Вдруг дрожь охватила её тело, она выгнулась раз, другой, как бы стремясь втиснуться в меня без остатка, сдавленно охнула, уткнулась-вжалась лицом мне в плечо, вцепилась зубами, сдерживая стоны, и тут же, когда до меня дошло, что случилось, я и сам вдруг почувствовал приближение горячей волны, успел мысленно вскрикнуть: «Боже мой!», – и тут же сознание заволокло-затуманило нестерпимо сладостной болью…
Мы так и стояли, обнявшись, пряча лицо друг в друге, ещё пару минут, приходя в себя. Чёрт!.. Ни хрена себе!.. Господи!.. Я и не знал, что такое бывает!..
Крышка стола врезалась в крестец. Я шевельнулся, пытаясь отодвинуться, выпрямиться, потревожил Машу. Она ещё сильнее вжалась в меня лицом, глухо, невнятно что-то произнесла.
– Что? – не понял я.
– У вас есть вода в ванной? – почему-то зло переспросила она, осматриваясь с отвращением вокруг.
– Есть, – виновато ответил я, – но там фотограф снимки промывает…
– А-а! – махнула она раздражённо рукой, поморщилась, расправляя юбку, и пошла к двери.
– Маша!
– Потом! Завтра!.. Я приду, в это же время…
Впрочем, мне и самому хотелось остаться в одиночестве, придти в себя. Да и, действительно, хотя бы чуть надо было привести себя в порядок – у меня, жеребца стоялого, едва ли в сапогах не хлюпало…
Время после обеда я провёл в страшной суете. Пришлось здорово-таки поторговаться с каптёрщиком Яшей, но, в конце концов, он мне за червонец сдал в аренду матрас, подушку, две почти новые простыни и наволочку. В два приёма мне удалось перетащить-переправить это постельное богатство в свою штабную нору без приключений. Потом я, словно первогодок-салага, вооружившись тряпкой, тщательно отмыл пол, на этом не успокоился – ещё и окно протёр как сумел. Затем взялся решать постельную проблему. Вернее, я бы возвышеннее назвал это – проблему брачного ложа. Сначала я хотел попросить на время ещё один стол у соседа-фотографа и сконструировать-воздвигнуть вполне монументальное сооружение, но, зрело поразмыслив, отказался от этой затеи: во-первых, карабкаться на него будет смешно и не эстетично, а во-вторых, от расспросов фотографа не отобьёшься. Может, просто расстелить матрас вдоль стенки под окном у батареи, да и заправить сразу, загодя, постель?.. Слава Богу, я от этой затеи всё же отказался. Когда Маша на следующий день постучалась ко мне, свёрнутый матрас лежал на втором стуле в углу, постельное бельё белело на нём, скромно на что-то намекая.
Впрочем, какие, к чёрту, намёки! У меня тут же, выражаясь словами из дебильного анекдота, матка опустилась: Маша была не одна – первым в комнату делово шагнул какой-то мужик! Мужик был ростом с метр и очень бойкий. Он вскинул растопыренную ладошку к пилотке и доложил:
– Павлик! Мне уже четыре года!
Сама Маша была в плаще, тёмном брючном костюме, деловая и строгая, несмотря на некоторое смущение.
– Вот, попрощаться зашли…
– Как попрощаться? – я понимал, что надо бы спрашивать надрывнее и волноваться, но был почему-то необыкновенно сонлив. Я словно как предчувствовал нечто подобное.
– Да я ведь расчёт получила. Уволилась.
– Не может быть… – вяло удивился я.
– Да, может! Я, правда, ухожу! Вчера и Чернов, и Кротких, и командир части заявление моё подписали… Ты что не веришь? – чувствовалось, она заранее приготовилась к взрыву с моей стороны и теперь никак не могла найти нужный тон.
– Верю. И куда же теперь? – собственное спокойствие меня поражало.
– Во «Фрегат», официанткой.
В этом дурацком степном городе, стоящем за тыщи вёрст от ближайшего водоёма, единственный кабак назывался почему-то «Фрегатом».
– Во «Фрегат» официанткой? – меня явно заклинило.
Маша глянула – Павлик сосредоточенно осматривал-изучал радиоаппаратуру в углу.
– Я не могу, не могу, мне осточертело! Понимаешь? – она пыталась изо всех сил говорить тихо, сквозь зубы. – Надоело получать восемьдесят рублей в месяц, надоело ходить на каблуках по плацу, надоели эти голодные солдатские рожи вокруг – хожу как голая…
– «Солдатские рожи» – это про меня?
– Да нет, конечно! Перестань!.. Да и с тобой… Не могу я вот так, понимаешь? Я хочу, чтобы красиво всё было, чисто… Да и ты всё равно совсем скоро уедешь… Ни к чему всё это…
Она вдруг положила руки мне на плечи, помедлила чуть, вглядываясь и словно ожидая, что я оттолкну её, и поцеловала – сильно, долго, мучительно. Я на поцелуй не ответил.
– А я папке расскажу! – крикнул младший Клюев.
Я повернулся к нему, чтобы урезонить, но из-за плотного тумана в глазах никак не мог увидеть-разглядеть его лицо. Да и – к чему?
Ни к чему всё это!
Ни-к-че-му!……………………………………………………………
Глик восьмой
Этим стоточием не автор оборвал – я.
Там дальше мой Николаев-старший ещё во всех подробностях описывает, как он через две недели получил обходняк, как в последний вечер перед уездом домой достал цивильные шмотки, переоделся и припёрся в ресторан «Фрегат» – прощаться со своей Машей (у меня есть подозрения, что имена-фамилии в «Стройбате» – подлинные), как наглотался через меру армянского коньяка, перешвырял чуть ли не все дорожные деньги в шапку оркестрантам, заказывая песни для «замечательной девушки Маши», как объяснялся ей в любви на заблёванном дворе ресторана под свист ноябрьского ветра, как бился головой о колоду для рубки мяса и клялся-обещал вернуться в этот забайкальский городишко (только вот на родину краем глаза глянет, одним только краешком!) и как в самый наипоследнейший-распоследний раз поцеловал свою коханую прыгающими от горя, от пьяных рыданий губами…
Когда я весь фрагмент распечатал на принтере и дал посмотреть своей филологине, она, уж конечно, скривилась: «Ползучий реализм!» Я, разумеется, иного и не ожидал: Анна моя торчит от текстов Пелевина, Сорокина и прочих постмодернистов-онанистов. Впрочем, какой тот же Пелевин, к хренам собачьим, модернист: я попробовал читать его «Generation “П”» – махровый сатирический реализм в духе Салтыкова-Щедрина да Ильфа-Петрова, только без их искромётной весёлости… Да, согласен, у Александра Николаева чересчур много подробностей, так называемой бытовухи, дотошности в письме. Но а как без этого передать психологические нюансы, объяснить движения человеческой души, показать, а не просто рассказать? Впрочем, повторяю, концовку его повествования о любви я таки смял-сократил.
Второй комментарий-замечание Анны Иоанновны по поводу прочитанного был ещё более предсказуем:
– Что, кладовщицы Любы ему мало было? Как отец твой бабником был, так и ты – весь в папашу!
– Не кладовщицы, а мастера…
Я подозреваю, что жена на полном серьёзе считает: я уже всех баб от 15 до 50 в Баранове нашем перетрахал-оприходовал, а теперь вот совсем на этой почве свихнулся – о Джулии Робертс возмечтал… Это она, Анна, с целью умыть меня, подкинула в разговоре восхитительный палиндром: «Венер хотят охренев». Охренев так охренев! Зато – Венер! Нет, какой всё же отличный афоризм склепал-сформулировал отец мой: «Если во время оргазма не теряешь сознания – для чего же тогда трахаться?» Я, впрочем, смягчил бы по форме, но ещё более ужесточил по содержанию: «Если глюки от поцелуя не ловишь – зачем тогда вообще целоваться?»
– Что-о-о?
Я, оказывается, вслух это произнёс.
– Ничего, дорогая! Я говорю – пропадай моя душа, рвись трусы на ленты!..
Анна сразу отвязалась, она страсть как терпеть не может вульгарный фольклор, её прямо тошнить начинает от народного юмора. Где она только силы берёт ковыряться упорно в Сергееве-Ценском. Между прочим, когда она тему для диссертации выбирала, я пробовал пристыдить её, урезонить: мол, если тебе нравится Пелевин, почему бы тебе его не взять или вообще этот вонючий постмодернизм? Как же, пристыдишь – она и дипломную писала по Ценскому, и, если масть такая дальше пойдёт, докторскую по нему стряпать-лепить будет – классик местный, поддержка и сочувствие кафедры и всего университетского начальства стопроцентно гарантированы. И вообще, в нашем университете из десяти кандидатских диссертаций по русской литературе девять защищаются по автору неподъёмного «Преображения России» и, уж разумеется, все без исключения успешно. Это вам не Достоевский!
Кстати, перед самой защитой нашей диссертации я и совершил два тяжких преступления: в самый момент, когда надо было напрячь весь семейный и личный бюджеты для этого судьбоносного дела, я совершил одну за другой две немыслимые с точки зрения разумной логики траты-растраты. А случилось вот что. Насчёт глюков от поцелуя – это ведь я не шучу. Это ведь всё начало вытворяться со мной и на самом деле. Вернее, не совсем на самом…
Дело в том, что Джулия стала заполнять мою жизнь, входить в неё уже как бы и материально, что ли. Я успел выловить по телеканалам и посмотреть кроме «Красотки» ещё шесть фильмов с её участием: «Коматозники», «Капитан Крюк», «Дело о пеликанах», «Я люблю неприятности», «Есть о чём поговорить» и «Все говорят я люблю тебя». И каждый раз впечатление было в лучшем случае недоуменное, но чаще ужасное и даже катастрофическое. Сердце от боли сжималось, ей-Богу!
Нет, «Коматозники» ещё ничего – тема запредельно интересная, сюжет захватывающий, стилистика необычна, но в угрюмой героине я едва-едва проглядывал-узнавал свою Джулию, так поразившую меня в «Красотке». Да ещё накладывало на мои впечатления от «Коматозников» скверный отпечаток то, что я уже знал из интернет-сплетен о бурном романе её с напарником по фильму Кифером Сазерлендом – с этим гнусным, похожим на сытого подсвинка малым. Мне он здорово напоминал одного моего однокурсника Борьку Сысоева – совершенно отвратительного парня с унылым лицом простатика! Эта дебиловатая особь, я имею в виду Борьку, вздумала как-то, когда мы с Аней ещё женихались, на первом курсе, к ней подкатываться, куры строить. Да, да! И Анна моя Иоанновна (тогда, правда, ещё не совсем моя) чего-то там краснела в его присутствии… Не могу понять: что бабы в таких розовощёких мерзких блондинчиках находят? Ну, ладно, дура Анна – ещё куда ни шло, но Джулия-то, Джулия!..
Один момент-кадр в «Коматозниках» заставил меня вздрогнуть-напрячься и забыть все мои ипохондрические придирки: это когда Джулия (вернее, героиня фильма), потревоженная видениями, вскакивает с постели и застывает на миг посреди комнаты – в тонкой белой маечке, не столько скрывающей грудь, сколько подчёркивающей её. Господи, да много ли надо человеку с богатой болезненной фантазией, которому достаточно увидеть-разглядеть две выпирающие точки под тонкой материей, дабы дорисовать-восполнить всё остальное…
Следующим я посмотрел дурацкий «Крюк». Фильмец этот, и правда, до предела, до маразма дурацкий – с этой битвой разноцветными тортами, с этими цветами, нюхающими гениталии мужика и чихающими, с этим непременным американским бейсболом… Впрочем, ладно, не буду. Я понимаю разумом, что это я из-за Джулии. Вот у неё, действительно, роль совершенно нелепая – то ли фея-светлячок, то ли светлячок-фея с причёской «я у мамочки Гаврош» и нелепыми стрекозиными крылышками за спиной, в каких-то штанишках мальчиковых. И зачем только она согласилась! Такую роль в советском кино сыграла бы какая-нибудь коротышка-травести вроде Надежды Румянцевой или Лии Ахеджаковой. И самое смешное, это когда Питер Пен (Робин Уильямс) вдруг присюсюкивает в адрес Джулии-мотылька: мол, какие ножки хорошенькие… Ещё бы! И как только гад разглядел-оценил! Ну и, абсолютно идиотическая сцена, когда Джулия целует этого самого Питера Пена (пристанывая при этом!) и говорит-признаётся этому олуху: «Ай лав ю!», а он, подлюга, её натурально динамит и возвращается к своей законной супруге – двуногой серой мышке. Нет, она, жена этого болвана Питера Пена, конечно, женщина, но по сравнению с Джулией Робертс – серая мышь в квадрате. Тем более, что Джулия как раз перед объяснением в любви появляется-предстаёт в своём нормальном венерном виде: с рыжей пышной причёской, в белом длинном платье, так похожая именно на прекрасную фею… И ещё чуть сглаживало раздражающее впечатление от картины знание, что с режиссёром отношения у Джулии во время съёмок не сложились, да и вообще работа была не в радость, без дружеской атмосферы на съёмочной площадке, нервомотательная. Я это к чему? А к тому, что уверенность у меня почти что стопроцентная создалась-осталась: ни с самим Спилбергом, ни с Робином Уильямсом, ни тем более с коротышкой Хофманом ничего у Джулии не было…
И слава Богу!
Детективы «Дело о пеликанах» и «Я люблю неприятности» оставили двойственное впечатление: конечно, я с наслаждением смотрел на Джулию, следил за интригой сюжета, но и с лёгкой досадой понимал-осознавал – на месте Джулии в этих ролях могла быть-оказаться любая другая актриса, более ширпотребовского уровня таланта и внешности, и ни фига бы от этого не изменилось. Хотя нет, я, к примеру, потом по второму разу смотрел эти ленты именно и только из-за Джулии, так что расчёт режиссёров вполне оправдался, потому что таких, как я – счастливцев, ушибленных Джулией, – в мире, думаю, более чем предостаточно, но самой Джулии не следовало бы соглашаться на такие проходные роли, нет, не следовало бы…
Впрочем, именно в «Пеликанах» есть пара кадров, которые стоят целого фильма: это, во-первых, когда Джулия переодевается в гостиничном номере перед свиданием с замаскированным под друга киллером и несколько мгновений старательно позирует перед камерой в одном беленьком лифчике (уж стройна так стройна!); ну и, конечно, – финальный чудесный кадр: она, сидит на скамье в саду и просто улыбается в объектив. Просто улыбается и – всё. Но, Боже мой, как же она хороша, как прекрасна в этот миг-момент! И я именно тогда, уже второй раз смотря финальные кадры «Дела о пеликанах», окончательно осознал-понял своеобразие красоты, самость Джулии – это её улыбка, смех, свет, который исходит от неё во время этого. И режиссёры, которые предлагают ей угрюмые, хмурые и прочие пасмурные роли – мало чего смыслят в женской красоте вообще и своеобразии неземной красоты Джулии Робертс в частности.
У Кнута Гамсуна о героине «Мистерий» сказано: «Она смеётся так непринуждённо и охотно, несмотря на то что зубы её не отличаются белизной…» Бр-р-р, не могу представить! Как может нравиться смех женщины, у которой жёлтые зубы? Впрочем, моя Джулия смеётся «так непринуждённо и охотно» совсем не оттого, что зубы у неё отличаются необыкновенной белизной…
Стоп, чего-то я зациклился на зубах – уж любимой-то женщине в зубы точно не смотрят! И всё-таки ещё чуть объясню-размажу: в кино, на экране, вживую, мне жуть как нравится безудержный неповторимый смех Джулии – к примеру, в сцене из «Красотки», когда она телек смотрит, или когда Гир ей в шутку пальцы футляром от колье прихлопнул, – но на фото я больше люблю, когда она просто улыбается. Или когда схвачен момент ещё за секунду до начала смеха, когда губы её ещё только-только начинают оживать в улыбке, раздвигаться. А губы, Боже мой, какие у неё необыкновенные, странные, вкусные, сумасшедшие, джулиевские губы! Какой у неё рот! У неё, у Джулии, – не-о-бык-но-вен-ный рот!!!
У-у-у-у-уф!.. Всё, успокаиваюсь поелику возможно и – продолжаю.
«Есть о чём поговорить» или, как ещё переводят, «Тема для разговора» – картина, в общем-то, нормальная, не из самых худших. И моменты-эпизоды есть ничего, стоящие: особенно сцена, когда героиня Джулии совсем было решилась-собралась изменить своему мужу-козлу – уже и партнёр сыскался-подвернулся, и условия подходящие создались, она уже и пуговки рубашки-кофточки даже расстёгивать начала, да всё никак не может настроиться на изменчивую волну, поступить по блядски-проститутски…
Но вот лента голливудского шута Вуди Аллена «Все говорят я люблю тебя» – это уж полный маразм. Маразматичнее, чем «Крюк», ей-Богу! Мало того, что у Джулии здесь роль не самая главная, мало того, что она начинает-принимается вдруг петь на полном серьёзе, так ещё и по ходу сюжета она, опять же на полном серьёзе, влюбляется в героя Вуди Аллена…
Кстати, вот что особенно и раздражает в этом плане – её партнёры-мужики на экране. Тут ещё, конечно, роль свою сыграло то, что Ричард Гир планку сразу высоко поднял. Да, что ни говори, а Ричард Гир рядом с Джулией смотрится – мэн ещё тот! А остальные – такие дикобразы, такие уроды ластоногие, такие в прямом смысле чёрт-те что и сбоку бантик… Как самой Джулии не противно с ними обниматься, целоваться, дарить им свои улыбки, свой смех и смотреть на них лучистым, якобы, влюблённым взглядом?