Тьма разбавлена синим квадратом окна. Он пытается отдышаться, сидя на шконке. Закрывает и открывает глаза, глядя на синий свет, не анализируя компульсий19. И только свет, и только удары сердца.
Это не просто ночной кошмар. Так было на самом деле.
А дальше уже не сон, а память продолжает одну и ту же историю.
Электричка в Каунас. Шурик с рыданиями: «Я думал, мы наловим зеленушек20. А вы! Вы… Вы убили аиста!» – «Я убил?» – «Да, ты убил! Урод!»
Ликас знает, что это не так, что он добил, чтобы прекратить. Что он мог еще сделать? Заплакать? Убежать? Никогда.
Мерзко.
Но, черт возьми! Он же, конечно, понимал, что Гинтарас и Альгирдас зовут их с собой не просто так, что это ловушка, проверка. Он мог бы не ехать. И не мог не ехать.
И еще долго после этого о нем говорили: «Этот русский убил аиста. Ребята поймали, а русский убил…» И только квадрат окна. Холодный синий квадрат.
* * *
Национальное ожесточение нарастало. Напряженное общение, драки, конфликты. Мать и отец почти не разговаривали. Отец не вызывал ее на скандал: Ликас понял, что назло матери он вступил в дискуссионно-политический клуб на своем производстве. Он стал пропадать на каких-то квартирах и полюбил слово «гласность».
Ликас слабо понимал, что происходит, если не сказать, совсем не понимал. Он чувствовал только ненависть к себе, презрение к родителям. В его русской школе висело ощущение обреченности, словно он ходил в школу для неандертальцев, чужую, смешную.
На уроке химии, который вел старик-литовец, класс получил задание найти элементы таблицы Менделеева в стихах Юстинуса Марцинкявичуса21.
«Что за бред», – думал Ликас. Полкласса сообразило, что речь идет о золоте и серебре, классические метафоры осени и зимы. Ликас получил неуд, он пытался понять, в чем связь химии и поэта Марцинкявичуса…
В конце сентября кое-кто из знакомых ребят раздавал листовки литовского движения за перестройку.
«Элита» рабочего района – директора предприятий и школ – создавали «культурные объединения», борющиеся за сохранение национальных ценностей.
Ликас был свидетелем драки, когда группа литовцев напала на десятерых поляков. В порыве шовинизма они яростно дубасили потенциальных носителей американских ценностей.
Ликас не знал историю, генетическая память пока не прибивала его ни к одному берегу. Он жалел поляков, не зная о том, как они в 1919 году отхватили Вильно22. Он сочувствовал просто из солидарности, потому что сам дрался с полнокровными наследниками жимайтов23.
Он был еще совсем мальчик и судил по-детски.
– Ты знаешь, что Вильнюс вернули Литве советские военные в 1939 году? – спросил как-то у Ликаса Юргис.
Все чаще в детских разговорах появлялись политические темы.
– Ну и что?
– А теперь литовцы ненавидят нас и Союз. Это же неблагодарность!
– Я за свободу. А в Союзе ее нет.
– Какой тебе свободы нет?
– Никакой, – Ликас сам не знал, какой.
Для него был один закон – закон улицы. Свобода и формальность ее ограничений были просто словами. Он вообще не формулировал для себя понятие «закон». «Есть закон: ночью спать – днем бодрствовать. Есть закон: утром завтракать – днем обедать». Только сейчас, в тринадцать лет, он начинал задумываться и пересматривать свои понятия на этот счет. Так же понятие «свобода» для него было только «свободой» от родителей, от обязанностей. Обязанностей у него и так не было никаких, так же как и привязанностей и моральных обязательств, хотя он и не был лишен эмпатии.
В пятом классе он теснее сошелся с Симонасом и Йонасом. Это тоже были ребята, которые мечтали уехать из Литвы в Москву. Симонас был поляк, попавший в Каунас случайно из-за смерти родителей. Взявшие его родственники назвали себя потомками Гогенцоллернов24, и он быстро перенял их манеру. Называл себя герцогом в изгнании и мечтал продвинуться по партийной линии.
Йонас был более адекватный мальчик. Его отец и мать развелись, и он надеялся вернуться в столицу. Он прожил в Москве большую часть жизни и не знал ни слова политовски. По документам он был просто Ваня Чернов25.
Русская школа оставалась оплотом социализма, она словно бы стояла на обочине пылящей дороги. Конечно, отдельные учителя вроде химика смущали покой, но в целом ученики видели общий настрой республики сквозь закопченное стекло.
* * *
Был ноябрь. Влажный, холодный. С короткими темными днями и мутными ночами. Йонас с Ликасом сидели на батарее в подъезде йонасовского дома, голодные и замерзшие.
– Сейчас бы мяса кусок да музыку.
– У гинтарасовской кодлы есть магнитофон.
– А у нас хрена лысого…
– Мне мать никогда не купит, – вздохнул Йонас.
– А отец может прислать из Москвы?
– Он сюда ничего не пришлет. Требует, чтобы я приехал. Сказал: «Придешь – будет все, а матери ни копейки не дам».
– А алименты?
– Не знаю, не слышал.
– Он как вообще, нормальный?
– Да, он клевый. Он за демократию, равные права, за Европу. Говорит, что КПСС прогнило и там старые пердуны.
– А ты за кого?
– Я тоже за демократов.
– Завидую… – буркнул Ликас.
– А чего завидовать?
– Если бы я понимал, кто такие демократы, кто коммунисты, я бы тоже кого-то выбрал.
– Понятно все. Демократы за народ, за молодежь, коммунисты – деды слабоумные, в маразме.
– Мне вот мало твоего мнения, чтобы поверить. Даже тут вообще нельзя верить…
– Эй, уроды малолетние! – раздалось из распахнувшейся двери квартиры, – валите к черту! засрали все, мрази!
Ликас встал и молча пошел на улицу, Йонас зябко сунул руки в карманы и двинул за ним, плавно двигая бедрами, почти не поводя плечами.
Йонас хотел было перейти на повышенный тон и отстоять свою политическую точку зрения, но соседский окрик сбил его, и последнее слово осталось за Ликасом как-то само собой, по-философски, даже красиво.
Они остановились в оранжевом ромбе света, падавшем на землю из окна булочной.
– Ну и куда идти теперь?
– Куда?.. Туда!
Их гоняли изо всех подъездов, угрожали милицией.
– Тогда по домам что ли? – сплюнул Йонас.
– Да, холодно, и жрать охота. На самом деле можно и в церкви посидеть.
– Ты ее к котельной подключишь?
– Костер разожжем на полу.
– Утро вечера мудренее. Орейвуар.
– И вам того же.
С этого вечера Ликас стал мечтать о магнитофоне.
Он даже знал, что хотел. Это был только-только появившийся латвийский VEF 286, стереомагнитофон, двухкассетник. Он стоил пятьсот рублей. Семейный бюджет за три месяца. Нда…
* * *
Пол в церкви местами был разобран. Штукатурка барочных нефов скрючилась, шелушась, и стала похожа на сомкнутые черные крылья бабочек, зимующих в темноте безвременья. Орган давно сломан, его словно раздавили, и трубки торчали с хоров ребрами Левиафана.
Ликас, Юргис и Йонас принесли сырую картошку, соль, спички.
Над одним из приделов не было крыши, там и решили жечь костер. В этой церкви прошло все детство Ликаса, Юргиса и других ребят. Здесь они прятали «клады», делали тайники, играли «в войну», курили, за эту цитадель шли битвы между дворовыми бандами…
Отец Ликаса когда-то рассказывал, что церковь строил польский католик-архитектор. И не так уж долго она была открыта. Это не была старинная церковь. Ей не повезло иметь историю. Советская власть уничтожила ее настоящее, но не будущее.
– Мать, тварь! – сплюнул Йонас. – Ни копейки не дает. – В Москву хочешь?
– Еще бы. Как мы там жили! И сама ведь, шлюха, переспала с кем-то, отец ее и выгнал. Он бы не за дело не выгнал. У меня в Москве все: отец, бабушка, дедушка, за городом дача, собака своя была…
– За каким рожном ты поехал?
– Пожалел ее, ну и из любопытства…
– Меня тоже мать в Москву не пускает, – произнес Ликас.
– А ты там чего забыл?
– Там бабушка. Она классная…
Юргис молчал, он деловито закапывал в мерзлую пыль картошины, раскладывал сверху розжиг. Спички долго не давались, затем одна, пятая или шестая, зашипела, дымясь, осветила алым, пригашенным светом безголовый придел. – Я выйду, – сказал Юргис.
– Чего забыл?
– Ветерка.
– За колонну зайди.
– Обалдел? Знаешь же, я в церкви не могу… – Юргис вышел, шаги его тихо раздавались в холодном воздухе.
Огонь горел. В гробовой тишине Ликас и Йонас увидели человека. Он стоял перед ними и смотрел в упор. Вздохнул, не произнеся ни слова, ушел прочь.
Время замерло. Вернулся Юргис.
– Чего с вами?
Ликас и Йонас обернулись на него одновременно, отходя от остолбенения.
– Что случилось? Ликас?!
Ликас услышал вопрос сквозь пульсацию крови.
– Ты никого не встретил? – спросил он Юргиса голосом, которого сам не узнал.
– Нет.
– Кто это был? Ты же видел? – глухо произнес Йонас, смертельно бледный.
Юргис, обескураженный, шепотом начал выяснять, что случилось. Безмолвного человека видели оба, то есть он не был галлюцинацией. Только Ликас утверждал, что человек был гигантского роста, Йонас – что обычного.
Костер тушил Юргис. У Ликаса дрожали руки. Он вообще не помнил за собой такого оглушающего страха. Гнев, ненависть, обида – это было, но ужас такой – нет.
– Пойдем скорей, скорей! – зашипел он Юргису сквозь тошноту. В ушах шумело так, что он мог упасть и не способен был взять себя в руки.
Йонас на ватных ногах шел рядом, ему, очевидно, было плохо, но он неожиданным усилием воли справился с собой.
Юргису было жутко и смешно. Его-то никто не напугал, но последствия настораживали. «Что они видели? Тень на стене от костра. Случайного бездомного», – думал он. И радовался, что сам не наткнулся на него, когда ходил один.
Ликаса начало отпускать, только когда он, простившись с друзьями, пошел по довольно людной улице к дому. У подъезда старухи Агне и Габия зло сверкали стеклянными северными глазами. И это было очень по-родному.
Он уснул под утро, измученный сумасшедшим сердцебиением. Кошмарный сон был неглубоким и смешивался с явью.
– Вставай в школу! Орал всю ночь, – ворчала мать.
* * *
– Пап, а наша церковь в честь какого святого? – спросил вечером Ликас у отца. У них был период примирения, и они общались.
– Не помню.
– А с ней не было странных каких-нибудь историй?
– Что странного? Разорили, разграбили коммуняки. Такие, как твоя мать.
– Может, в ней повесился кто?
– Призрака, что ли, там увидел?
– Нет.
– Уроки лучше учи, церковник…
* * *
Советское воспитание не оставляло места мистицизму, но Ликас снова и снова крутил в голове воспоминание о гигантском человеке.
Через несколько дней пошли в церковь. В компании был еще Симонас с приемником и сигаретами. Все как-то очень развеселились, и страха не было. Симонас вообще не знал о том случае.
И тем не менее именно он сказал через полчаса: «Слушайте, мне кажется, на нас кто-то смотрит». Он произнес это между делом, между шутками, но все замолчали, не переглядываясь. Ликас совершенно четко ощущал на себе взгляд.
– Пойдемте-ка отсюда, – сказал Йонас, видя, что Ликас бледнеет. Никто не стал спорить.
Каждый раз впоследствии, пытаясь вспомнить облик безмолвного, Ликас не мог сконцентрироваться и понимал, что фантазирует. Была борода или нет? В чем он был одет? По-старинному? Как сейчас носят? Отбрасывал он тень, ведь в приделе горел костер? Нет, Ликас не мог ответить.
Точно было одно – это фигура, четкий контур, а цвет… Монохромный.
«Ну что я, пионер, будущий коммунист, неужели я боюсь эту фигуру, плоскую, черную? Все видели, как я позеленел от ужаса. Да черт бы со всеми. Я себе докажу, что не боюсь». Неизвестность наполняла его ужасом, а отчаянный характер требовал реванша над собой любой ценой.
И он пошел в церковь один. Прямо на следующий день.
Ноябрьские дни и днями-то не были. Он шел в сумерках сквозь снежную морось после школы. «Пусть у меня сердце разорвется, но я увижу еще раз безмолвного. Я спрошу, кто он!» А сердце действительно разрывалось. Ликас чувствовал физический страх, такой, что слабость разливалось по всему телу. «Что я, обморочная коза26, что ли?»
Он потянул дверь пристройки, где летом прятал велосипед. Она всегда скрипела, а сейчас открылась без звука, порталом в другой мир. Переступил порог, прошел в центральный неф. Его мутило. «Это сон. Это не наяву. Это сон».
В церкви было пусто. Непоправимо пусто. Просто пусто. Пусто настолько, что сразу отпустило. Здесь никого не было и не могло быть. И было совсем не страшно. Вот останки костра, обертка сигаретной пачки.
Ликас поднял взгляд, посмотрел на стены придела, вернулся в центральный неф. Вышел на улицу. Голубь, тряся головой, шел к дворовой помойке. Крики малышей со стороны горки. И музыка, музыка откуда-то: «Это ”Плач” Кшиштофа Пендерецкого, хотя нет, показалось…». Ликаса снова обдало липким холодом, когда пот выступает от того, что замерз. Он сел на грязный бордюр. Затем встал и пошел к дому.
* * *
У родственников Симонаса, у которых Симонас жил, имелся гараж с подвалом. После истории с церковью полячка удалось раскрутить, и он тайно достал ключи от гаража. Тем более что зимой на машине в его семье не ездили. Теперь компания переместилась туда.
– Гаражный призрак не придет сюда? А то мы так обделались в этой церкви, что вспомнить срам! – хохотал Юргис. Он здорово вырос этой осенью и стал заметно взрослее.
– Мы его ключом гаечным в харю! – заливался Симонас.
– А ведь мы так и не поняли, что это было…
– Йонас, это коллективная обсираловка.
– Наверно, в Библии написано, что это.
– Возьми, почитай.
– Ты ее хоть раз в глаза видел, Библию эту?
– У моей бабушки есть, – отозвался Йонас, – Я даже листал ее.
– А что читать не стал?
– Мутно очень. И много. Там «Ветхий завет» и «Новый завет». И все очень древним языком.
– Еще «Третий завет», – буркнул Симонас.
– Тора что ли жидовская? – все заржали.
– Ты дебил, Юргис!
– А что там в этих заветах? Заветы Ильича27?
– Нет, там вроде как заветы Бога Отца, потом заветы
Бога Сына, а третьи – Бога Святого Духа. Мне так мать говорила. Их Мережковский28 придумал.
– Заветы Ленина Мережковский придумал?
– Наверно, я не знаю, – шмыгнул носом Симонас.
– То есть их три, этих завета? – спросил Ликас. – Все думают, что два, а их вроде как три?
– Хрен знает…
– У меня тоже есть завет, – весело прошептал Юргис.
– Чо?
– Завет нарушать старые заветы! – он звякнул чем-то в темноте подвала.
– Огурцы, что ли, нашел соленые?
– Самогон!
– Вы охренели, дядькин самогон жрать собрались?
– Да он, небось, и забыл про него!
– Жаба, что ли, задушила для друзей? – Ликас с хлопком содрал белую пластмассовую крышку. Первым сделал сначала маленький, а потом, без паузы, большой затяжной глоток. Он ожидал, что пойло будет обжигающе отвратным, но самогон был сносный. Ликас прикрыл глаза, наслаждаясь горечью и спиртовым духом, как только можно наслаждаться мерзостью в тринадцать лет.
Следующим отпил Юргис, потом Симонас и Йонас. Закусывать было нечем. Кто-то закашлялся. Йонас начал икать и выскочил на улицу есть снег.