Вход в блиндаж, завешанный плащ палаткой, выделялся зеленым квадратом и Эрнст подкрался к нему, стараясь не дышать и чутко прислушиваясь к звукам. Звуки доносились вполне обычные, военные. Хлопали периодически и шипели ракеты осветительные, да пулеметные расчеты лупили дежурными очередями с промежутками в пять минут. Короткие очереди перелаивались, как деревенские собаки в ночи и солдатики с той и другой стороны дрыхли под них спокойно и крепко, скрючившись в окопах, ходах сообщений и блиндажах. Голосов или шагов поблизости Эрнст не услышал и осторожно выглянул в щелку, уцепившись за полотно, дрожащими от волнения пальцами. Ночь сунулась в щель темная и опасная, дохнув в лицо Эрнсту прохладой и пороховой вонью.
– Что, Фриц, очухался?– раздался сразу голос из этого вонючего мрака и Эрнст испуганно отпрыгнул назад, спотыкаясь о тело Отто и теряя равновесие. Он еще барахтался, ошеломленный падением, а в блиндаже уже появился русский, в черном комбинезоне и шлемофоне. В руках у него была винтовка и он довольно дружелюбно осведомился: – Хреново, Фриц?– смотрел русский без злобы, с любопытством рассматривая пленного и Эрнст, поднявший руки, начал их опускать, присматриваясь к врагу из-под козырька каски внимательно и настороженно.
Он понял, что русский использует в обращении к нему собирательное имя и не стал уточнять, как его зовут на самом деле. Фриц? Пусть Фриц. А русский расселся на ящике снарядном, вытянув ноги в ботинках и отставив беспечно винтовку в сторону, протянул ему пачку сигарет со звездой:
– Кури, Фриц. Повезло тебе сегодня, на меня нарвался,– русский снял шлемофон и Эрнст понял, что перед ним очень пожилой русский. Его коротко стриженные волосы были почти белыми от седины и глаза этого хорошо и долго пожившего человека, смотрели прищурившись устало и с пониманием: – Что, сынок, не устал еще воевать?– спросил русский и полез в карман за зажигалкой. Чиркнул по колесику, извлекая пламя и подождав пока Эрнст пыхтя, прикурит, убрал ее обратно.
– Их бин нихт ферштеен зие,– на всякий случай сказал Эрнст, затягиваясь дымом и заходясь кашлем от его ядрености.– О-о-о!!!– выдал он свое мнение о качестве русского табака и танкист понимающе кивнул седой головой.
– Крепкий табачок, не то, что ваш эрзац. Фюрер ваш, сам не живет и народу не дает. Вы немцы, самая дисциплинированная нация в мире, на таких только воду возить. Тянете покорно. А если вам еще сказать, что вы самая породистая скотина, то вы это еще и с песнями делаете. Дойчланд, Дойчланд убер аллес. Ферштейн?
– Я, я!– согласился Эрнст ни чего не поняв из того, что говорит этот седой танкист про Германию. Плащ палатка снова распахнулась и в блиндажик протиснулся еще один танкист, в таком же черном комбинезоне без знаков различия и с термосом в руках.
– Силиверстович, я кофейку принес. Ну и кое-что перекусить. Гутен таг,– кивнул он Эрнсту и тот машинально ответил: – Добрый день,– второй русский был тоже пожилым и даже с седой бородкой, совершенно нелепо торчащей из шлемофона, но этот совершенно свободно говорил по-немецки, на языке, правда, академическом. Эрнст некоторых слов не понимал и сделал вывод, что этот русский очень образованный человек и изучал немецкий не иначе как в университете. Но это он понял некоторое время спустя, а сейчас с интересом наблюдал, как на снарядном ящике расставляются кружки и раскладывается нехитрая еда. Запах кофе, настоящий, давно забытый на войне, заполнил тесное помещение, забытым же домашним уютом и теплом. Эрнст проглотил набежавшую слюну и, взяв обеими руками горячую кружку, сделал пару глотков. Война, кровь, смерть, взрывы и скрежет зубов, все куда-то пропало и Эрнст почувствовал себя вдруг маленьким мальчиком, сидящим за столом в родном доме и он, закрыв глаза, вдыхал запах кофе и ему не хотелось их открывать.
– Ишь, пригорюнился немец-то,– кивнул на него Силиверстович.– Лет двадцать, пацан совсем сопливый. Не бреется еще, а людей пади на тот свет отправил немеряно.
– На войне мальчишки быстро взрослеют, Силиверстович. Я вон помню, тоже в его годах, так же вот из огня, да в полымя… Из лагеря, да на фронт.
– Ну, он-то вряд ли из лагеря. От маминой юбки скорее всего. Вот и пыхтит. Вспомнился пади дом. А второго ты, я смотрю, приложил бедолагу так, что скоро слюнями изойдет. Может голову проломил и врачебная помощь требуется? Осмотреть бы паршивца на предмет травмы.
– Да я ему ладошкой легонько приложился по каске, оглушил немного. Полежит, да и придет в себя. Контузило, очевидно. Это не смертельно. Дышит вполне размеренно. Возможно, что уже пришел в себя и притворяется шельмец,– возразил Федор Леонидович.– Вас как зовут, молодой человек?– обратился он к Эрнсту.
– Эрнст,– поспешно представился немец.
– А меня Федором. Теодор по-вашему. Вы не откажите в любезности, взгляните, что там с вашим товарищем? Шепните ему на ушко, что мы его расстреливать не станем. Пусть встает и присаживается. Сейчас мы ему спроворим грамм сто согревающе-бодрящего и все, как рукой снимет,– Эрнст послушно склонился над Отто и, подергав его за ворот, шепнул:
– Отто, здесь простые танкисты, нормальные люди. Вставай, они предлагают горячий кофе и еще чего-то для бодрости,– Отто открыл левый глаз, подобрал слюни и, приподняв голову, с минуту оценивал диспозицию. Раскладка ему явно не понравилась и он, скривившись от головной боли, сел. Кружку, в которую русский набулькал из фляги прямо в кофе что-то "бодрящее" принял с явной неохотой, будто одолжение делая и принялся хлебать горячий кофе с коньяком пополам, обстоятельно и без особого фанатизма. Голова у Отто гудела и изображение слегка плыло, но кофе с коньяком явно подействовал на вестибулярный аппарат благотворно и Отто пробулькал:
– Данке.
– Не за что,– откликнулся Силиверстович, подсовывая ему ломоть черного хлеба намазанного толстым слоем тушенки.– Рубай на здоровье,– Эриху Силиверстович соорудил такой же бутербродище и, оба стрелка Ваффен СС, принялись жевать русский паек, запивая его горячим кофе, сопя и хлюпая.
Глава 2
Михаил пристально взглянул в глаза гауптштурмфюреру Клюгеру и кивнул ему ободряюще: – Ну, что там за информация у вас эксклюзивная? Если я не ошибаюсь, вы хотите доложить о недопустимых поступках вашего начальства, которое использует свое служебное положение в корыстных целях. Верно?
– Так точно!– обрадовался Клюгер.– Именно об этом. Заправляет всем здесь бригадефюрер и я как член национал социалистической партии считаю своим долгом сообщить о случаях превышения и злоупотребления.
– Докладывай,– разрешил Михаил.
– Здесь на аэродроме все складские помещения забиты неучтенными музейными ценностями, гауптштурмфюрер. Их отправляют периодически с оказией в Германию и Рейх не получает от этого ничего, кроме накладных расходов, которые покрываются за счет Вермахта.
– Вот как? И что за ценности сюда свезены? Откуда?– заинтересовался Михаил.
– В основном из музеев Харькова, но есть и из других городов, а также из эшелонов эвакуационных, захваченных у русских и переправленных сюда. На складах скопились сотни тонн и все неучтенное. Значится, как вещевое имущество.
– Воруют у народа? Ну что ж, благодарю за службу, гауптштурмфюрер. Негодяи будут примерно наказаны, а вам за сознательность я думаю, руководство объявит благодарность и наградит, как положено. Хотите в отпуск, гауптштурмфюрер? Вижу, что не против. Вы откуда родом? Из Бремена? Ну, что же, поезжайте,– Михаил порылся в сейфе и заполнив отпускные документы, разлепив руки Клюгера, сунул их ему в руки.
– Пару месяцев достаточно?
– Сейчас, немедленно?– удивился начальник штаба батальона.
– Ну да. Чего ждать? Поезжайте прямо сейчас.
– А как же?!..– гауптштурмфюрер покрутил головой, намекая на окруженный гарнизон.
– Ах, это?– не беспокойтесь. Вас пропустят. Я дам команду,-
ничего не понимающий гауптштурмфюрер растерянно улыбаясь, спросил: – А русские? Им тоже скомандуете?
– Какие русские? Нет там никаких русских. Там Ваффен СС, сцепилось с Вермахтом. Вермахту не нравится, что Ваффен СС оставляет им свои накладные расходы. Обидно Вермахту. Вы думаете, что про эти ценности только вам известно, а командование не в курсе? Ошибаетесь. Отлично известно. Вот почему мы здесь,– Михаил начал сам уже путаться в той ахинее которую нес и, щелкнув пальцами, протянул Клюгеру пакет с десятком сургучных печатей.
– Вас мы не просто отправляем в отпуск. Мы отправляем вас, как спец курьера в Берлин. Явитесь с этим пакетом в Рейхсканцелярию и сдадите в отдел личной почты Фюрера. Это послание ему. Вы понимаете, какую ответственную миссию мы на вас возлагаем?
– Хайль Гитлер,– подпрыгнул Клюгер.
Михаил осмотрел его с ног до головы и остался доволен выправкой. Выдал гауптштурмфюреру сто тысяч марок отпускных – командировочных, и спровадил, собираться. Клюгер выскочил из радиорубки сломя голову и вернулся через десять минут в полной готовности следовать в Берлин.
– Транспорт любой возьмите, какой сочтете нужным и проваливайте. По дороге нигде не задерживайтесь. До свидания.
– Я возьму Опель бригадефюрера и прямиком до Харькова,– сориентировался Клюгер.
– Молодец,– Михаил вскинул руку, гаркнул "Хайль" и гауптштурмфюрер вприпрыжку помчался в гараж.
Через пять минут он уже выезжал с территории аэродрома, высунув белый флаг и беспрепятственно проскакивая через все рубежи Ваффен СС и Вермахта. Ни кому в голову не пришло останавливать парламентера в немецкой форме. А еще через две недели Клюгер вручил пакет в Рейхсканцелярии дежурному офицеру и тот, приняв спец почту, забыл записать в журнал фамилию курьера. На стол Фюрера пакет попал с утренней почтой и первым его опять увидел Мартин Борман. Что-то знакомое почудилось ему в этом конверте и он поколебавшись решил его вскрыть, хоть на конверте и была надпись:– "ЛИЧНО ФЮРЕРУ В РУКИ".
– Как и в прошлый раз если, то лучше выкинуть и не показывать,– бормотал Мартин Борман, вскрывая почтовым ножом конверт. События на Восточном фронте мало приносили радостей в последнее время, и Фюрер пребывал в расстроенных чувствах. Жаловался на плохое самочувствие, волочил ногу и вообще отвратительно выглядел.
Новостей хороших, если честно, вообще не было. Какие-то мерзавцы напали на прошлой неделе даже на самую защищенную резиденцию Фюрера в центре Германии, в Баварии и устроили там настоящий террор. Кое-что им даже удалось взорвать и сжечь. Борман сжал кулаки так, что побелели пальцы и стукнул ими по столу. Манеру эту он перенял от Фюрера, который в гневе был страшен.
– Спокойно, Мартин, спокойно,– сам себе дал установку Борман и вскрыл конверт. В конверте оказался лист бумаги совершенно белый с обеих сторон.
– В прошлый раз было что-то написано и, бумага у конверта была необычная, очень крепкая,– вспомнил Борман подробности.– И конверт был с рисунком, а этот…– Борман повертел конверт, убеждаясь, что кроме десятка марок на нем ничего больше нет.– А этот вполне обычный. Сургуча многовато, пожалуй,– Борман принялся разглядывать марки, но они тоже оказались обычными почтовыми, разного достоинства, с профилем Фюрера. И "самый личный секретарь", пожав плечами, собрался было уже швырнуть пустой лист, совершенно не несущий какой либо информации в мусорную корзину. И уже скрючил пальцы, чтобы смять его в ком, но на белоснежном листе вдруг появилась линия, за ней еще одна и Борман замер со скрюченными пальцами, занесенными над бумагой.
"Тайнопись",– сообразил он, наблюдая за процессом проявления короткой надписи и рисунка под ним.
Надпись опять была на русском и всего из нескольких слов. Борман поморщился. Русский он учить не собирался. Зачем его учить, тратить время на этот язык недочеловеков, если под рукой всегда есть переводчики?
Рисунок тоже был непонятен Мартину. То что на нем изображен фюрер, он, конечно, сразу понял, узнав его по косой челке и усикам, но вот почему в нос этому карикатурному изображению уперся палец высунутый из сжатого кулака, было ему не понятно. Борман взял лист с появившимся рисунком в руку и, взглянул на него с обратной стороны, но там он по-прежнему оставался девственно чист. "Очень личный секретарь" вздохнув, принялся разглядывать рисунок, пытаясь понять, что же означает этот загадочный рисунок и стоит ли его показывать Фюреру.
"В прошлый раз Фюрер очень был расстроен",– вспомнил он обстоятельства передачи Фюреру предыдущего похожего послания и последствия, которые имели место. Очень негативные.
Мартин Борман поскреб гладко выбритый подбородок и задумался, тяжело и даже угрюмо. Лицо его приняло это озабоченное выражение и свидетельствовало, что решение дается "самому личному секретарю" нелегко.
"Не отдашь если то… а вдруг донесет кто-нибудь?"– Борман оглянулся, меняя угрюмое выражение на обеспокоенное. "Кругом глаза и уши",– даже в своем кабинете сегодня он был не уверен, что за ним не наблюдают.
"А вдруг"!– мысль эта пришла в голову, как здравомыслящая и Борман решительно надавил пальцем на кнопку, вызывая своего сотрудника-секретаря.
– Переводчика с русского языка ко мне,– распорядился он и секретарь, щелкнув каблуками, исчез за дверью. Переводчик появился через минуту, облизывая жирные губы. Борман оторвал его от завтрака и переводчик, прибежал, дожевывая дежурный бутерброд на бегу.
– Переведи, Пауль,– сунул ему лист Борман.
– Тут написано по-русски.– "Ты снова в дерьме. Твои Карл и Фридрих",– перевел Пауль.
– Та-а-а-к,– Борман опять принялся скрести подбородок.– Фраза была явно оскорбительного свойства и перед ним снова остро встала дилемма.– "Вручать или не вручать"? Принц Датский Гамлет в пьесе Шекспира со своей "Туби оно туби", пожалуй, посочувствовал бы сейчас "самому личному секретарю" Фюрера, у него, пожалуй, острота была более реальной. Фюрер мог разгневаться, забыть все заслуги и припомнить все промахи. Борман сунул злополучный лист бумаги с рисунком в конверт и положил его в папку с корреспонденцией, сунув предусмотрительно опять в самый низ.
"Может наши успехи как-то сначала смягчат сердце Фюрера и он воспримет это послание юмористически?"– подумал Борман, надеясь, что несколько стабилизировавшееся положение на фронтах в последнюю неделю, сгладит негативные известия. А утаить послание, да еще с тайнописью он уже не мог, показав его переводчику и ознакомив Пауля с содержанием.
– Пойдете со мной на доклад к Фюреру,– сухо бросил он ему, поднимаясь со стула.
– Слушаюсь,– вытянулся Пауль и кинулся открывать перед "самым личным секретарем" предупредительно двери.
Фюреру с утра нездоровилось и, только уступив настоятельному требованию Евы Браун, он за завтраком выпил стакан сока с крекером. События последних недель, навалились на Фюрера и буквально ухудшили его и без того отвратительное здоровье. Врачи, правда, заявляли, что все в порядке и причина плохого самочувствия отнюдь не в нарушении физиологических функций организма, а скорее психологического свойства, прописав массу успокоительных депрессивных медикаментов, список которых занял целую страницу, заполненную убористым почерком личного врача. Теодор Морелль – личный врач, всегда считал, что все причины болезней Фюрера являются следствием истощения кишечно-желудочного тракта, которое в свою очередь вызвано переутомлением нервной системы. Доктор пропагандировал применение, для излечения таких заболеваний, биологические витамины и амфетамины. Морелль всегда имел у себя под рукой запас этих чудо средств, выделенных из кишечников лучшего поголовья скота. И не абы какого, а выращенного в экологически благополучных районах союзницы Германии – Болгарии. Болгарские крестьяне, сдавая выращенных бычков на убой и представить себе не могли, что помогают сохранить здоровье Великому Фюреру. Список лекарств назначенных Гитлеру его лечащим любимым врачом, уже перевалил за третий десяток и некоторые близкие ему люди, начали косо посматривать на Морелля, считая "свиньей", как Ева Браун, "негодяем и имперским укольщиком", как Герман Геринг и "отравителем", как Карл Брандт. Все трое были правы и дальнейшие события исторические это подтвердят. Но пока Морелль был в фаворе и пользовался благорасположением Фюрера в своих корыстных целях на всю катушку, открывая фармацевтические фабрики по всей Германии и снабжая население Рейха своими витаминами и медикаментами, вырабатываемые из флоры кишечников животных. Даже "порошок от вшей", обязательный к использованию во всех подразделениях Вермахта, выпускался на фабриках этого оборотистого доктора. Назвал он этот порошок "русским", очевидно намекая на то, что в основном на Восточном фронте водятся эти паразиты. 1943-ий год таким образом был для "авантюриста-свиньи-доктора" звездным. И пользуясь тем, что Фюрер запретил в своем окружении обсуждать его персону, а тем более методы лечения им избираемые, Теодор Морелль, пользовался этим самым бессовестным образом, увеличивая список медикаментов и их дозы при лечении своего самого высокопоставленного пациента. Вот и сегодня он находился рядом с Фюрером в подземном бункере и сам лично сделал ему все необходимые уколы. Амфетамины, вколотые лошадиной дозой, совершили очередное "чудо", проявившись в эффекте эмпатии. Эмпатогенный эффект, создающий ощущение благополучия, открытости и эмоциональной близости с другими людьми был необходим Фюреру в его многотрудной жизни. Мореллю эмпатия тоже была нужна, как воздух, но исключительно в тщедушном теле Рейхсканцлера. В своем теле ему хватало присущего ему по жизни собственного оптимизма. Самоуверенность плескалась в его свиноподобной тушке и светилась в глазках задорным огоньком.