу, синяки я уж не считал. Провалялся в больнице больше месяца. Военкомат отсрочку, само собой, дал на полгода. Галю же как подменили: в больницу каждый день тайком от матери бегала, а когда выписался – оба минуты считали до вечера и потом до полночи расстаться не могли…
– Буче-то возвернул должок? – перебил Пашка.
– Да нет… Галя вроде ультиматума поставила: я, дескать, одна во всём виновата, хотела испытать тебя, и если хочешь, то на мне обиду вымещай – хоть избей! Он, правда, и сам в больницу прибегал, прощения просил, а потом угощение выставил. Но мои друзья погоняли его в тот вечер – только ноги и спасли. Потом мне же его защищать от них приходилось… Впрочем, чёрт с ним! Тут случилось то, чего Пашка с таким нетерпением ждёт.
Родители её укатили на Новый год к родственникам в соседний город. Это была огромная промашка со стороны тёти Фроси. Хотя они и Витьку оставили, но что мог сделать двенадцатилетний Витька, если это уже стало неизбежным, если мы уже настолько с ума сошли, что посреди улицы начинали целоваться, забыв обо всём и вся.
Одним словом, мы встречали Новый год в её доме. Втроём. Витька добросовестно сидел до двух ночи, но от бокала шампанского сомлел и в конце концов уполз в свою комнату. Ну и – случилось…
Потом перепугались страшно. Галя плакала навзрыд, рискуя разбудить Витьку, и всё причитала: «Что же теперь будет?!» Я её успокаивал, а у самого аж порченые рёбрышки ныли, как только о тёте Фросе вспоминал.
Короче, терзались мы, мучили друг друга страхом, а потом всё же осознали, что грех, как говорится, уже свершён и дела не поправишь. Нацеловались ещё и уснули. Я её так и вижу чаще всего, вспоминая, – в своих объятиях, уснувшую, заплаканную и с улыбкой на распухших губах…
Я почувствовал щекотание в носу и поспешил закашляться. Борис, как я заметил, уже внимательно слушал и теперь деликатно отвёл взгляд в сторону. Пашка же нетерпеливо дожидался конца паузы.
– Вот… А наутро после первой брачной ночи – немая сцена: открываем глаза и только, ещё сонные, губами друг к другу потянулись, слышим – чавканье и бульканье. Вскидываемся – за столом сидит Витька, жрёт торт, лимонадом запивает и на нас вроде ноль внимания. Галя одеяло рванула на себя и аж взвизгнула: «Тебе кто позволил?!»
А братец-акселерат эдак спокойненько: «Тебе что, торта жалко? Не весь же слопаю…»
Я сразу понял, что мы попали в прочные сети и спросил: «Конкретно, что тебе надо?»
«Немного, – отвечает братишка-негодяй, – твой пистолет-зажигалку, а от неё – её копилку со всеми внутренностями…»
В общем, он нас всласть потом шантажировал: у меня полполучки на него уходило, а я на стройке прилично зарабатывал. Но, правда, не выдавал, хотя Галю, гадёныш, всячески оскорблял и изводил.
Мы пока терпели и вообще как-то не обсуждали всерьёз, что нам делать дальше. А надо было, надо этот разговор начать и именно мне – я это потом, когда всё уже произошло, понял, да поздно уже было…
Надо сказать, что мы уже по-настоящему жить начали. Галя осмелела, да и я начал помаленьку наглеть и о тёте Фросе забывать. То в нашем доме прибежище находили, когда у матери моей в вечерней школе занятия выпадали, то Галя к старикам ночевать отпрашивалась, и я пробирался ночью в её комнатку – бабка с дедом глуховаты были. Короче, жили не тужили.
А у Гали чёрточка в характере была, которая мне до бешенства не нравилась: накатывал на нее иногда цинизм какой-то, и она в такие минуты до отвращения наглой и вульгарной становилась. Как в том случае – с Владиком. Переходное, что ли? Ну вот, однажды встречаемся вечером, уже под конец зимы и – ко мне. Я ещё по дороге заметил, что она вся взвинчена и сама не своя. Но ничего не объясняет и на ссору нарывается. Ну, думаю, опять накатило, давненько не бывало. Приходим, раздеваемся, в смысле – пальто снимаем, и она сразу: «Ну, что, любовью, так сказать, займёмся? Наслаждаться будем?..»
Я кротко отвечаю: «Ну что ты, Галюш, злишься? Что случилось?»
«Да ничего особенного, господин любовник, – кричит, – стишата вот свежие узнала. Желаете?»
Я молча пожал плечами и вообще решил отмолчатся – пусть перебеситься. А она напряжённым голосом и нелепо жестикулируя, начала:
И спрашивает с вызовом: «Ну как?»
Я ещё ничего не понял и не в настроение – совсем, как сейчас Пашка – невольно хохотнул: «Остроумно, только пошловато чуток…»
«Пошловато? – вдруг надломилась Галя, устало опустилась на кровать и посмотрела снизу вверх на меня жалобно и с надеждой. – Самое пошловатое то, что теперь эти стишки не про меня…»
Представляете, как я остолбенел? Сразу в голову вскочило, что в подобных случаях принято, так сказать, предложение делать. Я о чём-то этаком и заговорил, сначала неуверенно, потом с жаром, пылом, брызгами слюны. Галя, опустив голову в ладони, молчала. Потом резко вскинула заплаканное лицо (я и не понял, что она плакала!) и чуть ли не в полный голос заорала:
«Да ты идиот, что ли? Я что, специальную школьную форму для беременных сшить должна, да? Или маму попросить? Может, она сошьёт, если не убьёт прежде свою дочурку!..»
– Ну? – вякнул Пашка.
Я, оказывается, снова замолчал, унесясь в памяти за сотни километров, в маленький наш дом, в тот февральский поздний вечер.