– Ну и правильно, что не дали, – сказал Басов. – На верхнем складе работать некому, а ты в поселке прохлаждаешься.
– Я до этого полтора месяца без выходных вкалывал – ни людей, ни зверей не видел. Хочешь, попробуй сам так повкалывать… Никто не хочет. Это одни только бичи, типа меня, могут жить в грязном вагончике, месяцами спать без простынь, три раза в день давиться перловым супом и взамен ничего не просить, а еще и кубометры выдавать… Из школьных учебников это тебе ничего не напоминает? А мне вот напоминает, и очень!
– Ишь ты, ожил, – улыбнулся Володя.
– С вами оживешь…
– Слушай, Вася, а ты о своей прошлой жизни не жалеешь?
Соломатин молчал, отвернувшись к окну.
– Вот ты корреспондентом в газете работал, семья у тебя, говорят, была, а значит и дом, и друзья, и родные там разные – и вот ты, ёшкин, ни о чем этом не жалеешь?
– Кончай, шеф, душу травить, – сердито буркнул Васька, – она и так у меня вконец отравленная… Жалел бы, – после паузы добавил он, – назад вернулся, а я не хочу.
– Почему, Вась?
– По кочану… Жена у меня скурвилась, понял! А тут на работе этой самой, корреспондентской, видишь одно, а писать надо другое… Надоела мне вся эта курвёзность – дома и на работе, до жути надоела… Вот и бросил. Надька в больницу приезжала, передачи возила, вернуться просила, а я как в ее сучьи глаза гляну – с души меня воротит! Я все ее передачи соседям раздавал…
– Это от водки всё, Вася, – твердо решил Володя. – Пил бы поменьше – и все было бы у тебя как у людей.
– Я за свою жизнь людей мало встречал. – Васька взял шапку с колен и утер ею взмокший лоб. – Все больше нелюди попадались…
– А это еще кто? – удивленно повернулся к нему Басов.
– Ну, не марсиане же… Наши, доморощенные сволочи! Среди них есть суки, как моя жена, есть иудушки, как мои бывшие друзья-приятели, есть сволочи двуличные, профессора кислых щей и облепиховых наук, лизоблюды, держиморды, как мой бывший редактор и его ближайшее начальство, что в райкомах окопались, акулы, так сказать, а вокруг них еще всякая разная хищная мразь… Хватает дерьма, Володька, на белом свете. Ты-то еще, извини, мал да глуп, как ананьин пуп, а я уже сорок лет прожил – насмотрелся…
– Ну а ты-то сам кто?
– Я? – Василий Соломатин задумался, словно и в самом деле в эти минуты определял себе цену. – Я лишний человек на этом свете, Володя. Родился, а никому не надобен… Не востребован временем. Это, знаешь, как до востребования на главпочте: письмо пришло, а его никто не забирает – не нужно, значит. Может быть, я рано родился, может быть – опоздал… Лишний – понял, шеф? Но – че-ло-век! – раздельно и твердо заключил Соломатин.
Про себя Володя спросить не решился, а тут еще и дорога пошла с перевала под крутой уклон и только успевай крутить баранку, чтобы вовремя вписаться в очередной поворот. Внизу показались занесенные снегом крыши вагончиков, в стороне, на раскряжевочной площадке, работал челюстной погрузчик. Слабый синий дымок вился над трубой котлопункта.
– Считай, Василий, приехали, – сказал Басов, у которого никак не шел из головы разговор с Соломатиным.
– Вижу, шеф, не слепой, – явно приободрился Васька. – Думал, не доберусь в этот раз… До-обрался. А тут я не пропаду, тут у меня, шеф, пара флаконов тройного припасена, в глухой заначке, понял…
– Ёшкин! Так-то жить, Васька, лучше вообще не жить. До одеколона уже докатился, куда дальше?
Василий промолчал и, лишь когда выбирался из кабины лесовоза, насмешливо ответил:
– Молод ты еще, Басов, молод… Подожди, жизнь не сегодня заканчивается, она еще и тебя обломает. Ты не думай, она не из одних вымпелов да почетных грамот состоит, у нее и оборотная сторона для каждого припасена… Так-то вот, шеф… – глаза у Соломатина блестели, нос был задорно привздернут, желтые гнилые зубы щерились в усмешке. – Не спеши, Володя, судить, спеши – понять… Пока!
А через час, когда загруженный кругляком лесовоз Басова уходил с верхнего склада, Васька Соломатин, приплясывая перед котлопунктом и ухарски поглядывая на дородную повариху тетю Машу, во все горло распевал:
Птицефабрика в селе
И еще две строятся.
А в деревне видят яйца,
Когда в бане моются…
III
Лето пришло дождливое, пасмурное, разлились реки и речушки, захлюпала вода под ногами даже на улицах поселка, а про сенокосные угодья, болота и мари – говорить нечего. Взойдешь на ближайшую сопку, глянешь окрест – море перед тобой. Доколь хватает взгляда – залита приамурская пойма, лишь кой-где торчат кусты шиповника и боярки, да волочит по большой воде разграбленный паводком мусор. Посверкивают, переливаются мелкие волны в холодных лучах лунного света. Тишина и покой над этим временным морем, где должно стоять в это время многочисленным стожкам душмяного июньского сена…
Угомонились птицы, занятые недавно появившимся прожорливым потомством, лишь по ночам еще звонко барабанит козодой да сизый дрозд изредка заведет утром мелодию, но тут же и снишкнет, не окончив песни. И лишь блудливо-беззаботная кукушка, падчерица лесных угодий, оглашает рёлки звонким «ку-ку!»
Долог и неусыпен июньский день. Торопливы и напористы июньские рассветы. Высоки и недоступны в редких прорехах грузных, многослойных туч звезды, улыбчиво-приветлив и лукав молодой месяц, сноровисто плывущий среди облаков, словно чёлн среди льдин в северном море.
– Ой, а мокрый-то, холодный какой, – прошептала полусонная Светлана, теснее прижимаясь к Медведкову и различая самые разные запахи, исходившие от него, – бензина, курева, сырости и пота…
– А ты думала, – усмехнулся Павел Иванович, крепко сжимая тугие и податливые плечи Светланы. – Ты как думала, мужики на жизнь зарабатывают?
Волнуясь, ощущая ее сонное тепло, тугие груди под сорочкой, плоский, мягкий живот, Медведков выискал в темноте ее губы, припал к ним, чувствуя, что нет сейчас ничего роднее и ближе для него, чем запах ее чисто вымытых волос, вкус ее отвечающих губ, тепло ее сильного тела…
– Ой, Паша, задушишь ведь, – счастливо бормотала Светлана. – Медведь, честное комсомольское – медведь… Па-аша-а…
Он гладил ее спину, искал губами ее грудь, проваливаясь в счастливые мгновения той полной близости и растворенности друг в друге, когда уже не можешь определить, где кончаешься ты и где начинается она…
– Почему ты так долго не приходил?
– А знаешь, я голоден, как зверь! – Медведков поцеловал ее в шею, ближе к уху, где была у нее большая темная родинка, эта родинка казалась Павлу Ивановичу огромнее и таинственнее самой Вселенной. – Я утром чай из термоса попил и – все! Все, моя богатая, все, моя ласковая… Черт, как я соскучился, как я устал без тебя, Светлая…
– Где ты был?
– Ездили в тайгу намечать новые деляны. А этот хрен лысый…
– Па-аша, не ругайся, пожалуйста.
– Извини, теплая… Этот, из лесхоза, такую нам ерундовину отвел, что плана в этом месяце не взять. А не будет плана, Светлая, меня порвут в клочья и выплюнут за ненадобностью…
– Тебе яичницу с колбасой сделать?
– Сделай, Светулька, сделай, родная… Дай я тебя еще раз поцелую.
Светлана включила электрическую плитку и поставила на нее сковороду....
Уже светало. Где-то редко и неохотно густым басом взлаивала собака. Светлана толкнула створки окна, и сильный запах доцветающей черемухи под окном тотчас вплыл в комнату. Сало на сковороде зашипело-заскворчало, она аккуратно положила на нее два больших кружка колбасы и разбила три яйца. Посолив и прикрыв яичницу тарелкой, оглянулась на притихшего Медведкова. Он лежал на подушке, забросив сильные руки под голову, и сквозь серый полусумрак пристально смотрел на нее…
Светлана вздрогнула и зябко повела плечами.
– Паша, ты чего?
– Что? – не понял он.
– Смотришь на меня так…
– А я смотрю на тебя, Светлячок, и думаю, – медленно, спокойно говорил Медведков. – Думаю я, моя хорошая… Что я думаю? Что я, Светленькая, окончательно и бесповоротно люблю тебя.
Светлана вспыхнула, сердце у нее сильно заколотилось, ноги ослабли, и она присела на табуретку – в любви ей признавались впервые. И все же не удержала она в себе вопрос:
– До этого сомневался, да?
– До этого сомневался, – твёрдо ответил Медведков. – А ты как думала? Сомневался, и еще как! Да и как не сомневаться, когда у тебя за спиною такие тылы – жена и двое ребятишек… Слышишь меня?
– Да, Паша…
– Я ведь всегда думал, что свою Варюху люблю, уверен был в этом. Но теперь понял, что не тот смысл в это слово вкладывал. Не тот, Светленькая, совсем не тот! – Медведков резко сел и яростно взмахнул кулаком. – Эх, кабы раньше мне это понять! А теперь хоть порвись на части: дома я – с тобою, у тебя – я дома… Такая вот арифметика, такой дисбаланс…
– Я тебя, Паша, не держу и никогда держать не буду, – тускло сказала Светлана, разглядывая свои руки на коленях.
– Брось! – Медведков вскочил, в два прыжка оказался над нею, подхватил на руки, мелко и часто расцеловал в обнажившуюся грудь. – Брось, Светка! Я сам возле тебя держусь и буду держаться, как возле морского буя. Поняла?! Теперь мне без тебя – крышка… Где там моя яичница, а то ведь помру с голода… Кстати, ты знаешь, Светленькая, чем отличается яичница от глазуньи? Нет? Ну и слава богу…
Он ел, жадно подхватывая куски вилкой, она смотрела на него и о чем-то думала. Потом тихо и счастливо сказала:
– Боже, два года я тебя знаю, и все время ты такой голодный.
– Как, уже два года?! – удивленно поднял он голову.
Юрий Матвеевич Трутнев, закончив Хабаровский политехнический институт и распределившись в Прибрежный район по специальности инженер лесхоза, на должности своей и года не проработал. Его заметили на одной из комсомольских конференций и вскоре пригласили на работу в аппарат. С ответом на предложение он медлить не стал, поскольку после этого шага хорошо представлял всю свою дальнейшую жизнь: Трутнев вышел из семьи мелкого партийного деятеля… Три года пролетели незаметно. Юра поднаторел в комсомольских делах, его заметили в крае, но по служебной лестнице он так и не пошел, потому что в первый же год едва не сгорел без дыма за связь с замужней женщиной. Теперь вроде бы все уже забылось, он раскаялся и тысячу раз искупил вину рвением и послушанием, но, но, но… Здесь не любили тех, кто на чем-нибудь подпаливал крылышки. Эти крылышки ох как долго потом должны были отрастать…
В Покровку Юра собирался безо всякого удовольствия, тянул, сколько мог, пока первый, Сергей Сергеевич Бурлаев, не погнал, что называется, в шею. Дальше он нарываться не стал, хотя с Бурлаевым единственный в райкоме комсомола был на «ты» (они познакомились еще в институте), пользуясь его доверием и покровительством. Все это, конечно, так, но Юра Трутнев хорошо усвоил и другое: гусей дразнить без надобности не стоит. Первый он и есть первый, а ты пока лишь жалкий инструктор, за три года не сумевший даже до зава дойти. И Юра поехал.
Ну что такое «Комсомольский прожектор»? Быстрая реакция на негативные явления в быту и на производстве, на все, что надо изживать, с чем надо непримиримо бороться. Примерно с этого и начал он разговор с прожектористами Покровского леспромхоза, начал неохотно, вяло, отлично понимая, что и без него они все это прекрасно знают. Что вот побеседует он с ними и завтра уедет, а они выпустят в лучшем случае два-три «прожектора», покритикуют каких-нибудь второстепенных людей, и опять все прочно заглохнет на месяцы, а то и годы....
– Можно? – дверь в Красный уголок приоткрылась, и он увидел молоденькую девушку в аккуратной шубке, валенках, с пушистой заячьей шапкой на голове. – Извините, я опоздала. Здравствуйте…
– Здравствуйте, проходите, – он отметил ее синие глаза, красивого рисунка чувственный рот и повел беседу дальше.
– Извините. – Она уже скинула шубку и подсаживалась к столу.
Вот тут-то Юра Трутнев и оценил ее до конца. Он был буквально сражен неожиданно броской, яркой красотой девушки, ее соблазнительной фигурой, ее мягким, но звучным контральто…
– Вы, извиняюсь, кто? – Юра даже и не скрывал восхищенного взгляда, и девушка смутилась.
– Земляникина Нелли Семеновна, учительница… Член «Комсомольского прожектора».
– Так, хорошо, очень хорошо… Продолжим.
И Юра продолжил говорить, но теперь его было не узнать. Он воспрял, он вдохновился, он загорелся сам и искренне желал, чтобы загорелись все. И пока он говорил, пока излагал свои соображения, давал советы, слегка укорял и слегка припугивал, он успел твердо и бесповоротно решить: председателя «прожектора» в Покровском леспромхозе надо срочно менять. Немедленно! Зачем это надо делать – Юра пока не знал, он только чувствовал, что председателем с сегодняшнего дня должна быть Нелли Семеновна Земляникина. Только она и никто другой.
– Вы знаете, какие ответственные задачи поставлены перед нами партией и правительством на очередном съезде КПСС. – Юра сурово свёл брови. – Главная наша задача – на основе всемерного использования достижений науки и техники, индустриального развития всего общественного производства, повышения его эффективности и производительности труда обеспечить дальнейший значительный рост промышленности, сельского хозяйства и благодаря этому добиться общего подъёма уровня жизни народа…
От этих значительных фраз и сам Юра стал как бы значительнее, весомей. Он уже не сидел во главе стола, а расхаживал перед прожектористами, энергично жестикулируя и выпячивая широкую грудь.
– В этих условиях ваш «прожектор», товарищи, оказался не на высоте. Более того, он явно отстает от времени. С этим мириться нельзя! Я думаю, есть прямой смысл дать возможность проявить себя новому председателю «Комсомольского прожектора». Кому конкретно? Это, товарищи, вам решать. Но нужен человек молодой, энергичный, грамотный, – Юра выразительно и надолго задержал взгляд на Земляникиной, – вполне соответствующий духу нашего передового времени…
Когда прожектористы разошлись и Юра остался для «уточнения плана работы» с новым председателем «Комсомольского прожектора», он уже хорошо знал, что Земляникина отлично понимает, зачем и почему все это было затеяно. Поэтому Юра не стал особо церемониться.
– Вот уж никак не ожидал, – улыбнулся он, – что в Покровской школе работают такие симпатичные учителя. А знал бы, Нелли Семеновна, давно приехал… Вы местная?
– Нет, – невольно опустила глаза Нелли, – приехала по распределению…
– Когда?
– Два года назад.
– Два года! – ужаснулся Юра. – Что же вы не дали мне о себе знать? Непорядок… В Покровке живут и работают такие симпатичные комсомольцы, а наш райком ничего о них не знает.
– А зачем – знать? – Нелли подняла голову и посмотрела Трутневу прямо в глаза.
Юра понял, что слегка перехватил для первого раза, что Земляникина эта не так проста и покладиста, как ему хотелось бы, и он поспешно ретировался:
– Ну, все это так, в порядке шутки… Ведь где комсомол, молодежь – там и шутка! Верно? Да вы, видимо, домой спешите? – Юра взглянул на ручные часы.
– Поздно уже, – сдержанно ответила Земляникина.
Трутнев решился на главный вопрос, который его интересовал с самого начала:
– Извините, вы замужем?
– Да. А что? – она нахмурилась – и опять этот неприятный для Трутнева взгляд прямо в глаза.
– Нет-нет, ничего… Просто я подумал, а не перенести ли наш разговор о планах на завтра? Я ведь понимаю, – Юра опять заулыбался, – суровый муж, дети, хозяйство…
– Детей пока нет, – Нелли поднялась, и кофта туго облегла ее высокие крупные груди, качнулись под плотной тканью крутые бёдра – Юра поспешно отвел взгляд. – Хозяйства – тоже. А вот муж действительно заждался…
– Он где у вас работает? – Юра подал шубку, волнуясь от ее близости, от запаха простеньких духов, от невозможности тут же схватить ее, такую упругую, статную, теплую, и скушать всю, целиком, без остатка…
– В леспромхозе… Он шофер лесовоза.
«Боже! – ужаснулся Юра. – Кому досталась такая ягодка».