"Здесь спит феникс"
Был август. Христоф сошел с поезда вслед за своим чемоданом и тотчас остановился и принюхался. Вереск.
Его сладковатый запах доносился с полей, смешиваясь с хвойным, наполнял лёгкие и отдавался странной дрожью по всему телу, заставлял всем своим существом, от сердца и до кончиков пальцев, прочувствовать то волшебство, то искажение времени, которое вызывает возвращение в некогда хорошо знакомое место.
"Вот ты и дома, моряк," – прошептал в пустоту мужчина лет двадцати пяти. Ветер колыхал его короткие, но неопрятные волосы.
Вокруг было тихо и спокойно, внешне, однако сердце билось неистово, казалось, что каждое дерево в столь родном лесу, каждый камешек совершенно не рад его видеть, и гонит, гонит презрительным взглядом обратно, подальше отсюда.
Но с чего бы вдруг родным местам гнать ребенка своих полей?
Быть может жители с домом становятся пазлом, единой системой, которая существовала в целости и сохранности столь долгое время, что срослась, и человек не может просто уйти, он отдирает себя от системы, как один кусочек пазла, нанося ей кровоточащую рану.
Рана со временем затягивается, находится новая картинка для пазла, все забывается.
И когда человек возвращается, места для него больше нет, он становится чужаком, а чужакам редко бывают рады.
"Зачем я вернулся," – спросил он у леса. И лес ответил знакомым шелестом листвы. С этим шелестом слился еще один – бумаги, в сотый раз развернутой и скомканной, затем вновь бережно расправленной. На небольшом листке красовались несколько опрятных строк. Письмо гласило:
Здравствуй, сынок.
Я не знаю, через сколько ты получишь мою записку, но сейчас я очень больна. Приезжай, пожалуйста. Я хотела бы увидать тебя напоследок.
С любовью,
Сара
В глубокой задумчивости Христоф шел по пыльной лесной дороге, то и дело спотыкаясь о корни, которые торчали из земли подобно огромным змеям, извивались и путались под ногами. На душе у Христофа по-прежнему было неспокойно. Лес давил на него со всех сторон, будто сжимая его, не давал спокойно идти по своему молчаливому царству.
Даже птиц не было слышно.
Но вот вдалеке замаячили крыши родной деревни, по мере приближения к которым сердце начало биться размереннее.
"Сейчас я приду, а она там, несомненно, уже ждёт меня.
Десять лет ждёт, что заскрипит калитка," – так думал он на подходе.
Минута, еще одна, и вот он уже стоит у калитки родного дома. Его пальцы нервно бегают по прогнившим дощечкам.
Одно усилие отделяет его от всего, про что он забыл на долгие годы странствий. Тогда, десять лет назад, он стоял точно так же, ощущая особенно остро кончиками пальцев все изгибы и неровности древесины, не решаясь оторвать руку. Будто что-то держало его, говорило, что если он уберет ее сейчас, то навсегда потеряет огромную часть себя, ту, с которой все начиналось. Но он ушел, ушел на долгие десять лет, и вот сейчас вновь стоит и скользит рукой по доскам совершенно другой человек, воспитанный штормами, расчесанный морским бризом, прошедший на своём "Бумеранге" все океаны.
Но, как известно, бумеранг всегда возвращается, и этот вернулся в родную гавань, и вернул сына матери, хоть ненадолго, до следующего рейса, но бродяга вновь обрёл дом.
Христоф толкнул калитку и прошел во двор. Сад слегка зарос, но кое-где по-прежнему цвели маки – любимые цветы Сары. Когда-то ими был засажен весь участок, потом их вытеснили розы, незабудки и яблони. Юноша усмехнулся. Одну из них он сам сажал, еще будучи совсем ребенком. Вместе с матерью они таскали воду, она все твердила, что все труды, вся энергия, которую мы тратим на растения, передаётся им, говорила, что цветы живые, и любила разговаривать с ними по вечерам. Христоф не раз обижался на то, что она проводила с ними больше времени, чем с собственным сыном.
На одной из яблонь до сих пор висела качель, которую повесил его отец. Он сел на нее и легко оттолкнулся. Ветка заскрипела под его весом. Когда ушел отец, он был совсем маленьким. В тот день мама сначала долго плакала, а потом всю ночь провела с цветами. Разговаривала.
Юноша почувствовал, как мурашки побежали по его коже от воспоминаний и он поспешно пошел к крыльцу. Все перила до сих пор пестрели цветастыми мазками – когда ему было шесть, они с Сарой решили раскрасить крыльцо, чтобы гостям становилось весело, когда они стояли у порога.
Христоф постучал.
Молчание было ему ответом.
"Должно быть ушла к соседке за молоком."
Юноша отворил дверь, она никогда не запирала её, и ступил внутрь. Его тут же окутал запах сырости и пыли.
"Мам," – прокричал он. На столе было пусто. Ветер колыхал белую скатерть.
"Как всегда идеально чистая."
Он шагнул вглубь дома, прошел мимо косяка, на котором красовались корявые надписи: "Хрис, 6 лет", "Хрис, 8 лет"…
Юноша невольно улыбнулся. Сколько жизни было в этой дощечке!
Сколько прожитых минут, сколько счастья и беспечности таилось под неряшливыми штрихами и буквами!
Но тут его взгляд упал на полку с книгами. Она стояла как и прежде, не тронутая рукой матери. Пальцы пробежали по пыльным корешкам: "Морские узлы", "Атлас морей и океанов", "Пятнадцатилетний капитан"…
Пятнадцатилетний капитан.
Он грезил морем.
Грезил с детства.
И ушел.
В свои пятнадцать ушел навстречу стихии.
Однажды он задал себе вопрос, стоило ли оно того.
Затем повернул штурвал и решил, что стоило.
"Как я посмел оставить ее?
На десять долгих зим. Этот вопрос терзал меня все это время.
Как она тут без меня?
Но почему-то я не мог поступить иначе.
Что толкает людей уходить из мест, в которых они родились и выросли, что заставляет их покидать дом, где они имеют все, ради неизвестности, в которой у них нет ничего?
Но у меня было не 'ничего'.
У меня было море."
Но тут его взгляд упал на тумбочку. Там, рядом с его фотографией, стояла небольшая вазочка. Христоф подошел ближе и принялся рассматривать её. Обычная, медная, с белой полосой, обрамляющей её, на которой красовалась надпись на двух языках.
"Мама так любит все старое. В особенности латынь."
Надпись гласила
Hic dormit phoenix
Здесь спит феникс
В ту минуту, когда взгляд Христофа упал на фразу, все вдруг прояснилось для него, сердце невольно кольнуло, руки задрожали. Вмиг обессилев, он сполз по стене на пол, прожигая яростными, но такими опустевшими глазами полку с книгами. Отдышавшись, мужчина испуганно бросил вазу обратно и с трясущимися руками убежал в сад. Там он сел среди маков, запрокинул голову и, глотая слёзы, прошептал: "Пройдут года, и феникс проснётся вновь.
Проснись и ты."
Продавец мёда
Вечерние лучи солнца пробивались сквозь питерские тучи, растягивая тени деревьев в длинные полосы кружев на аллее. Толпы людей сновали взад-вперед, с жадностью разглядывая разложенный на прилавках товар.
Чего там только не было! Забытые богом антикварные игрушки, вязаные шали, манящие изумрудной росписью пряники…
Я стоял в самой гуще событий напротив лавки и ждал, пока некто безымянный подаст мне горячий глинтвейн через маленькое окошко.
Вдруг порыв ветра донес до меня сладкий запах, возвращающий куда-то в прошлое. Мёд… Да, именно. Запах верескового мёда повёл меня по шумной ярмарке в самый ее центр. Сначала я шел за ним неосознанно, но, как только увидел в лавке до боли знакомое золотое зелье, цель прояснилась.
– Молодой человек, что вы там стоите, подходите, попробуйте!
Я моментально оказался у прилавка. Продавец что-то настойчиво болтал, пока я медленно, смакуя, поглощал с палочки вересковый мёд.
Мои мысли уже были далеко отсюда, в старой деревне, где прошло моё детство. Воспоминания захватили моё сознание, и вот я уже снова бегу босиком по полю следом за сестрой, сухая трава хлещет нас по ногам, тучи мошек поднимаются с земли при каждом новом шаге, но я бегу, мне нельзя отставать. Мы догоняем нашу любимую собаку, которая по размерам не сильно разнится со стоящей неподалеку лошадью. Но вот я слышу голос дедушки, он велит нам не бегать слишком близко, чтоб не попасть под косу.
Запах сухой травы вдарил мне в нос.
Последние дни августа.
Я лежу на телеге, кто-то легко коснулся моей руки. Я поднимаю голову, щурясь от солнца, и вижу сестру, протягивающую мне букет колокольчиков.
Я опять бегу по полю, навстречу закату. Я вижу рыжий горизонт и улыбаюсь ему. Я вижу птиц, летящих вдаль, и кричу, подражая их воплям.
Последние дни августа.
Хлопок по плечу и выжидающее выражение лица Продавца Мёда вывели меня из раздумий.
Я купил баночку и медленно поплелся по ярмарке. Снег падал, укутывая суетящихся людей, а в голове по-прежнему теплился запах колокольчиков и рыжего августовского солнца.
Пикирующая ласточка
– Вы верите в параллельные миры, Мисс Агнет? – спросил молодой человек лет двадцати, садясь на покосившуюся скамью в белой обшарпанной беседке, в продолжение разговора, явно его слегка утомившего, но являющегося столь интригующим, что он не посмел бы оборвать его даже ради положенного вечернего чаепития. "Хотя может и стоило бы," – пронеслось у него в голове в тот момент, когда он облокотился на беседку, на лету закидывая ногу на ногу.
Его собеседница стояла, опершись на колонну и рисуя пальцем очертания древних растений, ища их в хитрых завитках резного дерева. Молодой человек наблюдал за ней, не смея даже дышать, чтоб не прервать погружение в ниши памяти, туда, где на полках пылятся воспоминания по соседству с забытыми эмоциями и событиями, которые прошли настолько давно, что ныне их сложно отличить ото снов.
– О, да, – скорее прошептала, чем ответила, женщина, на деле слишком старая, чтоб называться мисс, хоть на такие условности она не обращала внимания уже очень давно.
Молодой человек явно был заинтересован. Он следил за каждым движением ссохшихся пальцев, бегающих меж полок с пыльными коробками в поисках той самой, содержание которой было скрыто под слоями прожитых лет, как горошина под перинами принцессы. И юноша знал, что подобно этой принцессе Мисс Агнет чувствует присутствие этой горошины в своей жизни, несмотря на количество дней, скрывающих ее.
– Несомненно, – губы женщины лишь слегка шевельнулись, будто говорила она не столько чтоб ответить, сколько чтоб заполнить чрезмерную тишину, которая мешала ей все глубже погружаться в руины памяти. Её по-прежнему летне-голубые глаза, которые отказались подчиняться времени, были устремлены вдаль, направляя на ореховую рощу, где резво играли лучи вечернего солнца, взгляд, тот самый томный взгляд, который с каждой минутой проникал все глубже, гораздо глубже, чем мог представить Андерсен, разрезал рыжеватую листву, снимал кору, оголяя бурые стволы, согнутые временем в загадочные сплетения рук, и они становились такими наивными и доступными ему, как овца, забредшая в чащу для зеленоглазого охотника, проходил насквозь лабиринты их костлявых пальцев, и, в конце концов, доходил до окраины такого тёмного в столь поздний час леса, что махал ему вслед своими крюкастыми ветвями, и останавливался на берегу старого, вечно неспокойного моря, шепчущего что-то своим размеренным шумом прибоя, что-то тихое и важное, несомненно, ведь все самое важное в этом мире произносится шепотом. Женщина стояла в беседке и слушала его, и внимала, и разговаривала с ним на им двоим понятном языке. Она будто спрашивала совета, не зная, стоит ли продолжать разговор, стоит ли открывать ту самую коробку, стоит ли откидывать перины, выставляя на всеобщее обозрение свою горошину. И вдруг её лицо содрогнулось, на нем сквозь складки, оставленные временем, показалась совершенно детская улыбка, и она заговорила, заговорила настолько вдохновенно, что молодой человек на секунду отпрянул, но сразу же приковал свой взгляд к подернутым пеленой губам, чтоб не пропустить ни слова.
– Дело было в конце мая восьмидесятого, – Мисс Агнет вздохнула, её голос стал звонче, – Я шла по улице, радуясь ясным денькам. Солнце слепило, заставляя прятать взгляд.
Ох, тогда оно было единственной причиной, по которой мое лицо покрывала тонкая сеть морщин!
В тот день я вышла из дома без ясной цели, следуя за тенями, которые отбрасывали благоухающие кусты сирени, перебегая от одной к другой, то и дело скрываясь в их густой листве в поисках прохлады.
Мной целиком владело то странное чувство радости, радости не мимолетной, как резкий приступ смеха или ветреная улыбка прохожему, а радости всепоглощающей, которая захватывает тебя в свои сети и заставляет видеть прекрасное в любых мелочах, заставляет поднять взгляд от дороги ввысь, устремить его на все неизведанное, что есть в этом мире, подмечать совершенно незаметные взгляду спешащего человека вещи.
Знаете, я была в том возрасте, когда в силу беспечности подобные чувства овладевают тобой целиком, настолько, что идя по улице, на которой с одной стороны бездомный просит милостыню, а с другой спешащая толпа норовит поглотить тебя и унести в неизвестность, а затем, подобно горной реке, со всей силы ударить об острые камни, ты находишь третью сторону, где маленькая девочка радуется тому, что на ее руку села капустница, и моментально чувствуешь себя счастливым и за ту девочку, и за бабочку, и за весь мир в целом, и хочешь взмыть вверх, подобно Икару, и бесконечно лететь к яркому белому шару, чтоб сказать ему спасибо за то, что заставил тебя проснуться сегодня утром и встать, и идти, идти навстречу свету и видеть все прекрасные вещи, которыми он наполнен.
И хочется благодарить весь мир, хочется подходить к людям, просто чтоб сказать им немного приятных слов, чтоб увидеть, как улыбка расцветает на их лицах, а в глазах просыпается огонек жизни, некогда усыпленный обыденностью, однажды впавший в спячку, но не сумевший проснуться ни той весной, ни следующей, ни какой либо после нее.
Я была юна и беспечна, ни о чем не думала, никого не боялась, моя душа жаждала приключений, сердце – новых знакомств, глаза – прекрасного.
Я шла и видела лица, многие лица, те, с которых еще не опал пушок детства, те, на которых время уже успело станцевать танго, все они проплывали мимо меня в бесконечном хороводе, лицо ребенка, лицо старика, вновь лицо ребенка, карусель кружилась, унося меня все дальше по незнакомым аллеям, мимо чужих домов, вдоль завешанных окон и запертых дверей, вдоль всех тех, кто так неумело отгородился от мира и сидит, забившись в тёмный угол, укутавшись в свой собственный, скроенный из одиночества уют.