Но тот молчал, безучастно глядя в бревенчатый потолок. Его грудь чуть заметно поднималась, внутри что-то хлюпало, как при тяжелой простуде, выдох был похож на свист закипевшего чайника. Но на бесстрастном лице – смуглом, резком, обросшем жесткими волосами, – не было мук удушья. Названный Демьяном тихо умирал, лежа на столе, не слыша, не видя, не чувствуя этого.
– Да что же это? – по-бабски заломила тонкие ручки Стеша, когда в комнату вошла Аксинья.
– Прочь! – бросила та, и Стеша мигом отпрянула, застыв у окна, в серых глазах вспыхнула надежда.
Аксинья подошла к столу, в правой ее руке была тонкая свечка, чуть тлеющая красным огоньком.
– Как свеча оплывает вспять, – проговорила она, склоняясь над столом. – Воском мягким, так не бывать твоей смертушки, леса сын, время отдано молодым. Как песку не стоять скалой, мертвяку как не строить дом, так тебе умирать не дам, заклинаю к семи ветрам…
Окно со скрипом распахнулось, тяжелая деревянная рама ударила Олега по плечу, тот пошатнулся, но устоял. В комнату стылым потоком хлынул лесной воздух, надул тонкую ткань занавески, заиграл пламенем свечи. Леся вскрикнула от неожиданности, но не услышала своего голоса. Одна только Аксинья бормотала и бормотала, не замечая, как треплет ее волосы один из ветров, призванных ворожбой.
– Свечка стает, огонь сгорит, будешь весел ты, будешь сыт. Я тебя проведу дугой, тропкой верной, твоей тропой мимо смерти да в колыбель. Материнской крови испей!
И немедля поставила свечу в изголовье сына, подняла левую руку с зажатым в ней серпом и полоснула по худому запястью. Кровь вскипела в новой ране, но не пролилась. Аксинья наклонилась еще ниже – огонек свечи осветил ее бледное, неживое лицо, – и прижала рассеченное запястье к губам сына.
– Пей, покуда есть сил во мне, в чаще леса, в его земле. Пей, тебя защищаю я. Кровь моя станет кровь твоя.
Голос становился все неразборчивее, все слабее. Аксинья тяжело оседала на пол, вытягивая руку, чтобы не оторвать ее от губ Демьяна. Олег было рванулся к ним, но Аксинья отмахнулась, продолжая бормотать:
– Лес мой Батюшка, помоги. Против смерти да по крови след тяну от себя к нему. Я смогу. Я смогу… Смогу…
Леся чувствовала, как уходит жизнь из ее властного тела, как мертвеет в ней каждая клетка, как с кровью вытекает сила, как меняется тропа, по которой она должна была пройти, но теперь не пройдет. Откуда эти знания появились в Лесиной голове, она не знала, да и не хотела знать. Происходящее не вязалось с ее шатким представлением о сумасшедшей семейке, живущей в лесу. Это солнце, ушедшее так быстро, этот ветер, примчавшийся в дом по первому зову, этот безжизненный мужчина на столе, Аксинья, поющая сына собственной кровью. И ужас, сковавший все кругом. Это сложно было назвать массовым помешательством. Скорее, совсем иным миром, существующим по своим правилам.
– Она же умрет сейчас, – только и смогла выговорить Леся, когда Аксинья со стуком упала на пол, оторвав истерзанную руку от губ сына.
А Демьян вдруг зашелся захлебывающимся кашлем, изо рта его хлынула темная кровь, а следом – болотная жижа. Ее Леся сразу узнала по резкому землистому запаху, который остро чуяла через ткань, скрывающую ее собственную рану.
К Демьяну, захлебывающемуся гнилью, поспешила Стешка, перевернула на бок, попыталась оттереть грязный рот, но Демьян безвольно откинулся на стол, только подтеки жижи заструились вниз, пачкая длинные волосы.
– Отойди от него, – глухо приказала Аксинья, приподнимаясь на локте. – Он обращается…
– В кого? – не веря, что осмелилась, спросила Леся.
– В болотника, – помолчав, ответил за тетку Олег, и его голос предательски дрогнул. – Был лес, был и лесовой – его Хозяин. А стало болото…
С губ Демьяна сорвался хриплый стон, грудь слабо поднялась и опустилась. И только гнилая топь жадно клокотала внутри нового своего Хозяина.
Он был совершенно не красив. Леся рассматривала резкие, даже грубые черты его лица и ей казалось, что они вырезаны из камня небрежной рукой новичка. Крупный нос с широкими ноздрями, грубые брови, жесткие волосы на щеках, разрастающиеся в спутанную бороду. Если бы не мертвенная бледность и не заострившиеся черты, Леся признала бы в Демьяне зверя. Того, кем он являлся. Или мог явиться, сложись его путь иначе. Но мертвый волк слишком похож на пса. Так и Демьян на пороге смерти первый раз в жизни стал походить на человека.
А Леся все смотрела на него, внутренне ежась от неприязни. Лежащий на столе не вызывал в ней ни жалости, ни сочувствия. Хотя он был на самом краю. Это Леся чувствовала отчетливо, не задавая себе вопроса, откуда.
Может, по тому, как испуганно всхлипывала Стешка. Тянулась к брату, но не могла решиться и дотронуться до его влажного лба. А может, по оцепеневшему Олегу, который стоял у двери, по его побелевшим пальцам. Или по тому, как прижимался к Лесиному боку рыжеволосый мальчишка, доверчиво утирающий слезы об ее рубаху.
И уж точно по звеневшей в комнате ярости Аксиньи. Та кружила у стола, шептала себе под нос, вскидывая руки, складывала пальцы в горсть, рассыпала кругом пепел, пела что-то бессвязное. Но ничего не происходило. Внутри Демьяна булькало и клокотало, изо рта тянулась ниточка маслянистой, густой жижи.
– Обращается… Обращается… – проговорила Аксинья, словно наконец убедилась в том, что и так было очевидно, и медленно опустилась на пол.
– Матушка… – дрожащим голосом начала Стешка, но не посмела продолжить.
Аксинья подняла на нее глаза – черные от горя, бездонные от ярости.
– Я тебе не мать, поняла? – прорычала она. – Да пропадом вы хоть пропадите! Ты и братец твой, и мать твоя дура, и выродок этот проклятый! – Она выбросила вперед ладонь, указывая длинным сухим пальцем на рыжего мальчонку, спрятавшегося за спиной Леси.
Повисло молчание, длинное, как осенний вечер.
– Помолчала бы ты, сестрица. Горе тебе глаза залило. Вот и несешь всякое.
Слабый голос Глаши раздался из сеней. Она поскрипела там половицами, вошла в комнату, сощурилась слеповато.
– Ах ты ж дитятко, – только и выдохнула, заковыляла к столу. – Ах ты ж малое…
Потянулась морщинистой рукой к длинным волосам Демьяна, но окрик Аксиньи ее остановил.
– Не смей! – завопила она, пытаясь вскочить. – Не трогай моего сына!
– Общий он сын, – тихим, усталым голосом ответила Глаша. – Все они у нас общие… Муж был один, дом один, жизнь одна… И дети общие.
Казалось, что время остановилось. Казалось, из щелей между бревнами стен уходит воздух, и скоро в комнате останется лишь вакуум. Безвременное, безвоздушное пространство, полное боли двух несчастных женщин. Леся чувствовала, как прилипает к небу язык. И хотела бы если, то все равно не смогла бы вмешаться. Остальные так и вовсе перестали дышать, не в силах отвести глаза, заткнуть уши, чтобы не видеть, не слышать как рушится их мир. Спятивший, но привычный. Как ломается он в безжалостных руках Аксиньи.
– Ничего у нас не было общего, дура ты старая, – зло процедила она. – Это старик думал, что будем мы тут жить-поживать в мире да покое. Верные жены его. Думал да обтерся, не было ничего! Ни мира, ни покоя. Один только бес под все его ребра.
– Не надо, Ксюша… – Старуха покачнулась, оперлась рукой на стол, прядь волос Демьяна скользнула по ее пальцам.
– Не тронь! – завопила Аксинья, вскакивая наконец. – Мой он. Мой сын!
– Что-то поздно ты о нем вспомнила! – глухо отрезала Глаша. – Как сечь его ни за что, как в лес к волкам ссылать…
– Он должен был понять, что Хозяин здесь!
– Не был он Хозяином. И сама ты это знаешь, – сказала, будто черту провела. – Сестрица моя, сестрица… Не был Демушка тем самым сыном, не принял его лес, и Батюшка ему ничего не передал…
– Молчи! – Аксинья вмиг оказалась рядом с сестрой и вцепилась ей в ворот. – Молчи, сука палевая, убью, молчи!
– Нет, я скажу… Он умрет сейчас, и молчать тогда придется. А пока скажу, – прохрипела Глаша. – Ты его выгнала. Из-за тебя он ушел… Может и сладилось бы что с Батюшкой у них… А ты не дала. Отпустила сына из рода. А теперь мучаешься. Вот твоя вина, сестрица. И в болоте твоя вина. – Рука Аксиньи все сильнее сжимала ткань, лишая Глашу воздуха. – Хотела быть Матушкой, хотела быть главной… И всех нас погубила… – Губы ее посинели, лицо налилось кровью.
– Пусти! – закричала Стешка, скидывая оцепенение, как мокрую, тяжелую от воды ткань. – Мамочка, мамочка!
Откуда в ее хрупкой, совсем еще детской фигурке нашлось столько силы, чтобы оттолкнуть разъяренную Аксинью? Что за дух вселился в нее, сменяя кротость решительностью? И почему сама Леся осталась стоять в стороне, с постыдным интересом наблюдая этой за сценой? Но ответы искать было некогда. Время, замершее было, сорвалось с пружины и скачками понеслось вперед.
Олег ринулся вслед за сестрой, чтобы подхватить Глашу, почти задушенную, совсем обессиленную, с багровым рубцом от ворота на дряблой шее. За одно мгновение все изменилось, и Олеся просто не сумела за этим уследить.
Ее накрыло волной мутного киселя. Руки стали тяжелыми, веки так и норовили опуститься. Как в замедленной съемке она видела, что Аксинья подошла совсем близко. Лесе показалось, что цепкие пальцы ведьмы сейчас схватят ее. Про мальчишку, тяжело дышащего ей в спину, она успела забыть. Но тут же вспомнила, когда Аксинья потащила его к себе. Бледный, упирающийся, он покрылся ледяным потом страха. Леся запомнила лишь, как на влажной коже Степушки вмиг потемнели веснушки. А из ладошки выпал деревянный кругляшок с вырезанными на нем листиками. Упал и остался лежать, никому не нужный.
Леся попыталась схватить мальчика, потянуть к себе, защитить от старой ведьмы, но скользкие пальчики сами выскользнули из рук. Когда их заметила Глаша, Аксинья уже тащила его к двери.
– Стой! – прохрипела она. – Не смей!
Но было поздно – ведьма шагнула за порог. Последним, что увидела Леся, были округлившиеся глаза мальчишки и порванный ворот рубашки.
– Нет! Нет! – сипела Глаша. – Остановите ее!
Первым к двери рванул Олег, второй, сама не понимая, зачем, – Леся. Они неловко столкнулись в проходе, мешая друг другу, и потеряли истекающие до чего-то неизвестного, но ужасного, секунды. Нестерпимого, невыразимого, а главное, непоправимого.
– Да уйди же ты! – прорычал Олег, разом теряя всю мягкость, которой наделил его неизвестный Лесе бог.
Она отскочила в сторону, прижалась к стене. Воздух стал горячим и душным, словно за дверью был не засыпающий на закате лес, а печка, готовая к обжигу.
– Что за?.. – пробормотала Леся, чувствуя, что еще немного, и волосы ее запылают.
– Не пускает нас… Ведьма! – В голосе Олега сквозил страх, помноженный на злость, неожиданную даже для него самого.
– Что она хочет сделать? – еще тише спросила Леся, страшась узнать ответ.
– Если болоту нужен новый Хозяин, оно возьмет любого из нас, – ответила за сына Глаша и вышла в сени, тяжело опираясь на притихшую Стешку. – Не Демьяна, так Степушку…
– Или меня, – откликнулся Олег.
– Или тебя… – Глаша покачала головой. – Только думать не смей. Зачем болоту ребенок? Не примет такой дар. Скажет, мало. Когда сильный да волчий есть, что от несмышленого дитенка взять. А тебя, Лежка, оно бы взяло. Но нет нам дела до этого больше. Мальчонку нужно вернуть. А эта… – Она презрительно дернула плечом. – Пусть хоть с сестрами самого озера яшкается. Дура старая, не получится у нее ничего. Заберем Степана. И уйдем. В город уйдем. Да, девка? – И повернулась к Лесе, пронзила взглядом белесых глаз, как бабочку иголкой. – Выведешь нас?
– Выведу… – кивнула Олеся, понимая, что врет.
И она сама, не знающая дороги. И Глаша, неуверенная в том, что у старой дуры-сестры ничего не выйдет.
Аксинья
Влажная ладошка постоянно выскальзывала из сильных пальцев Аксиньи. До ломоты в суставах она стискивала их, чтобы детская ручка осталась в плену, чтобы мерзкий мальчишка даже не пытался сбежать, чтобы все шло так, как идет. Как угодно лесу. Или не угодно. Аксинье было плевать на лес. В первый раз за ее бесконечно долгую жизнь в глубине этой живой, устрашающей чащи ей было плевать на все правила.
Перед глазами мелькало лишь безжизненное лицо сына. И черная гниль, медленно текущая из его губ, и мертвецкая белизна закатившихся глаз.
– Был лес – был и лесовой его, – бил по ушам чей-то голос, кажется, всех листьев, шепчущих на ветру. – А стало болото, быть и болотнику…
И слово это, мерзкое, склизкое, заполняло рот горькой слюной, стекало вниз до самого нутра, а там пухло, заполняло все полости, как мерзкий выродок мертвых земель, растущий в чреве.
– Не бывать, – рычала Аксинья, ускоряя и без того стремительный шаг.
А Степушка за ее спиной сопел, перепрыгивая через камешки и ямки, но уже не плакал. Только доверчиво сжимал ее старые пальцы своими мягкими пальчиками каждый раз, когда потная ручка выскальзывала из ведьмовской хватки.
Если бы знал он, куда ведет его грозная, но все-таки родная тетка, заверещал бы, как зверек, попавший в пасть волка. Но Аксинья и сама до конца не знала, что собирается делать. Или знала, но не верила. Или верила, но беззвучно молила лес, чтобы он ее остановил.
А лес шумел, медленно приближаясь, только рябь шла по темной листве, будто волны неспокойного озера. Озера, которое больше не желает спать.
Аксинья прибавила шагу, до кромки леса оставалось еще немного. Если бы она только могла, обернулась бы птицей и долетела туда за одно мгновение. Грозной хищной птицей с выпавшими перьями и битым клювом. Но казаться другим и быть на самом деле – разные вещи. Слишком разные даже для этого странного мира.
– Матушка… – заканючил Степа, тяжело дыша. – Я устал… Матушка…
Не оборачиваясь, Аксинья дернула его посильнее, тот всхлипнул и засеменил сбитыми ножками, покорный, как новорожденный телок. С такими же большими, глупыми глазами. Мальчик, не ведающий даже, кем суждено ему было родиться.
Как не думать об этом, когда впереди темнеет голодный лес, оставшийся без Хозяина? Аксинья встряхнула головой, выбившиеся из косы пряди облепили спину, но собрать их не было времени. Да и нужды.
– Матушка… – повторил Степа на судорожном выдохе.
Аксинья бросила на него взгляд через плечо. Рыжий, обсыпанный пятнышками и веснушками. Курносый. Расплывшийся детским жирком. Возьмет ли болото его взамен молодого волка? Обменяет ли Демьяна – настоящего сына Батюшки – на это ничтожное существо? Если бы Аксинья была болотом, то на обмен этот ответила бы одним гнилостным шлепком. Но болотом она не была. Да никем не была. Чего кривить душой, когда души этой и осталось-то на одну горсть, которой сегодня придется расплатиться?
– Молчи, гаденыш, – прошипела она, отворачиваясь. – Не мать я тебе. Молчи.
И пока Аксинья шла, путаясь в грязном подоле, пока тащила за собой упирающегося, наконец почуявшего неладное Степушку, в памяти ее, словно зарницы в ночном небе, вспыхивали и потухали долгие годы жизни, проведенные здесь. На первой поляне, ставшей домом их странной семье.
Ей было двадцать, когда мир, большой и шумный, выплюнул ее, прожевав. Слишком высокая, слишком надменная, слишком знающая цену себе и каждому, проходящему мимо. Жаль, что никто не предлагал ей и половины того, на что рассчитывало молодое тело.
Когда Батюшка пришел за ней, на дворе стояла осень. Ранняя, чистая до хрустальности, звонкая, медовая на цвет и вкус.
– Здравствуй, – сказал он, присаживаясь рядом.
Сердце вздрогнуло, кровь прилила к лицу, но Аксинья слишком долго ждала этого, чтобы испортить все глупым бабьим румянцем. Она сжала в пальцах тряпичные ручки сумки – потертой, с лопнувшим бочком, – посидела так немного, но кивнула, здравствуй, мол, здравствуй.
– Как тебя зовут? – Голос был мягким, обволакивающим, тот же мед, что разливался сентябрем.
– Ксения. – Собственное имя показалось ей глупым.
– Ксюша, значит… – Помолчал, подумал. – Хорошо.
Она скосила взгляд, но смогла разглядеть лишь тяжелые, большие ладони человека, умеющего выстроить и дом, и жизнь в нем, и мир вокруг. Руки спокойно лежали на коленях, но Ксении тут же представилось, как опускаются они на ее плечи, не грузом – опорой. Обещанием той цены, которой она заслуживает.