– Где контингент? Неужели всех ликвидировали?– удивился он, разглядывая занесенную снегом площадку.
– Так точно, в соответствии с директивой фюрера №1409/41,– браво ответил обер-лейтенант и получил повышение в звании внеочередное, за рвение.
Аэродром находящийся рядом с поселком Остер, достался немцам от отступившей РККА. Рядом с ним «Люфтваффе» устроило здоровенную свалку горелой техники. Сначала свезли сгоревшие прямо на земле краснозвездные машины, а потом кому-то пришла в голову идея стаскивать сюда вообще всякую поврежденную. Грандиозный этот склад вторчермета, хозяйственными немцами был организован для последующей ее сортировки и отправке по назначению. Что-то можно было отремонтировать в полевых условиях, а что-то уползет в эшелонах в Фатерлянд. Особенное внимание службами тыла обращалось на цветные металлы и алюминий, который считался сырьем стратегическим и по этой причине даже у пленных красноармейцев изымались их солдатские котелки и ложки. Все войны на Земле велись всегда исключительно ради добычи. И эта была не исключением. На свалке копошились бригады сортировавшие металл, растаскивающие его по кучам. Все те же русские пленные.
– Говорят, что даже чернозем из России эшелонами приказано вывозить,– кивнул Михаил в сторону свалки.– Богатая страна эта Россия. Люди в ней нищие, правда, почему-то всегда.
– Порядка у них нет потому что никогда,– живо откликнулся Фишер.– Им бы царем нашего фюрера помазать на трон и зажили бы они лучше всех. Сами виноваты. Своего царя свергли и евреев к власти допустили.
– Однако и при царе они жили не лучше чем при большевиках, а в его жилах текла арийская кровь,– возразил Сергей.
– Ленивый народ. Им бы напиться водки, да под балалайку сплясать. Кто Россией управлял всегда? Немцы. Если бы не они, то и страны такой – Россия не было бы,– самоуверенно заявил адъютант.– Всегда немцы решали в России, как ей жить. От ихнего царя Петра так было и до последнего – Николая.
– А им это надоело и они попробовали жить без немцев?– спросил Михаил.
– Они – русские вообще ничего никогда не решали. За них решали всегда другие. Пока решали немцы, Россия была великой страной, почти арийской. А потом поналезли евреи со всех сторон. И начали они решать. Царя-батюшку расстреляли и власть захватили. Немцев – дворян выгнали, а кто не успел уехать тоже расстреляли. Нет, народ в этой стране – это свинья, которую никогда не спрашивали, чем ее кормить.
– Вы считаете, что они не способны сами собой управлять?
– Про русских недаром говорят уже давно, что «один русский – это гений, два русских – это скандал, три – это анархия». Нет, они сами не могут. Им нужна железная рука. Без нее русские впадают в анархию, работать перестают. Пьют и пляшут свою кадриль,– уверенным голосом подтвердил Фишер.– Посмотрите как они воюют – это потому что ими командуют евреи-большевики. А евреи воевать никогда не умели. Поэтому русские отступают. Когда русской армией командовали немецкие офицеры, русские всегда побеждали. У русских никогда не было своих талантливых полководцев, в этом их беда. Они солдаты, а командовать ими должны мы – немцы.
– А Суворов?
– Суворов? Это немец чистокровнейший, господа. Как можно не знать об этом? Его предок – Сувор принял подданство русское в 1622-м году при царе Михаиле Федоровиче. Прибыл он в Россию из Швеции, но сам Сувор был прусак из Мюнхена. Поступил на службу к шведскому королю, но что-то его там не устроило и ушел служить к царю Михаилу. И звался он вообще-то Zuvеr, что означает – «опередить», или что-то в этом смысле. Русские, конечно, переиначили на свой лад.
– Откуда такие познания, герр Фишер? Вы изучали военную историю?– задал вопрос Сергей.
– Увы. Нет. Но о Суворове знаю многое. Я родился в Швейцарии, господа. В городе Швиц. Там помнят генералиссимуса и его переход через Альпы. Только истинный ариец способен на такое. Шестьдесят сражений и ни одного поражения,– Фишер гордо задрал свой арийский нос и свысока взглянул на копошащихся в утиле пленных. Один из них, с забинтованной грязной тряпкой головой, видимо споткнулся и рухнул, выпуская из рук кусок дюралевой обшивки, которую волок из одного конца свалки в другой. Фрагмент крыла кувыркнулся и, очевидно, достаточно чувствительно попал по ноге охраннику. Судя по ярости, с которой он набросился на упавшего пленного, избивая прикладом винтовки, удар был болезненным. Пленный попытался встать, но ударом в голову караульный сбил его с ног и принялся добивать уже лежащего. Удары сыпались столь яростные, что Михаил понял, встать русскому живым немец не позволит.
– Стой,– скомандовал он водителю и «мерседес» замер, рядом с проводящим экзекуцию охранником.
Услышав за спиной хлопок двери тот оглянулся, размахиваясь для очередного удара и замер с перекошенным от ярости лицом. Перед ним стоял оберст Люфтваффе. И глаза у оберста были такие, что охранник тут же пришел в себя. Яростную гримасу сменил на угодливую и вытянувшись по стойке смирно, доложил:
– Шутце Баркхорн.
– Демонстрируете арийское превосходство недочеловеку, шутце? – Михаил взглянул на разбитое в кровь лицо русского, который сумел сесть и теперь смотрел на него снизу вверх одним глазом. На месте второго была сплошная кровавая рана. Видимо эсэсовец попал удачно в глаз и этот человек теперь наверняка лишился его. Пленный был, судя по гимнастерке, рядовым и уже в возрасте. Пожилой дядька сидел сгорбившись, схватившись одной рукой за голову, а второй рукой размазывал кровь по лицу подолом гимнастерки.
– Объявляю вам месяц ареста, шутце Баркхорн, за недостойное немецкого солдата поведение. Такие как вы позорят Германию. Немедленно отправляйтесь под арест. Кто старший в наряде?
– Унтершарфюрер Кеппен,– у немца вытянулось лицо. Он искренне не понимал за что так сурово наказан.
– Унтершарфюрера ко мне и бегом на гауптвахту. Если ее еще нет, роете окоп для стрельбы стоя, шутце Баркхорн и отбываете арест в нем. Бего-о-о-ом. Марш!– Шутце запрыгал резво по железкам в сторону аэродрома, а к нему на встречу, так же гремя, прыгал унтершарфюрер.
Он тоже искренне не мог взять в толк, чем не доволен оберст Люфтваффе, но «яволь» вякал, как положено и оказать пленному пострадавшему медицинскую помощь распорядился. Прибежавший санитар засуетился вокруг него, меняя повязку на голове. Забинтовал несчастному голову так, что у того из-под нее торчал только нос.
– Отправить всех пленных в лагерь у деревни Романьки,– скомандовал Михаил унтершарфюреру и тот опять сначала послушно сказав «Яволь», все же возразил, впрочем не уверенно:
– Здесь в Остере свой лагерь, герр оберст.
– В Романьках к ним отношение соответствующее. А с вашим лагерным начальством мы будем разбираться уже сегодня. Засиделось оно в тылу. Такие бравые ребята, как ваш шютце Баркхорн, должны не на пленных свою ярость вымещать, а в бою. Вон сколько накопилось жажды повоевать. Это от безделья. А командовать баркхорнами кто-то должен или нет, унтершарфюрер? Сами себя они в атаку не поднимут. Верно?– возразить унтершарфюреру было нечего и по его глазам Михаил понял, что у рядового Баркхорна сегодня будет незабываемый вечер.
Глава 6
Перевязанный русский пленный, продолжал сидеть, беспомощно оглядываясь и кривясь от боли. Очевидно, шоковый период прошел и боль по-настоящему стала ощущаться организмом. Из-под повязки на глазу, текли ручьем слезы и оставляя след на несколько дней немытом лице, капали с подбородка на пыльную, выгоревшую до бела гимнастерку.
– Этого я забираю с собой,– поставил в известность унтершарфюрера Михаил.– Помогите ему встать,– унтершарфюрер, как любящий сын престарелого родителя, приподнял русского и заботливо проводил его к дверце автомобиля, придерживая под локоток и приобняв за плечи.
При этом он что-то мурлыкал, растягивая губы в фальшивой улыбке и Михаил представил себе, что было бы, если бы он оставил раненого здесь и позволил унтершарфюреру пообщаться с ним без свидетелей. Вряд ли ему суждено было бы дойти до Романек. Косвенно виноват – все равно виноват. А унтершарфюрер получил бы моральное удовлетворение за все неприятности, которые ему уже выпали и возможно выпадут в ближайшее время. Находящийся в некоторой прострации русский, даже не мог удивляться всему тому, что происходит вокруг него. И привыкший уже за несколько дней плена, что немцы, чтобы они ни делали, делают как правило гадость, покорно плелся сначала к машине. Потом так же покорно сел в нее и забился в угол, стараясь не прикасаться к сидящему там Сергею. Севший следом Михаил, прижал его к нему и пленный втянул голову в плечи, ожидая как минимум зуботычины. Однако немецкие начальники вели себя странно, судя по всему, готовя на этот раз гадость грандиозную и один из них даже сунул ему в руки платок и на русском, совершенно понятно объяснил, что платок следует приложить к щеке, чтобы уменьшить боль. Пленный послушно платок взял, приложил к разбитой стороне, вытирая бегущие слезы и почувствовал запах ландыша, такой родной, что слезы теперь побежали у него из глаз не от боли, а от тоски смертной. В плен красноармеец Семенов попал неделю назад. Он служил в автобате и попав под бомбежку, был контужен. Очнулся и сам перевязав себе разбитую голову, был поднят на ноги окриком проходящего мимо немца. Эта неделя плена стала самой страшной неделей в его жизни. Никогда так не унижали и не издевались над Семеновым Иваном Ефимовичем, как в эти дни. Используя пленных, как грубую рабочую силу, немцы кормить и поить их совершенно не собирались и питаться приходилось подножным кормом в прямом смысле этого слова. Вчера вечером, перед тем как загнать их в лагерь, за колючую проволоку, старший конвоя – не этот унтершарфюрер, а другой, оказался жалостливым и разрешил им «попастись» полчаса на неубранном пшеничном поле. Пленные терли колоски и совали в пересохшие рты пшеничные зерна. А немец оказался совсем добрым и разрешил потом напиться досыта в кювете, где цвела дождевая вода и пахла тиной и бензином. На территории же лагеря уже не осталось даже травы под ногами и листьев на деревьях. Те кто оставался в нем, жутко завидовали попадающим в рабочие команды.
Брали в них только физически здоровых или с легкими ранениями и контузиями как у Семенова. Раненые более серьезно, без медицинской помощи были обречены на медленную смерть от гангрены и голода. Стон стоял над лагерем, который представлял из себя мертвое поле, с голыми стволами и ветвями нескольких деревьев, огороженное колючкой. Пределом мечтания пленных, оставляемых в нем постоянно, был дождь. Воду немцы тоже не выдавали и жажда мучила людей сильнее подчас, чем голод. Смертность была такой, что ежедневно к воротам вытаскивали несколько десятков трупов санитары, назначенные немцами и получавшие за это кусок хлеба и кружку воды. Им тоже завидовали и смотрели на них с ненавистью, хоть и понимали, что эти люди не своей волей выполняют эту страшную работу и на их месте мог быть любой из них. Бунт голодный, подавленный пулеметами, здесь уже произошел две недели назад и теперь уже ни у кого не осталось иллюзий что этот лагерь – не лагерь смерти. Человек устроен так, что ценит только то по-настоящему, чего его лишают. Вот и Семенов сейчас вдыхал запах ландыша и ему вспомнилась родная деревня на Урале и лес вокруг нее. У них в лесу замечательные лесные ландыши и пахнут они вот так же. Семенов никогда не отличался сентиментальностью и когда его супруга рвала в лесу цветы, а потом ставила их в кувшин дома, на подоконник, он снисходительно усмехался «бабским глупостям» и запах этот не замечал. Потому что был он естественным фоном для него. Дом деревенский весь из таких естественных запахов состоит. В нем пахнет, сохнущим луком и березовыми вениками, грибами, ягодами и сеном. Медом и воском, проросшим картофелем из подпола и квашенной капустой из него же. Сейчас в плену Семенов вспоминал эти запахи и понял только здесь, как он был счастлив, когда мог дышать родным воздухом. Он и на фронт-то попал прямо со сборов. В мае взяли на переподготовку и весь месяц Семенов работал здесь на Украине, в строительном батальоне. Строили аэродром и сдали его 21-го июня. Двадцать третьего он должен был отбыть из части домой и начавшаяся война зачеркнула все жирным, кровавым крестом.
Где-то по утрам орали петухи и мычали коровы, где-то люди смеялись и радовались, или ему это приснилось, а жизнь вся его – это пыль дорог, разрывы снарядов и приклад конвоира в лицо? Не было ничего. Ни рассветов, ни закатов, ни свадеб с тройками, ни костров на берегу ночной реки. Жажда и голод, страх животный сначала, а потом тупая, скотская покорность судьбе. Семенов всегда считал себя человеком умным, расторопным и терпеливым. Он всю жизнь в поте лица добывал хлеб насущный и не верил в подарки, он верил только в свои руки крестьянские и в то, что Бог, если Он есть, ему воздаст за честный труд,– «За что, Господи!»,– шептал он, глядя в осеннее, звездное небо, лежа на каменной земле лагеря смерти. Он, никогда не ходивший в церковь, и знающий с детства только одну молитву – «Отче наш»,– шептал ее холодно мерцающим звездам и просил, то ли существующего, то ли нет Бога, только об одном, чтобы завтра ему не подняться бы с этой земли и не видеть больше этот паскудный, жестокий, непонятный мир. Но то ли Бог не слышал его молитв, то ли не до дна испита была еще чаша страданий рабом Божьим Иваном, то ли не было все же там в небе никого, кто мог услышать и помочь, но наступало очередное страшное утро и начинался очередной день в аду.
Эрих Фишер, сидящий впереди, рядом с водителем фельдфебелем, повернулся и с любопытством посетителя зоопарка, принялся рассматривать русского, от которого несло запахами не самыми благовонными. Немытое давно тело и загноившаяся рана на голове, распространяли соответствующие миазмы и Эрих никогда бы не посадил это животное в салон, но здесь он был на положении подчиненном и зная от кого и зачем прибыли эти два штурмбанфюрера, терпеливо сносил возникшие неудобства, пытаясь извлечь из них хоть что-то поучительное и познавательное. Фишер вообще парень был начитанный и любознательный. Он читал кое-что о России и его населении, но вот так, вживую, непосредственно, на расстоянии протянутой руки с истинно «сермяжным» русским ему столкнуться довелось впервые. Ему приходилось общаться с офицерами Красной армии в штабе, когда их доставляли в разведотдел. Это в основном были летчики и их хромовые сапоги гармошкой, галифе бутылками и фуражки с квадратными козырьками, вызывали у него усмешку. Он присутствовал при их допросах и однажды встретил умеющего говорить на немецком. Немецкий у русского был ужасный, но Эриху удалось с ним пообщаться. Он даже угостил русского сигаретой и задал несколько вопросов. Эриха занимал вопрос, на который он жаждал получить ответ.– «Почему русские терпят это чудовище – Сталина?»,– его он и задал первым, когда русский в звании майора, благодарно сопя, всасывал в себя табачный дым. От вопроса этого русского перекосило так, что Эрих переполошился не сердечный ли припадок с ним случился. А русский, испуганно озираясь, прохрипел, путая окончания и падежи.
– Родителей не выбирают, герр оберст. Что Бог дал, то и ладно.
– Вы фаталист, герр майор?– удивился Эрих.– Все русские фаталисты. Вы придумали много поговорок чтобы ничего не делать.– «Кому бить, того не минофать. Дфум смертям не бивать, а одной на минофать. Кто старость помьянет, тому глаз фон»,– блеснул он знанием русского народного фольклора. Эрих добросовестно выучил из солдатского засапожного разговорника все фразы и заинтересовавшись русской фонетикой, выпросил у писарей русско-немецкий словарь. В нем он и нашел много поговорок и с удовольствием их вставлял при случае.– «Рапота не фолк в лес не побежит, от рапоты конь подох»,– эту пословицу он особенно долго разучивал, пытаясь понять ее смысл. И пришел к выводу, что фаталисты русские еще и ленивы от природы и это у них в крови от предков, которые сидели в дремучих лесах на печи, выползая из своих избушек только чтобы заготовить дров и наловить зверья. Медведей в основном, которых в России очень много. Потом пришли викинги и начали русских слегка приучать к труду и государство им создали. Назвали Росью, по князю варяжскому, вот и пошла эта Россия от них. Русские, если их с печей согнать, могут все что угодно, даже корабли и города с канализацией построить, главное не давать им покоя и не позволять на эту печь забраться. Видел Эрих эти русские печки и дедов с бородами до пояса, на них лежащих. Залез, возможно, еще безусым на нее, да так и просидел, потому что не согнали вовремя. Вот и этот русский пленный наверняка такой же. Отпусти его и он сразу полезет на печь. Методы СД и СС Эриху не нравились и он был против насилия над побежденными врагами, но и симпатии они у него не вызывали своей зачуханностью и дикостью.
– Вот герр оберст, перед вами истинный представитель русского народа. Средний русский так сказать. Поняв его, вы поймете весь народ и можно ли его победить,– тем временем выдал Михаил фразу, с которой Эрих разумеется не согласился, заявив, что если весь народ такой, то война этим народом уже проиграна с вероятностью сто процентов и что кроме русских в России еще проживают татары и евреи. И если евреи его особенно не беспокоят в качестве вояк, то татары эти в основном и представляют основное препятствие, очевидно, раз все русские вот такие.
Выслушав его самоуверенные заявления, Михаил усмехнулся снисходительно и предложил Эриху пари.
– Вы считаете что этот русский ни на что не годен? Ошибаетесь, герр оберст. Он сейчас слаб от голода и ранения, а если бы был сыт и здоров, то дал бы любому немцу фору в умении воевать и в смекалке солдатской. Хотите пари?
– Что вы предлагаете? В чем будет заключаться оно?– заинтересовался Фишер, человек от природы азартный и спортивный.
– Мы приводим этого русского в порядок за пару дней и устроим соревнование с любым немцем его комплекции. Скажем, роста чтобы был такого же. Переоденем русского в форму Вермахта чтобы немецкому солдатику было не обидно и проверим кто лучше окапывается, стреляет и ползает. А в конце устроим кулачный бой. Сведем их в рукопашной. И я ставлю три против одного, вот на этого Ивана.