– Опять лазанья? – улыбается он мне и тут же плавно выставляет руку вперед, будто я собираюсь оправдываться. – Нет-нет, я рад. Люблю вашу лазанью. Передай поварихе, что она ангел. Наверняка у нее итальянские корни. Когда-то сюда приезжало много итальянцев. Ты знал это? Ну конечно, ты знал это, ты же умный мальчик.
Он поворачивает голову на старую желто-зеленую фотографию, где с трудом можно угадать тоненький силуэт девушки.
– Она тоже была итальянкой по отцу, – задумчиво говорит он.
– Кто это? – спрашиваю, набравшись смелости. Я давно хочу это спросить.
Сеньор Чема долго думает – слишком, слишком долго! – и наконец отвечает, проведя ладонью по зачесанным назад волосам:
– Это любовь, мальчик. Самая большая любовь на свете.
Когда он говорит, то плавно водит пальцами, подчиняя их известному ему одному ритму. Ноги Чемы не могут танцевать, но пальцы танцуют.
– Это ваша жена? – Я понимаю, что это не так, но все равно задаю этот вопрос.
– Нет, это не моя жена. Мы потеряли друг друга, – он грустно улыбается девушке на фотографии.
– Но когда любишь, нужно жениться и никуда не отпускать!
– Откуда ты это знаешь? – поворачивает он ко мне голову, будто я сказал что-то стоящее.
– Бабушка так говорит.
– Она мудрая женщина, твоя бабушка.
– Так почему вы не поженились, если так любили друг друга? – Я догадываюсь, что веду себя жестоко, но любопытство все пересиливает.
– Мы хотели, видит Бог. Но нас разлучили трижды. Первый раз – толпа, второй – сама жизнь, а третий раз – небо.
Он молчит, попивая свой мате, и я покорно жду, понимая, что продолжение будет.
– Это Паола, мальчик, – объясняет он. – Она была моей двоюродной сестрой.
– Вы вместе росли? – Я уже уселся на старый продавленный диван.
– Нет, я впервые увидел Паолу, когда мне было за двадцать, а ей самой едва исполнилось шестнадцать. Мы познакомились на похоронах ее двоюродной бабки, у которой она жила. Ничего хорошего не будет с теми, кто познакомился на похоронах, – так потом говорила Паола.
– Почему вы не дружили раньше?
– Наши матери были родными сестрами, но они не общались. Тетя Мария была черным пятном нашей семьи. В четырнадцать она сбежала с каким-то итальянцем, и больше мы о ней не слышали. А потом через много лет оказалось, что ее вместе с мужем убили на площади Мая, как и сотни других людей, которые решили поддержать Перрона. Военные самолеты просто расстреляли этих людей. Ты слышал, что первая бомба упала в троллейбус, забитый детьми? Никто не выжил.
Я помню эти дни. Обугленные машины без дверей стояли на площади так долго, что местные сорванцы перестали бояться залазить туда. Так Паола стала сиротой. Пару лет она жила у нашей старой родственницы и, когда та померла, оказалось, что идти ей некуда. Мать забрала ее к нам – мы жили с ней вдвоем здесь, в Ла Боке, в маленькой квартире, похожей на эту.
– Неужели вы полюбили свою сестру?
– Не сразу, малыш, не сразу. Она была очень хорошенькая. Такая маленькая и юркая, как птичка. Мать положила Паолу к себе в комнату, и через открытую дверь мне была видна ее кровать. Каждый день я смотрел, как она в ночной рубашке ложится спать, как сворачивается калачиком, как шевелится от дыхания ее одеяло. Нас окружало горе, голод, инфляция, а в Паоле было столько жизни и страсти. Наш дом сразу стал светлее, когда она там поселилась. А однажды я взял ее с собой на милонгу. Я уже неплохо танцевал к тому времени, меня узнавали на площадках танго Буэноса. Люди собирались танцевать танго в каждом сквере, в каждом заброшенном уголке. Тогда танго было очень популярно – пока в моду не вошли «Битлз».
Дон Чема шаркает к газовой горелке и тонкой струей льет горячую воду в свой калебас. От запаха мате в комнате становится еще более душно.
– Танцевала Паола из рук вон плохо, – он улыбается, и я понимаю, что ему нравится вспоминать те времена, – когда я обнял ее, у меня закружилась голова от нежности. Я чувствовал, как под моей ладонью шевелятся ее острые лопатки, и мне казалось, будто это ангел поводит крыльями, чтобы развернуть их и взмыть в небо. Она смотрела мне в глаза и крепко прижималась – так крепко, что это было слишком даже для танго. Каждый вечер мы танцевали только друг с другом, и вскоре нас перестали приглашать другие девушки и парни. А однажды мы не пришли домой ночевать.
– Почему? – не понимаю я.
– Потом ты поймешь, – глаза старого Чемы смеются. – Когда мы вернулись утром, мать выплеснула ведро помоев прямо нам в лица. Она кричала, что это позор для всей семьи. Мать говорила правду: брату и сестре нельзя быть вместе. Но что мы могли с этим сделать? Сил сопротивляться не оставалось. А когда мама вышла к соседке, Паола попросила: «Давай убежим». Она была такая смелая, такая решительная! Мы собрались за минуту – у нас не было вещей, да они нам и не были нужны. Держась за руки, добежали до вокзала. Моих накоплений едва хватило на два билета на ближайший поезд по трансандинской дороге, до Сантьяго. Паола вошла в вагон первой, а я решил добежать до табачного киоска. Никогда себе не прощу этого. На вокзальной площади началась забастовка. Все тогда бастовали, каждый день, каждую неделю. Цены росли, а зарплаты не платили. Правительство пустило американцев забирать нашу нефть.
За секунду площадь стала пестрой из-за океана людей. Толпа понесла меня, как волна, все дальше и дальше от поезда. Я пытался бежать назад, но пробовал ли ты плыть против волн во время шторма? Бесполезно. Четыре миллиона человек той осенью бастовали против генерала Арамбуру. Да, мальчик, это не шутки. Я видел, как трогается наш состав, но толпа несла меня в другую сторону. Люди на площади искали счастья для себя, но разрушили наши жизни.
– Но почему же вы не стали искать ее?!
– Ты ошибаешься, маленький птенчик. На милонгах не принято делать шаги назад, только вперед. Мне нужно было найти мою Паолу. Денег, чтобы ездить по стране, у меня не было. И тогда я пришел в первый попавшийся танго-театр. «Возьмите меня с собой», – попросил я. Тогда такие ансамбли были не редкостью, они переезжали из города в город, давали представления, иногда – учили танго других. Меня приняли сразу же. Так я стал милонгеро. В те времена люди любили танго – пока популярными не стали эти «Битлз». Эта поп-музыка, она разлучает людей, я тебе верно говорю. Она разбивает объятия.
– И вы никогда не виделись?
– Только наполовину: я увидел ее, а она меня нет. Я встретил ее случайно на рынке в Сантьяго – она все же добралась туда, моя храбрая девочка. Наш театр тогда переживал тяжелые времена, и мы перебивались с хлеба на воду. Не могу рассказать тебе, что я почувствовал, когда увидел ее. Я не мог дышать, говорить, только смотрел, как она покупает апельсины. А потом к ней подошел маленький мальчик. Он взял ее за руку, он называл ее мамой. Такой маленький, милый мальчик, похожий на тебя. Я понял, что у нее семья и дети. Было ли у меня право рушить все это из-за влюбленных клятв? Мне не осталось места в ее жизни. Кем я был? Всего лишь позабытым милонгеро, у которого не всегда был кусок хлеба. Такая девушка, как Паола, была достойна лучшего. В тот день мое сердце рассыпалось, как пепел, а душа была в смятении. Я не знал, что делать, я метался каждый день, как тигр в клетке. Прошло еще несколько лет, наш театр снова стал известен, а мое лицо вновь начало появляться на афишах. Однажды я выпил и решил, что должен поговорить с моей Паолой. Я купил билет на самолет до Сантьяго, но мы не долетели. Ты наверняка слышал про эту авиакатастрофу, мой милый мальчик. При посадке пилот задел землю крылом, случился взрыв. Из тридцати человек выжили только двое – я и еще одна девчушка. Это божье благословение, говорили все. Нас даже снимало телевидение. Но мои ноги были переломаны. Так я стал калекой. Со временем я научился заново ходить, но не танцевать. Я вернулся в Ла Боку и поселился здесь. Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал мою Паолу. Я больше не полюбил ни одну женщину, никогда не был женат и превратился в того одинокого старика, с которым ты сейчас говоришь.
Он молчит, и я вижу, что в его глазах сверкают слезы, и плачу вместе с ним. Я понимаю, что мне пора, хотя мне и не хочется уходить. На прощанье я обнимаю его и целую в обе щеки. Мне нужно сказать ему что-то важное и хорошее, но у меня не получается. Мы расстаемся молча и чуть смущенно.
Обратно я бегу так быстро, что сердце стучит где- то в горле, а щеки пылают алыми пятнами.
– Он помнит тебя, – кричу я с порога, – он не забыл! Все эти годы он тоже искал тебя.
Навстречу ко мне выходит моя бабушка Паола. Она невысокая, по-прежнему стройная и быстрая. Ее темные глаза смотрят внимательно, через несколько седых локонов, которые выбились на лицо. Волосы ее такие же густые, как на фотографии в квартире дона Чемы. Бабуле немало лет, но она молода и красива, и я готов разбить нос каждому, кто скажет, что это не так.
– Ты рассказал ему? – В ее глазах паника. – Он знает, что мы здесь?
– Нет, нет, – нетерпеливо машу рукой я. – Все это должна сказать ему ты!
Бабушка Паола успокаивается и слишком спокойно спрашивает:
– Так о чем вы болтали?
Кого она хочет обмануть этим безразличием?
– Он помнит тебя, он любит тебя, – тараторю я, задыхаясь. – Он всегда любил тебя. Он сказал, что стал мелонгеро ради тебя. Чтобы ездить по стране и искать тебя в разных городах.
– Чема всегда танцевал танго лучше всех, – кивает она, соглашаясь. – Я рассказывала, что, когда он вел, на его рубашке со спины не было ни одной морщинки?
– Да-да, рассказывала, сто раз рассказывала, – отмахиваюсь я и продолжаю: – Он видел тебя в Сантьяго с отцом и решил, что ты вышла замуж и начала новую жизнь. Он даже не догадывается, что мой папа – это его сын.
Я ликую. Меня наполняет чистая детская эйфория, которую так легко принять за счастье.
– А потом он попал в авиакатастрофу и вернулся в Ла Боку. Он не хотел, чтобы ты видела его калекой. Но слава Богу, ты смотрела передачу, в которой его показывали, и сама приехала к нему.
– Это так на него похоже, – бабуля ласково ворчит. – Подумать только, он решил, что я изменила ему и вышла за кого-то другого. Завтра я приготовлю ему что-нибудь особенное.
– Ну уж нет, хватит, – я топаю ногой. – Мы нашли его уже два месяца назад, а ты все еще прячешься. Вы должны увидеться. Вы должны жить вместе!
– Ну что ты такое говоришь, – бабуля беспомощно разводит руками. – Он помнит темноволосую красотку, а не дряхлую развалину, в которую я превратилась. Он будет разочарован, увидев меня. Мое бедное сердце этого не выдержит.
– Ты самая молодая и красивая, – говорю я ей. – Сколько можно ждать! За всю жизнь он не полюбил ни одну женщину, кроме тебя! Никогда не был женат! Дон Чема должен знать, что и ты всегда ждала только его. Он должен знать, что уже два месяца ты во всем себе отказываешь, чтобы готовить ему свежие обеды. Он должен знать, что у него был сын, который погиб в аварии. Он должен знать, что у него есть я! – Я кричу, но не замечаю этого. – Вы – мои бабушка и дедушка, и вы единственные, кто у меня остался. Вы должны быть вместе, мы должны стать семьей, – рыдания душат меня, я не могу продолжать.
– Хорошо, хорошо, – бабушка ласково гладит меня по спине, – успокойся, птенчик.
– А еще он сказал, что на милонгах не принято делать шаги назад. Понимаешь? – шмыгаю я носом, смущаясь своих слез.
– Ты прав, – соглашается она, – завтра же я пойду к сеньоре Флоренсии, чтобы она меня подстригла и уложила волосы так, как носят сегодня. Я хочу выглядеть модно. Боже, интересно, что он скажет, узнав о нас?
– Он будет счастлив, бабуля.
Но мы так и не узнали, что сказал бы сеньор Чема. Утром следующего дня, когда бабушка болтала в парикмахерском салоне со сплетницей Флоренсией, дон Чема умер один в своем кресле, от кровоизлияния в мозг.
Народа на похоронах собралось совсем немного: старики-соседи, вечно обсуждающие футбол, моя бабушка со своей красивой прической и я. Бубуля, не отрываясь, смотрела в гроб и что-то шептала, будто жаловалась Чеме на несправедливость. Она была где-то далеко-далеко, и, когда с ней заговорил сеньор Мануэль, вздрогнула.
– Простите, сеньора, – приподнял шляпу дон Мануэль. – Слишком хороший день для похорон, правда.
– У Чемы не могло быть иначе, – ответила она не слишком охотно: ей было не до досужих бесед.
– Сеньора, я живу по соседству с Чемой уже десять лет, но никогда не видел вас. Я бы непременно запомнил такую достойную донну, как вы, – кажется, сеньор Мануэль флиртует с моей бабулей. – В последние годы он был совсем один. Так кем вы приходитесь бедняге?
Бабуля не знает, что ответить. Она смущается и теребит кисти накинутого на плечи платка. Пауза затягивается, и тогда ситуацию в свои руки беру я.
– Это жена сеньора Чемы, – говорю я с гордостью и едва заметно подмигиваю бабушке.
– Жена? Ты что-то путаешь, маленький gordi. Этот пройдоха Чема был женат четыре раза, и ни одна из его бывших жен не захотела приехать. Я сам звонил каждой. Слышал бы ты, что говорила о нем его последняя жена, донна Августина.
Крыла последними словами! Неудивительно: он спутался с ее племянницей, кобель этакий. – Сеньор Мануэль беззвучно хохочет, широко открыв рот, и я вижу, сколько зубов у него не достает.
– Он все твердил, что без любви не может танцевать, а танцевал он так, что вся Ла Бока собиралась на его представления. Тот еще был бабник, – продолжает он, не обращая внимания на мой ненавидящий взгляд. – На том и погорел. Как-то муж одной из подружек переломал ему ноги железным прутом. Здоровый был такой мужик. Когда-то работал пилотом, пока не выгнали за пьянку. Мы так и звали его «Авиакатастрофа». После этого случая Чема и перестал танцевать танго. Так кто вы ему, сеньора? – спрашивает он, размазав пальцев под глазами слезы, выступившие от смеха.
– Только сестра, – тихо отвечает бабуля. Она гладит белую щеку покойника и медленно, прикрыв глаза, целует его в губы – это их первый поцелуй за пятьдесят лет. На мертвом лице Чемы остаются капли ее слез.
Сгорбившись, бабушка медленно уходит прочь – и я вдруг вижу, какая она старая.
На следующий день я сжег деньги сеньора Чемы и больше никогда не приходил в школу танго.
Алиса Юридан
Ориентир
Черная коробка, притягивающая взгляд вопиющим контрастом с белой столешницей, слегка гудела.
Что в ней? Крышка обтянута бархатом, так и хочется протянуть руку и погладить, но когда он делает шаг к столу, гудение усиливается, заставляя остановиться. Почему оно стало звучать угрожающе? Да и коробка ли это гудит?
Скрипнули половицы – совсем рядом, за спиной, – и он обернулся бы, если бы страх не сковал, в секунду разлившись по телу. Снова скрип – почти ласково, «ну же, обернись», – и нервы не выдерживают, толкают его вперед, к этой чертовой коробке, из-за которой он вовсе не намерен умирать. По крайней мере не прямо сейчас.
«Помни, ты обещал», – слышит он знакомый голос, но не сразу позволяет себе узнать его, не сразу решается признать то, что понял с первого мгновения. На несколько секунд он тонет в ледяной воде, чувствуя, как придержанное воспоминание, словно вертлявый скользкий кусок мыла, в отместку вырывается от него, растворяется в комнате, не дает ему вынырнуть из холодного мрака.
А потом он сдается и вспоминает – в ту же секунду, как пальцы его касаются бархатной крышки коробки. Это она. Конечно, это она. Ее голос, ее мягкие интонации. Та, которой больше нет. Та, из- за кого он сейчас здесь. Та, что сказала ему: «Ты найдешь в ней именно то, чего желаешь больше всего на свете». Та, что рассказала ему об этой комнате и этой коробке, открыв которую, одни увидят все, а другие – ничто. Рассказала, полностью изменив его судьбу, и навсегда оставила его, освободившись от бремени, которое несла всю жизнь и всю жизнь подсчитывала понесенные вместе с ним потери.
Он резко оборачивается, но, кроме него, в комнате никого нет. Может быть, и не только в комнате – во всей Вселенной лишь он и эта чертова коробка. Он снимает крышку – та поддается легко, даже слишком, – и смотрит на алый шелк, выстилающий дно. Гудение прекращается. Все и ничто. Разочарование током бежит по пальцам, все еще держащим крышку. Разочарование – и страх. Что-то не так.