– Полно тебе. – Он шумно выдыхает и откидывается на спинку кресла. – Хватит драматизировать.
– Вовсе я не драматизирую, папа. Это правда. Я счастлив лишь тогда, когда пишу.
– За твое обучение в Университете Виргинии плачу я. Еще не один год я буду вкладывать деньги в твое будущее, и деньги немалые. И я не желаю, чтобы ты писал стихи. Ни строчки больше.
– Но…
– Если я сегодня зайду к тебе в комнату и увижу новую строфу, написанную свежими чернилами, с твоим образованием тотчас же будет покончено. Ты меня понял?
Снова сжимаю руки в кулаки.
– Не понимаю, почему мы вечно спорим об одном и том же.
– Потому что тебе уже семнадцать. Нельзя и дальше так бездарно растрачивать время. Я не собираюсь вкладывать деньги в дорогостоящее университетское образование, если ты всерьез намереваешься всю жизнь прожить нищим.
– Но вы ведь сами поощряли мое увлечение! Когда я еще ходил в школу к учителю Кларку, вы как-то раз сели со мной за первую парту и разложили перед ним мои стихи. Вы спросили его, хороши ли они, можно ли их публиковать.
– Ты тогда еще был ребенком, Эдгар. Смышленым мальчишкой с искрой таланта, но когда ты станешь взрослым мужчиной и погрязнешь в долгах, твой ум и очарование тебя уже не спасут.
– Но…
– Ради всего святого, ты ведь благовоспитанный южанин, получивший образование и в Лондоне, и в Ричмонде. Победи наконец желание писать эти жуткие подражания Байрону, пока ты не превратился в хилое, мерзкое бремя для общества, подобно твоей…
Недосказанное им слово повисает между нами леденящим, страшным грузом.
Он хочет сравнить меня с моей родной матушкой. С моей несчастной матушкой Элизой По, которая, увядая на смертном одре, из последних сил старалась сделать так, чтобы ее малолетние дети попали в хорошие руки, когда ее не станет. С женщиной, которую бессердечные снобы считали потаскухой лишь потому, что она выступала на сцене!
По холлу разносится тихое эхо шагов моей приемной матери. Она нас слышит, я в этом не сомневаюсь. Матушка пытается сдержать приступ кашля, но он предательски срывается с губ, грубый, словно собачий лай.
Отец медленно вдыхает воздух широкими ноздрями и вновь закрывает лицо книгой.
– Вы имели в виду мою почившую матушку, отец? – уточняю я, вскинув голову.
Книга в руках отца зависла.
– Вы что же это, оскорбляете ее память? – сглотнув, продолжаю я. – Да еще в день воскресный?
– Эдгар! – зовет матушка откуда-то с нижних ступенек. – Сходи на кухню, спроси у Джима и Джудит, не нужно ли им что-нибудь к обеду. Они только закончили накрывать на стол.
– Да, конечно, – отвечаю я, собираясь уходить от Хозяина Поместья. – Кстати сказать, я ведь прекрасно понимаю, почему должен брать с вас пример, дорогой мой папочка. Ведь вы такой великодушный, такой любящий джентльмен, человек потрясающей верности, всецело преданный своей семье! Просто ангел, ничего не скажешь!
Отец опускает книгу.
– Ты что, хочешь, чтобы я прямо сегодня тебя из дома вышвырнул, нахал?
Застываю как вкопанный.
– С точки зрения закона я ведь совершенно не обязан тебя воспитывать, Эдгар. Не забывай об этом.
– Как же это забыть, если вы без конца мне об этом напоминаете?
– Так вот, если не хочешь сегодня оказаться на улице без гроша в кармане, прикуси свой грязный язык и прояви ко мне уважение. Я ведь помогаю тебе исключительно по доброте душевной, и мне хватило щедрости вырастить и воспитать тебя, как настоящего принца.
Выскакиваю из его комнаты и быстро спускаюсь по лестнице, а потом швыряю свой фрак на столик, стоящий у двери в мою спальню, отчего огонек в агатовой лампе испуганно трепещет. Захлопываю за собой дверь – с такой силой, что вздрагивают полки с книгами, и уединяюсь в своей комнате – в моей библиотеке, в моем святилище с видом на живописные сады семейства Алланов, уходящие вдаль и тонущие в тумане долины реки Джеймс.
Достаю черновик «Тамерлана», беру гусиное перо, окунаю в свежие чернила и записываю на бумаге новые строки, несмотря на недавние угрозы и уловки.
Слышу стук за спиной – кажется, в камине упало полено. Испуганно оборачиваюсь, боясь, как бы отец не пошел за мной следом. Но в комнате больше никого, только потрескивает в камине пламя и танцуют на бордовой геральдической лилии у меня на стене тени и огненные отсветы.
Возвращаюсь к столу, беру чистый лист и уголек, чтобы излить на бумагу весь тот ужас и мерзость, которые тревожат мою душу, и рисую демонического вида девушку в черном траурном платье. Вырисовываю длинные, змеящиеся по ветру локоны цвета эбонита, насмешливый изгиб губ, волевой, вызывающе вскинутый подбородок, глубоко посаженные глаза, которые будто подначивают меня: «Ну давай, покажи меня всему миру, Эдди По. Продемонстрируй всем свое больное воображение!»
Летящий от камина запах дыма – или тлеющего пепла – вновь погружает меня в атмосферу подземного склепа под Монументальной Церковью. Вновь ослабляю узел на шейном платке, чтобы не задохнуться.
«Моя дама выглядит не так уж и зловеще», – вдруг понимаю я и, вместо того чтобы украсить ей шею жемчужным ожерельем, я рисую жутковатое украшение, при виде которого меня разбирает довольный смешок – колье из двенадцати белоснежных, ужасающих на вид человеческих зубов.
Вытираю губы рукой и задумываюсь над тем, как бы еще приукрасить мою даму. На губах чувствуется угольный привкус.
Кто-то скребется о стену прямо у меня за спиной.
Снова испуганно подскакиваю.
Оборачиваюсь и так и застываю от ужаса, ибо отсветы пламени на темной стене вдруг начинают извиваться и переплетаться, образуя силуэт живого существа, которое раскачивается под чарующую песнь огня. В самом центре силуэта пульсирует крошечный пучок света.
Сердце.
У меня в комнате тихо бьется чье-то сердце.
– Нет, это безумие, – шепчу я и возвращаюсь к рисунку. При виде того, что я только что изобразил на бумаге, меня охватывает ужас. Взгляд замирает на колье из зубов на девичьей шее.
А вдруг это увидит мама? Или Эльмира? Какая жуть. Сколько внимания и волнений она вызовет!
Легкие камина громко выдыхают у меня за спиной, встревоженные порывом ветра в трубе – а может, и мной. Нежданный дождь вдруг барабанит по окнам – тук-тук, тук-тук, тук-тук – от этого волнение мое только растет. Тревожные тучи заволакивают небо и солнце; на всех четырех стенах комнаты отражается оранжевое пламя – яркое, лучистое, беспокойное.
Комкаю рисунок, встаю с кресла, чтобы кинуть в камин омерзительную подделку под искусство, просочившуюся на бумагу из-под моих пальцев, но ноги словно прирастают к земле.
Я слышу голос.
В моей комнате, рядом с камином, кто-то есть, и этот кто-то отчетливо произносит четыре слова:
– Покажи. Меня. Всему. Миру.
Отступаю на пару шагов, недоверчиво качая головой. Ноги едва меня слушаются. Огонек в самом центре силуэта на стене разгорается все ярче и пульсирует со всё тем же тук-тук, тук-тук, тук-тук в такт дождевым каплям.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Рисунок выскальзывает из моих пальцев и падает на пол. Складываю ладони в молитвенном жесте и в полный голос, а вовсе не полушепотом, как недавно в церкви, произношу слова молитвы:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…
От камина доносится новый громкий вздох, и к моему ужасу – и изумлению! – дрожащий силуэт плотнеет, затвердевает и отделяется от стены. Да-да! Из моей стены выходит девушка в платье из сажи и черных перьев! С ее узких рукавов и юбки на деревянные половицы струится мрак, ударяясь о пол с тем же тревожным «тук-тук-тук», что и дождь, по-прежнему бьющий в стекло. В глазах у нее пляшут отсветы пламени, а у губ тот же бордовый оттенок, что и у обоев в моей комнате. Чернильно-черные локоны ниспадают до самого пояса. Кожа у нее тусклая, пепельная, а заметив ногти, длинные, изогнутые, стального цвета, – я нервно сглатываю.
Изумленно открываю рот. Дрожь моя только усиливается, а в ушах шумно отдается стук сердца.
– Я ужасно голодна, – низковатым голосом, который вибрирует, будто струны виолончели, признается девушка. – Мне нужно больше слов. Больше внимания и переживаний, которые ты обещал!
Ноги у меня подкашиваются. Хоть рот у меня и открыт, я даже вскрикнуть не могу.
Таинственное создание направляется ко мне, шагая по полу в жестких туфельках из древесного угля, и с каждым ее движением холодок, бегущий у меня по спине, лишь усиливается.
На глазах выступают слезы.
Говорить я по-прежнему не в силах.
Она останавливается прямо напротив меня. Тени стекают с ее рукавов, будто ручьи черной краски, заливая ковер, а запах горячих углей и тлеющего дерева ударяет мне в ноздри. Колени у меня дрожат, голова идет кругом. Гулко опускаюсь на свое кресло, а в голове у меня вдруг начинают звучать мрачнейшие прозаические и поэтические строки, лучше которых мне в голову еще ничего не приходило.
Девушка обхватывает своими горячими и сильными ладонями мое лицо. Ее жаркое дыхание обжигает крошечные волоски у меня в носу.
– Эдди, ты почему так дрожишь? – спрашивает она. В ее зрачках пульсирует огонь, и языки этого пламени достают до самых краев обсидиановой радужки.
Стискиваю зубы, чтобы подавить дрожь в подбородке. Взгляд останавливается на колье, висящем у девушки на шее, всего в нескольких дюймах от моего лица – на украшении, сделанном из человеческих зубов, которые при каждом ее движении негромко постукивают, ударяясь друг о друга.
– К-к-к-то ты? – напряженным шепотом, от которого миндалины пронзает внезапная боль, спрашиваю я.
– Тебе это прекрасно известно, Эдди, – отвечает она. – Мы ведь с тобой уже столько лет вместе.
– Тебе сюда нельзя! – говорю я, качая головой.
– Я так голодна.
– Уходи! Скорее! Не ровен час как сюда придет отец!
– Что это ты вдруг так меня испугался? – Она склоняет голову набок, и огонь в глазах заметно тускнеет. – Ведь я прихожу всякий раз, когда мрачные строфы и жуткие образы вспыхивают в твоем уме. Я являюсь тебе на кладбищах и в самые темные, страшные ночи…
– Тебе сюда нельзя! – Хватаю ее за запястья, стараясь отдернуть ее руки от своего лица. – Особенно сейчас, когда я так близок к тому, чтобы покинуть этот дом! Прошу! Уходи!
Она проводит пальцами по моим скулам.
– Тогда хотя бы запиши мое имя.
– Нет у тебя никакого имени! Бога ради, уходи!
Она наклоняется еще ближе ко мне, и зубы на ее шее снова тихонько стучат.
– Я так устала быть безымянным созданием, Эдгар. Я могла бы сойти за достойную музу, если бы ты окрестил меня поэтичным именем, что ласкает слух, будто шелк. – Она переводит взгляд на гусиное перо, торчащее из моей медной чернильницы, и я вижу ее орлиный профиль – нос ее похож на клюв даже больше, чем отцовский, ястребиный.
– Дай мне имя, которое источает свет, а не мрак, – просит она, – и, как знать, может, нам и удастся показать миру, что в ужасе – своя красота.
Она убирает руки от моего лица и отступает на пару шагов.
Кожа нестерпимо зудит, и я невольно ощупываю щеки. На кончиках пальцев тут же появляются пятна сажи.
Девушка поднимает с пола мой рисунок и расправляет его на столе, а потом звучно хлопает рукой по бумаге.
– Дай мне имя, – требовательно говорит она.
Оборачиваюсь к столу и утираю рукавом пот со лба.
«Если дать ей имя, она, возможно, уйдет, – проносится в голове. – Так назови ее как-нибудь, если это всё, что ей от тебя нужно. Ради всего святого! Дай ей имя!»
Дрожащими пальцами обхватываю серое перо и достаю его из чернильницы.
– Эдгар По, – едва слышно зовет она, вновь приковывая к себе мой взгляд. – Подари мне имя, что будут воспевать до скончания века!
Услышав эти слова, вывожу на бумаге:
Линор
Кто-то колотит в дверь.
Вскакиваю с кресла.
– Это отец!
– Ты уверен?
– Уходи! – Хватаю музу за руки и тащу к двери, которая ведет из моей спальни на верхний этаж двухэтажной крытой галереи с видом на сад. – Скорее! – кричу я, распахивая дверь. – Не отнимай у меня шанс на образование! Молю! Спрячься где-нибудь! Исчезни! – Выталкивая ее из своей комнаты, я отчетливо слышу шуршание перьев, приставших к ее юбке. – Он убьет тебя, если увидит!
Захлопываю дверь, закрываю ее на засов и задергиваю алыми шторами, чтобы только не видеть сквозь стекло изумленный взгляд ее черных глаз.
Входная дверь открывается. На пороге стоит матушка.
– Эдгар? – зовет она. – Это ты только что кричал?
Поспешно стираю остатки золы с лица и прочищаю горло.
– Прошу прощения. У меня… у меня случился нервный срыв из-за папиных недавних придирок и оскорблений.
Мама стоит в дверях, схватившись одной рукой за засов, а другую прижав к груди. Грусть в ее больших, блестящих глазах, краснота носа, выдающая недавние слезы – всё это меня бесконечно печалит, и всё же мне хочется, чтобы она поскорее ушла из моей спальни, а то еще, чего доброго, услышит звуки, издаваемые… созданием, которое я только что вытолкал в галерею.
– А где отец? – спрашиваю я, отходя от задней двери, хотя отчетливо чувствую движение за занавесками.
Мама отнимает руку от груди.
– Только что ушел.
Сердце беспокойно замирает у меня в груди.
– Его… его н-н-нет дома?
– Именно. Он ушел в город.
Наши взгляды встречаются. Обычно отцовские вылазки в город значили одно – он снова отправился к своей новой любовнице, вдове по имени Элизабет Уиллс, – однако вовсе не это отвратительное обстоятельство так меня ужасает.
Он наверняка заметит существо, вышедшее из моей комнаты.
Он увидит ее. Увидит мою демоническую музу! Боже правый!
Нервно оборачиваюсь и распахиваю занавески, надеясь успеть затащить таинственную девушку в дом, спрятать ее где-нибудь.
Но ее нигде не видно.
Глава 4
Линор
Ах… От вида моего имени, выведенного причудливым, петлистым почерком моего поэта, сердце в груди моего нового, такого непривычного тела начало колотиться сильнее. А когда я оказываюсь на заснеженных городских улицах, душу, мою цветущую, крепнущую, освобожденную душу, озаряют вспышки эйфории. Раскидываю руки и закрываю глаза, с наслаждением чувствуя, как плотнеют кости, мышцы, органы, кожа… Ногти становятся тверже, легкие наполняются воздухом, мрак больше не капает с моих рукавов.
– Покажи меня всему миру! – восклицаю я, с радостным вздохом приглаживая перья на платье.
Я ненароком забредаю в ту часть города, где ряды печных труб выпускают в свинцовое зимнее небо густые клубы дыма – туда, где мрачные кирпичные поместья и земельные владения богачей уступают место маленьким деревянным домикам, теснящимся на улочках, расходящихся от нарядного здания городского капитолия, построенного на холме и украшенного колоннами в неоклассическом стиле.
С востока и с севера раздается колокольный звон, но этот тревожный шум меня нисколько не трогает, ибо напоминает о разглагольствованиях седовласого епископа. От каждого звучного удара плечи у меня подрагивают.
Не. Слу. Шай. Те. Муз!
Не. Слу. Шай. Те. Муз!
Ко мне подъезжает повозка, запряженная одной-единственной лошадью. На месте кучера сидит старик с морщинистым, словно чернослив, лицом. Он испуганно подскакивает, заметив, что я иду навстречу.
– Приветствую! – кричу я и приподнимаю подол платья, чтобы удобнее было шагать по глубокому снегу. – Судя по вашему виду, сэр, вы вот-вот встретитесь с моей доброй знакомой, Смертью! Еще чуть-чуть – и ваше уставшее сердце остановится, и вы вперед ногами ускользнете в могилу!
Он удивленно округляет глаза, да так широко, что они, кажется, вот-вот выпрыгнут из орбит.
– Ч-ч-что?!
Его ужас трогает меня, и я улыбаюсь.
– А то, что еще немного – и Смерть выхватит вас из уютной постельки и отправит прямиком в холодную, красную, глинистую ричмондскую землю!