– Эй, детка, что ты тут делаешь?!
– Иду с озера, сэр!
– С кем ты там миловалась? А?
– Вы ошибаетесь, сэр, я там была с подружками, они еще там, а мне пора домой.
– Ладно мозги пудрить, деточка! Полезай-ка сюда, мы тебя подбросим до участка, там разберутся, кто ты и что ты!
И испуганно дрожащую, готовую разрыдаться от ужаса и оскорбления Элен затолкали в зарешеченную дверь джипа. Инспектор, уверенный в своей безнаказанности, полдня куражился. Будь она на год-два постарше, она оттуда вернулась не девочкой. Уговаривая поиграть в кошки-мышки, тот обещал не сообщать матери на работу, в противном случае, тут он тыкал в «Уголовный кодекс», в котором сквозь слезы Элен не могла ничего прочесть, своим толстым, как сосиска, пальцем и угрожающе рокотал:
– Отсидишь два-три года, там тебя пообломают, недотрога!
Элен целую неделю после этого не выходила на улицу, и глаза ее не просыхали от жгучих слез. Мама в ярости готова была идти хоть в Столицу, но добрые люди отговорили. И тот молодчик отделался легким нагоняем от добренького начальника. Ох, и отомстили бы нам ребятки в форме, накажи его серьезнее! И кто убережет от тех, кто нас бережет?..
– Видите ли, я снял эту комнату.
– Где документ?
– Документ? – я запнулся. В нем была указана кругленькая сумма, которую я отвалил чете Салдов, и которая не фигурировала в налоговой декларации.
– Документ еще лежит в нотариальной конторе, там все в порядке, не волнуйтесь, сэр!
– Мне волноваться нечего, – он многозначительно вперил свои сумрачные очи в меня, – волноваться вам надо… Вот квитанция, распишитесь здесь в том, что нарушили Жилищный кодекс. Штраф…
Тут вновь раздался звонок в дверь. Ну, думаю, крышка – еще какой-нибудь начальник заявился! Однако на этот раз я ошибся. Это был Робби. Обведенный вокруг пальца хитроумной госпожой Салд и мечтая поскорей съехать отсюда, я надеялся каким-то образом восполнить свои финансовые потери. Пример был налицо, и я решил сдать эту комнату такому же простачку, как я сам. Однако Робби оказался далеко не таким беззубым, как ваш покорный слуга. Жизнерадостно улыбаясь, он поприветствовал меня рукопожатием, осклабился, приложив ладонь к шляпе, полицмейстеру и, кивнув стоящему рядом со мной хмырю в куцем пальтишке, спросил:
– В чем дело, ребята?
Лицо под фуражкой скисло. Он, как видно, надеялся урвать с меня нехилый куш… Робби схватил мою руку с квитанцией, пробежал по тексту глазами и с изысканной вежливостью вернул ее хозяину. Тот разочаровано ретировался.
– Эх ты, паря! – Робби укоризненно покачал головой.
– И ты хотел сдать мне эту конуру? Бог с тобой, я тебя прощаю. Скажи спасибо, что я вовремя подоспел – не то ты здорово потратился бы. Этот молодчик долго бы тебя доил, пользуясь твоим невежеством. Никогда не подписывай таких бумажек…
В этот момент что-то загрохотало в коридоре. Хмырь в пальто, барахтаясь в куче хлама, приподнял свою голову, пошатываясь принял вертикальное положение и удалился, пьяно чертыхаясь.
… Теперь вот эта дыра в Старом городе. Сортир – во дворе, вода – во дворе, «мусоропровод», естественно, там же. Пал, восьмидесятилетняя ведьма, – мертвого доконает придирками и маразматическими выходками. Вот и Виктор, и его пассия Тан бегут от нее без оглядки, лишь по воскресеньям показывая носы…
Опять на кухне какой-то шум. Это Виктор кроет отборным матом свою мамашу, – и, ей-Богу, хотя в моих родных краях такое немыслимо, я с ним солидарен.
– Тварь, ведьма, всю жизнь мне сломала! – доносится надрывный голос Виктора. В ответ раздается гнусавое невнятное бормотание, словно старуха набрала полный рот фасоли. Сожительница Виктора жарит рыбу. Тоже – штучка! По ее милости позавчера зверски не выспался. В полночь вдруг стучится в дверь хозяйка:
– Лан, открой!
Молчу, так как давно заметил – ей доставляет удовольствие разбудить меня посреди ночи и спросить:
– Ты дома? А я думала, тебя нет!
Пусть думает, что сплю. Однако на сей раз все завершилось не столь ординарно. Грохнуло разбитое окно в ее комнате. Надо подыматься. В мою дверь замолотили кулаком:
– Лан, открой, пожалуйста!
Голос Виктора:
– Не стучи!
– Нет, нет! Надо попросить Лана! Пусть он скажет, что никого из нас нет дома! Дверь только не отворяй им, Лан!
Снова звон разбитого стекла – на этот раз в прихожей. Я напялил штаны. Быстрый встревоженный шепот:
– Он полез в окно!
Послышался скрип распахиваемого окна и, одновременно, треск ломаемой двери. Это уже к нам, в гостиную. Я отворил свою дверь. Пал, суетливо трясясь, подковыляла к окну и скрюченными «граблями» стала дергать все шпингалеты.
– Открой, Лан, пожалуйста!
С ее сморщенных губ свесились две упругие струйки мутной слюны и, гибко раскачиваясь в такт противно разевающемуся старческому рту, вдруг одновременно оборвались, шмякнувшись зловонными лужицами на обивку моего стула. Окно было заклеено на зиму. Она в панике засеменила в свою комнатку. Через несколько мгновений дверь гостиной не выдержала натиска и одна створка ее отворилась с жалобным скрипом. Ввалились два взлохмаченных орангутанга. Один сивый, с недельной щетиной на мятой роже, второй, чем-то смахивающий на хорька, потемнее мастью и пониже ростом.
– Где они?!
– Кто?
– Чего ты дурачком прикидываешься, парень?! Где Пал?
– Полегче, маэстро! Откуда я знаю?
– Не знаешь? Натрахался с чужой женой, и не знаешь?
Он бесцеремонно прошел к моему шифоньеру, засунул туда руку и поискал там свою ненаглядную. Не найдя, подошел к кровати и заглянул под нее. Потом озадаченно почесал в затылке и, уже потише, просипел:
– Где моя жена?
– Слушай, орел! Глянь сколько мне лет. Если у меня зачешется «женилка», я сниму молодуху, понял? За своей благоверной следи сам!
Тут встрял хорек:
– Алекс, может, они в окно?
Алекс протопал в комнату Пал. Я тоже заглянул ради любопытства: окно распахнуто настежь, на полу валяются интимные принадлежности туалета Виктора и Тан. Покинутый супруг схватил ярко-алую кофточку, капустного цвета трусы и засаленный бюстгальтер женушки, и обернулся ко мне:
– Слушай, парень! Скажи ей, что я забрал шмотки.
Хорек сказал:
– Алекс, кажется, я видел – здесь стоял голый мужик.
Тот прорычал:
– Ну, попадется мне эта старая сводница! Где она?
– Не знаю. Тоже, наверное, в окно.
– Двое детей, а она гуляет! (Это уже о Тан).
Я пожал плечами, – найди и ты себе телку.
– Да не во мне дело! Вот в них! – он ткнул пальцем за мою спину. Тут только я заметил двух мальчуганов, лет восьми и пяти. Видимо им было не впервой ловить мамашу с поличными, так как на их лицах не было ни отвращения, ни брезгливости. Тот, что постарше, будничным спокойным голосом сказал:
– Я тоже видел в окне голого дяденьку.
Хорек поинтересовался у меня:
– Кто был с нею?
– Не знаю, я спал, когда вы стали ломиться. Может, никого и не было.
Алекс виновато протянул руку:
– Извини, брат! Сам видишь, двое деток. Им мама нужна.
Я понимающе промолчал.
– Извини!
Они ушли. Я запер за ними дверь. Прошел к себе, выключил свет, оставив только ночник. Да, веселенькая у меня жизнь! Что ни день, то подарочек. В спальне что-то зашуршало. А, плевать! Да нет, если что пропадет, свалят на меня. Я направился туда, но резко тормознул – белые полушары грудей Тан слегка всколыхнулись мне навстречу, она сдавленно хихикнула:
– Я тут под кроватью лежала, все слышала. Ты молодец, Лан!
Я поспешно ретировался в свою комнату. Вообще-то, без ее жалкого тряпья она смотрится более-менее. И грудь еще не отвислая, сахарно-белая, и пониже тоже ничего. Даже не прикрылась, стерва! Неожиданно вновь раздался стук в окно. Я чертыхнулся.
– Слышь, Лан! Это я, Алекс! Когда придет, скажешь, что ее барахло валяется здесь, под кустом.
– Хорошо, – пробурчал я.
– Извини, брат! Спокойной ночи!
– Спокойной!
Я вновь прилег, с тоской уставившись в потолок. Спокойная ночка, ничего не скажешь! Через минуту в спальне скрипнула половица – ушла Тан. Тряпье искать, наверное, а может – Виктора…
Что-то шептали часы, глаза начали слипаться. Тьфу ты, черт! – снова стук в окно. Я отодвинул занавес, на ходу пребольно стукнувшись коленом об угол стола. В глаза ударил пронзительный свет ручного фонарика.
– Откройте, полиция!
Я побрел в прихожку, кляня весь свет. Двое в форме, и с ними Алекс.
– Добрый вечер!
– Вас также.
– Что здесь произошло?
– Не знаю! Я спал, вдруг стук, грохот, звон.
Они прошли ко мне в комнату. Прищурившись, осмотрелись. Один, кивнув на музыкальный центр, поинтересовался:
– Меломан?
Я промолчал.
– Студент?
– Да.
Полицейские стали тихо совещаться между собой. До меня доносились обрывки фраз:
– …надо с поличными… что теперь-то…
Потом, видимо приняв решение, повернулись к выходу:
– Ну, мы пойдем. Простите, что побеспокоили.
– Ничего, ничего – с облегчением успокоил я их.
– Спокойной ночи!
– Взаимно.
Алекс чуть поотстал от них. Потоптавшись на месте, проговорил:
– Слышь, если она придет, скажи что ей ничего не будет, пусть только возвращается!
Резко повернувшись, он вышел за теми двумя. Я тяжело вздохнул. Взял кусочек хлеба, пожевал, не чувствуя вкуса. Звякнула щеколда – это возвратились беглецы. Виктор в плавках и туфлях на босу ногу. Тан в разнокалиберном тряпье, попозже и Пал приползла, стеная и кряхтя. Виктор попытался браво ухмыльнуться:
– Он с детьми был, а то бы я его!..
Я покивал согласно головой, ну да, ну да, и отправился к себе.
Наутро я проснулся от нестерпимой вони. Пахло калом, как в общественном сортире. Я вышел в общую комнату. Резануло ноздри – рядом с койкой на неестественно раскоряченных ногах стоял Виктор, и в полутьме я успел заметить, как по белизне его ляжек сползает темно-бурая масса, источая пронзительные ароматы. Запоздалая реакция! Я сплюнул сквозь зубы и захлопнул свою дверь. Ну и ну… Адам и Ева!
С печальной улыбкой пророка
Он саданул её в глаз.
Брызнуло синее око,
Чуть покорёжен фас.
Она, подойдя поближе,
Коленом ему между ног.
Капает алая жижа
Меж запылённых сапог.
Опомнились: что содеяли!
Человек человеку – брат!
Беззубые рты зияли –
Вдруг расхотелось орать.
Он улыбнулся мирно.
Соорудил бутерброд,
Маслом намазав жирно
Хлеб, и отправил в рот.
Вдогонку текло рекою
Коричневое винцо.
Лица дышали покоем.
По радио пел Виктор Цой…
Не позавтракав, я поплелся на работу, пытаясь навести порядок в мыслях. Почему Природа создает людей, которым суждено быть вечно несчастными? Скорее всего для равновесия, иначе она не могла бы одаривать счастьем всех своих любимчиков. Тяжело в двадцать четыре осознавать, что еще до рождения тебе была уготована роль балласта. И хоть бейся лбом об стену – ничего не изменить…
Я перешел улицу у винного магазина. Как всегда, на тротуаре сидит безногий калека и просит подаяние. Как всегда, все равнодушно проходят мимо. Нет, вот остановились двое: мальчик на костылях и с ним взрослый мужчина, видимо отец. Порывшись в кармане, мальчуган вынул блестящую монетку и подал безногому. Воистину, собственные страдания смягчают душу и сердце! Вот и ответ на мой вопрос. Но, как и во всяком правиле, здесь могут быть исключения – чрезмерные страдания ожесточают. Да где эта мера?! Как узнать? Ведь сказано в Книге: «Не возлагаем Мы на душу более того, чем она способна вынести…». Значит, ожесточается тот, кто слишком жалеет себя, так надо понимать? Самовлюбленный вы эгоист, мистер Лан! Я покопался в бумажнике – мелочи не было. Черт с вами, господин Эгоист, не обеднеете! И я сунул в руки ошеломленного калеки первую попавшуюся купюру…
На работе я чувствовал себя препаршиво. Привезли маленькие телевизоры. Разбраковывать их – противней некуда. Да еще все занимались чем попало, только не разбраковкой. Какое удовольствие корячиться, когда остальные прохлаждаются? Я вяло побрел к куче привезенных телевизоров. Варлен, управляющая, уставилась на меня и заверещала:
– Лан, что ты работаешь, как сонная муха? Поживей, давай!
Терпеть не могу, когда на меня покрикивают, тем более, ее сыночек, Серж, околачивался рядом с ней, «заряжая» очередного клиента на «стольник сверху». Я рявкнул:
– Серж, пойдем работать!
Позже, в подсобке, когда мы обедали, она подошла и, пробормотав что-то для отвода глаз, перешла к делу:
– Что-то Лан сегодня плохо работает!
Дурацкая привычка – всегда чувствовать себя виноватым! Я промямлил:
– Настроения нет, с хозяйкой поцапался.
– А, вот в чем дело! Вот Тэдди – если есть настроение, горы может своротить, а если нет – то как медведь в спячке. Зачем же всем халтурить?
Понятно – напрасно я зацепил ее чадо.
– А что мне стараться? Зачем высовываться? Как все, так и я.
– Не надо равняться по худшим.
Я не стал спорить. Женщину не переубедишь, тем более, она сейчас защищает своего отпрыска. Тут встрял Вилли.
– Я не понимаю, как это можно работать по настроению? Работа – это работа.
Я опять промолчал. Этот умник всегда приходит на работу к половине одиннадцатого, хотя все должны быть на месте без четверти десять. До чего большинство людей уверено в собственной непогрешимости, раз готовы облить грязью любого, не задумываясь – а чем же я, собственно, лучше, и имею ли право осуждать кого-то, если у самого «рыльце в пуху»? А ведь еще две недели назад я считал его своим приятелем. Хорошо, что он вовремя показал себя. На обратном пути из Столицы Империи…
Вообще-то я считаю, что мужчины не должны ссориться из-за женщин. Но ссоры как таковой и не было. Просто я узнал, как он ко мне относится. Девчонка была – что надо! Чернобровая, черноокая, крутые бедра, осиная талия – в общем, глядел я на нее, и внутри все сжималось от восторга. Но виду я, конечно, не подал. Поболтали о погоде, Столице, о том, как отдохнули. Четвертым был в купе старикан, ветеран войны. Рассказывал о своем житье-бытье, здорово нас повеселил. Потом сели за столик, который вмиг украсился чем Бог послал. Я извлек из саквояжа припасенную на подобный случай бутыль десертного вина – девица того стоила! Однако Вилли решил перехватить инициативу и ринулся в «охмуреж». Кто смел, тот и съел, я не стал особо трепыхаться. Но мне не понравилось и заставило призадуматься то, что он постоянно в течение нашей совместной трапезы пытался выставить меня на посмешище, опровергая каждое мое слово, вплоть до невинных высказываний о погоде. Друг ли он мне? Ночью, благо я, как и Тома, лежал на верхней полке, мне удалось взять реванш. Протянул руку в направлении объекта нашего вожделения, и не зря – мой визит ждали с нетерпением. Я согласился со справедливостью поговорки: «хоть горшком назови, только в печь не клади». Согласен и впредь быть «гадким утенком», если снимать сливки достанется мне…
Посреди ночи потянуло подышать свежим воздухом, и я потихонечку выбрался из купе. Вдоволь надышавшись, решил избавиться от излишков влаги, перекочевавшей в меня из заветной бутылки. В крайнем купе не спали. Я невольно прислушался к ночной беседе. Обсуждали новый телефильм:
– У нас мафия сильней, поэтому стрельбы меньше. Исчез человек, и все – никто ничего не знает. А у них – демократия, так просто рот не заткнешь!
И сколько гордости в голосе говорившего! Так уж устроен человек, – если нет возможности гордиться чем-то хорошим, то хотя бы плохим, но надо. К примеру тем, что мафия у нас сильнее! Ай да мы!
Под перестук колес заснулось легко. Но, видно не всю избыточную влагу я выдворил – сон приснился жуткий… Я бежал во весь дух. Но Тот не отставал. Он ковылял, мерно постукивая своей палочкой по брусчатой мостовой, покряхтывая и неторопливо вытирая пот со лба розовым платочком. От бега на пределе сил в горле пересохло, липкая слюна стягивала рот; сердце, казалось, вот-вот лопнет, как воздушный шарик, размазавшись по грудной клетке кровавыми слизкими клочьями, но оторваться от своего преследователя я не мог. Его удручающе ленивый шаг, растянутый в скучающей улыбке бесформенный сизый рот, тускло поблескивающие круглые очки – все мчалось вслед за мной, словно привязанное на веревочке… Я задыхался от ужаса. Вдруг плечо мое начало трястись. Весь мир вокруг стал содрогаться, голова болталась, как у китайского болванчика и я… проснулся. Рядом стояла Тома, жизнерадостно тормоша меня и приговаривая: