По его разумению, все было ладно, так, как должно. Как было понять ему, ребенку, почему в одни ночи дверь в соседнюю спаленку остается открытой, а в другие ее изнутри запирает сам Батюшка? Почему из-за стены в такие ночи вновь раздаются всхлипы, а то и стоны? Почему наутро Поляша не хочет идти в лес сушить травы и смотреть волков? И почему Аксинья нет-нет, да подходит к новой своей сестрице, проводит ладонью по ее плоскому девичьему животу да хмыкает зло.
Ничего из этого Дема тогда не понимал. А когда понял, то в жизни его появилась новая сила, клокочущая, жаждущая найти выход. Сила ненависти к отцу.
***
– Демочка… – Шепот был знаком до последней хриплой нотки. Поля быстро простужалась, стоило промочить ноги. – Как ты вырос, зверенок мой…
Давно уже Демьян не был так близок к потере рассудка. Кажется, только теперь, стоя рядом с той, что умерла столько лет назад, он понял наконец, почему так спешно, так бездумно сбежал с этой земли. Что-то внутри него всегда знало – чертовщина, творящаяся тут, так просто не отстанет. Мертвые, не преданные покою, а отданные лесу, не могут просто взять и почить в небытие. Ну конечно же они возвращаются – мороком, злым духом. И приходят мстить тем, кто виновен в их гибели.
– Скучал, ну, скажи, скучал? – заискивающе повторяла Поля, привставая на носочках, чтобы заглянуть ему глаза.
А он все отворачивался, пытался вырваться из ее мертвых объятий.
– Отпусти, – наконец сумел просипеть он.
Холодные руки тут же ослабли, Поля отстранилась. Бледные щеки, впалые глаза, косточки ключиц выпирают двумя крылышками.
– Демочка… – начала она.
– Ты чего пришла? – как учила его тетка Глаша, спросил он, скрещивая указательный и средний палец, проводя ими черту перед собой. – Упокойся, мавка, нет тебя. Дух твой отпущен в небо, тело отдано земле… – И запнулся, зная, что врет.
Тело ее по приказу Матушки он сам отнес на поляну. Холодное окровавленное тело в белом саване, в том, что теперь лоскутами прикрывало ее наготу. Тошнота поднялась по горлу. Дема с трудом сглотнул.
– Уходи, прочь, гнили гниль, жизни жизнь, – бормотал он, покачиваясь, а Поля стояла напротив, удивленно глядя на него мертвыми глазами.
– Демочка, не мавка я! – наконец крикнула она. – Разве дите я, матерью удушенное? Нет. Разве гниль я, Демочка? Я же говорю с тобой, я же тебя вижу… Это же я.
– Прочь, прочь, проклятая! – Руки дрожали от холода и страха, пальцы никак не желали складываться в охранный знак. – Лесом заклинаю, прочь!
Но лес был слишком далек. Он не слышал мольбы своего Хозяина. Поляша наклонила голову и сделал маленький шаг вперед. Лоскут ткани распахнулся, оголяя бледное в синеву бедро. Когда-то Демины пальцы – окостеневшие от ужаса сейчас, разгоряченные страстью тогда, – впивались в их мякоть, нарочно оставляя красные следы, чтобы Батюшка отыскал их, понял, что его право сильного давно уже перестало быть незыблемым. От мыслей этих Деме стало совсем худо, он скользнул ладонью за пазуху, нащупал в кармане кулек соли и швырнул пригоршню в замершую напротив Полю.
Та взвизгнула от боли. На груди, куда попали белые кристаллики, закраснели ожоги.
– Нечисть… – выдохнул Дема то ли с облегчением, то ли с чувством новой страшной потери. – Сгинь!
Поля попятилась, не сводя с него серых глаз. Рот ее искривился, блеснули жемчужные зубки – хищные, острые.
– Я уйду, Демочка, только ты меня послушай, – сказала она, и с каждым словом глаза ее наливались тьмой. – Умер Батюшка твой. Нет больше Хозяина. Не скажу, что скорблю по нему. Да только не о том речь. Засыпает лес, место силы пустым не бывает. Еще чуть, и проснется озеро жизни. Ты знаешь, что будет, когда великий на его дне откроет глаза.
Теперь уже Демьян пятился, не в силах отвести взгляда от тонкой фигурки, стоящей на самой границе двух миров.
– Сегодня я вытащила тебя из воды, как кутенка. За шкирку вытащила, Демочка. Стыдно-стыдно… – Покачала головой, слипшиеся от жидкой грязи волосы повисли сосульками, заблестели черные глаза. – Но не об этом речь, а вот о чем. Передай Матушке своей, стерве старой – как только граница падет, как только я смогу шагнуть на тропинку к дому… Я выгрызу ей сердце, Демочка. И скормлю дохлой рыбе.
Хохот, холодный, как стоячая вода в конце осени, эхом разнесся по перелеску. Полина подхватила белесые лохмотья, шагнула в сторону и мигом скрылась из глаз. А Демьян остался стоять, не зная, то ли вторить ее мертвому смеху, то ли зайтись воем, как зверь, угодивший в медвежий капкан.
Озеро было безмолвно. Ветер лениво играл с водой, и гладь ее шла мелкой рябью, не тревожа бездны. Казалось, все кругом сковал глубокий сон. В воздухе разлилась безудержная дрема. Не было слышно ни шепота листьев, ни плеска у берегов, ни крика птицы. Тишина эта и покой, бескрайние и плотные, больше походили на смерть, чем на отдых.
Озеро спало. Спало так долго, что некому было рассказать о том, что творилось, когда оно бодрствовало. Давно уже сгнили в земле те, кто приходил к его берегам, обнажая тела и души, чтобы славить Хозяина. Принося ему жертву, прося о благословении. Не было их, не было их сыновей, не было сыновей их сыновей. Ничего не было.
И только белые лебеди – тонкие, с длинными шеями и драгоценными бусинами глаз, – опускались на гладь, медленно склоняя головы к воде. Утолить ли жажду, поприветствовать ли того, кто спит на далеком дне – кто разберет?
Они прилетали из-за леса. Белоснежные перья – как легкие локоны, хоть в косы заплетай, алый клюв – нежные уста молодой красавицы. Они рассекали воду грудками, ласкали ее крыльями, а после срывались в воздух без плеска и гомона, чтобы улететь прочь, за высокие деревья.
Так было всегда. Но не в этот раз.
Шесть теней появилось над границей лесных крон. И чем ближе они подлетали к озеру, тем светлее становились. В высоком небе, стремительно темнеющем, они были словно шесть отблесков лунного света. Саваном мерцали их скорбные перья.
Когда первая лебедушка прикоснулась к озерной глади, вода обняла ее, приветствуя, как возлюбленную, как молодую невесту, как желанную женщину. Ее товарки заскользили по легкой ряби, склоняясь к воде так нежно, будто целовали милого друга.
Не успел закончиться первый круг, не успело солнце спрятаться за лесом, как лебедушки замерли, вытянули длинные шеи, всматриваясь в даль. Тянулся миг, тянулся другой. А на третий в небе появилась седьмая сестра. Черная, будто смоль.
Натянутая, как струна, она спешила к озеру из последних сил, а когда опустилась на воду, белые лебедушки нежно заворковали, стремясь коснуться сестрицы.
Они заключили ее в кольцо, они кружились, они приветствовали ее, они ждали вестей. И вести эти стоили всех ожиданий.
Небо сухое, солнце золотое
Олеся
Тишина в доме бывает разной. Сонной, ночной, когда все жители крепко спят, укутавшись в тепло и покой сновидений. Выжидающей, когда что-то почти уже свершилось, но пока еще не до конца. Предвкушающей встречи и великое благо. Опасной, за мгновение до склоки. Испуганной, когда тайное стало явным. Благостной, когда все в доме идет своим чередом, даже слов не нужно, так понятливо и ладно живется людям под общей крышей. Словом, тишина бывает всякой.
Леся не могла припомнить, когда бы на ее собственный кров опускалась тишина, но точно знала, что такое случалось. И молчание было разным. И приносило оно с собой разное. Но вот такого – предгрозового, тянущего под ложечкой, – Олеся еще не испытывала.
Отведя испуганный взгляд от таза с мерзкими темными ошметками жижи, натекшей с ее раны, она сжалась, не зная, чего ожидать от яростно молчащей Аксиньи. Но та словно забыла о сидящей перед ней – испуганной, с неловко вывернутой ногой и ссадиной, которая чернела от бедра к щиколотке. Что-то за окном так привлекло внимание Матушки, что она даже привстала со скамейки, чтобы получше это рассмотреть.
Леся скосила туда взгляд, но ничего особенного не заметила. Все та же поляна, все тот же лес, который все так же высился, очерчивая собою границу человечьего двора. Только тяжелые тучи, медленно наступающие с горизонта, чуть меняли привычную уже картину. Небо потускнело, задул ветер. Собирался дождь.
– Лихо… – чуть дрогнувшим голосом проговорила Аксинья, помолчала, вглядываясь за окно и уже громче: – Глаша!
Дверь тут же приоткрылась, и в комнату заглянула печальная Стешка. Бросила на Лесю испуганный взгляд и тут же потупилась.
– Тетка во двор вышла, курицу режет… – прошелестела она, обращаясь к Аксинье.
– Зови сюда.
Стешка кивнула и скрылась за дверью. Леся опасливо поежилась – беспрекословное подчинение приказам, которое тут было в порядке вещей, ее пугало. Как и абсолютное непонимание, что же делать дальше.
– Послушайте, – начала Леся. – Я правда не понимаю, что здесь происходит… Но… Мне пора бы уже…
Аксинья вцепилась в нее взглядом, как острым клювом вгрызлась.
– Мне пора бы уже уйти… – не сдавалась Олеся. – К тому же, нога. Это, наверное, какое-то заражение… А если гангрена? – От таких мыслей по спине заструился пот. – Если ничего не делать… Мне же тогда ногу отрежут, вы понимаете это?
Аксинья продолжала молча смотреть на сидящую перед ней – неподвижная, словно каменная.
– Нет, серьезно, это уже не смешно! – Леся постаралась придать голосу уверенность. – Что тут вообще происходит? Почему вы до сих пор не вызвали кого следует? Нашли меня в лесу, я ни черта не помню! Это что, в порядке вещей у вас?
Гнев клокотал в ней, распирал грудь.
– Ну и чего вы молчите?
– Что ты хочешь услышать от меня, неразумная? – спокойно, даже мягко спросила Аксинья. Чуть наклонила голову – тяжелая коса соскользнула с плеча, ее кончик опустился к полу. – Гангрена ли у тебя? Нет, но рано тому радоваться, уж поверь мне. Отрежут ли тебе нежную ножку? Если бы это могло спасти мой дом от гнили, что ты сюда притащила, я бы этими вот руками разрубила тебя на части, как молочного теленка к столу. Веришь? – И подняла сухие, морщинистые кисти, желая показать их Лесе, как орудие мясника.
От ее голоса, равнодушного, без капли яростной брани, которую Олеся ожидала услышать в ответ, кажется, даже окна покрылись изморозью. Сказанное не было угрозой, сказанное было истиной в первой и последней инстанции. Истиной Матушки этих земель.
Леся сглотнула дурноту.
– Тогда… просто отпустите меня. Если я принесла вам… – Она сбилась. – Гниль. То давайте я унесу ее… – Сказанное звучало безумно, но если мир вокруг сошел с ума, время начинать игру по его правилам. – Просто покажите мне, в какой стороне… Я не знаю… Трасса, например. Город ближайший. Я просто пойду, вы меня больше никогда не увидите!
Аксинья ее не слушала. Она заметила, что коса растрепалась, и принялась переплетать ее, пропуская тяжелые, медные с сединой волосы через пальцы, распутывая их бережно, даже нежно. В этих движениях была скрыта особая сила. Олеся на мгновение засмотрелась, как подобно реке, отражающей полуденный свет, блестят на солнце пряди. Мысли разбегались, думать их стало сложно, муторно, да и не нужно. Леся расслабленно облокотилась на стену. Еще немного, и она бы уснула.
Но в ране что-то зашевелилось, налилось ртутной болью. Словно предупреждая о чужой воле, берущей верх. Леся встрепенулась и выпрямилась.
Аксинья посмотрела на нее с нескрываемым интересом.
– Отпустить, значит, ну что же… Иди. – Она пожала плечами, словно никогда и не запирала Лесю в доме. – Кругом лес, потом опять лес. И снова лес.
– Но где-то же он заканчивается, так? Должна же быть дорога…– Леся подвинулась к краю скамьи и осторожно спустила ногу на пол.
Боль заворочалась внутри, будто пес зарычал сквозь чуткий сон.
– Не советую тебе, девка, идти туда, где кончается этот лес, – только и успела бросить Аксинья, прежде чем в коридоре послышались шаги.
Дверь распахнулась, и в комнату шагнула старуха Глаша. Но когда на ее сморщенное лицо упали солнечные лучи, Леся поняла, что она не так уж и стара, как казалось на первый взгляд. Застывшая на пороге женщина была оболочкой другой, когда-то сильной и красивой, здоровой и крепкой. Из Глаши будто выжали всю силу жизни и оставили дряблой и блеклой доживать годы, полные тяжелого труда. В длинном платье из грубой ткани, с застиранным передником, она слеповато щурилась, поглядывая на сестру. В руке она сжимала окровавленную тряпку.
– Вот, курей порубила, раскудахтались больно, – без приветствия сказала Глаша и тяжело присела на край скамьи. – Умаялась… – Помолчала, словно вспоминая, зачем вообще пришла. – Чего звала-то?
И только потом заметила прижавшуюся к стене Лесю.
– Это что ж? Хворая наша? – Выбившиеся из пучка тонкие, почти прозрачные волосы закачались.
Аксинья молча кивнула.
– Ну-ка, девка, дай погляжу! – Глаша проворно встала, засунула тряпку в передник и подошла к Лесе. – Как голова-то твоя? Поджила? Я уж и углем ее сыпала, и крапивой обмывала… А ты все горишь да в бреду мечешься… Думала, помрешь… Куда мы б тебя потом? У нас так не бывало еще, чтоб в доме! Чужак…
– Помолчала бы, – предостерегающе оборвала ее Аксинья. – Вот лучше, полюбуйся… Может, лучше б и померла, меньше хлопот нам…
Они говорили о Лесе так, словно ее здесь не было. Словно бы она – еще одна курица, бродящая по двору, квохча и кудахтая. Неразумная птица, которой, если будет на то желание, легко отрубить голову. Олеся попыталась было встрять в разговор, но руки Глаши уже опустились на ее бедра, прижали к лавке.
– Это что ж такое-то? – плаксивым голосом запричитала старуха, склонившись над раной. – Это откуда тут? Это как?
Аксинья оттолкнула сестру в сторону, ее холодные пальцы сжали края раны. Леся мысленно охнула от боли, закусила губу, но не произнесла ни звука. Злить и без того взбешенную Матушку было определенно плохой затеей.
– Нету… – Глаша шумно выдохнула и утерла лоб рукой, чуть заметный красный развод куриной крови потянулся по сморщенной коже. – Гнили-то нету, может, обойдется?
– Обойдется? – Аксинья дернула плечом. – Вон, целый таз натекло. Это болотник нам приветы шлет, а девка неразумная их притащила… В дом притащила!
Глаша зыркнула на Лесю, словно бы та и правда была виновна в чем-то большом и гадком.
– И что теперь?
– В лес бы ее, поганку, свести… – начала Аксинья. – Она и сама туда просится, так?
Леся кивнула, в голове разливалась кисельная муть, этот разговор, эти сумасшедшие старухи… Все кругом сводило с ума. Одна только мысль, что не она теряет рассудок, а отшельницы эти свихнулись окончательно и бесповоротно, еще удерживала Лесю на грани сознания.
Просто соглашаться с ними, вот к чему вели все дорожки Лесиных суматошных метаний в поисках выхода. Кивай, делай вид, что веришь странным их словам. Повторяй за ними весь этот бред. Поступай так, как они говорят. А потом беги. По первой же тропинке. Как бы ни пугала тебя сумасшедшая Аксинья, нет в мире леса, который бы не закончился городом. А если Лесю, пусть измученную, но живую, нашел кто-то в чаще, значит она добралась туда сама, на своих ногах. И выбраться тоже сумеет.
А память, разбитая на осколки воспоминаний, восстановится. Это временная амнезия, так бывает, если сильно удариться. И все происходящее тут – странное, необъяснимое, лесное, – тоже последствия раны. Правда, теперь у Леси их было две – одна поджившая, почти не беспокоящая, и вторая, воспаленная, гнилая. Но и от этого ее спасут, стоит только выбраться к людям. К нормальным людям.
Потому вопрос, заданный Аксиньей, показался Лесе лазейкой.
– Я унесу гниль от вас, вам же этого хочется? Я пойду… Пожалуйста, только отпустите.
Глаша топталась перед ними, смахивая со стола тряпкой пыль, по напряженной спине читалось, что старуха обдумывает что-то, пока руки заняты привычной работой.
– Да, надо бы лесу ее отдать. – Она словно и не слышала Лесиных слов. – Но ведь туда хворых Батюшка водит… Как теперь-то? Нету у нас…