– Ого! – восклицает он, звучно захлопывая книгу. – Я так и знал, что сегодня ты меня навестишь.
– А с чего ты так решил? – в замешательстве спрашиваю я, закрывая за собой окно.
– Помнишь проповедь епископа Мура?
Слегка наклоняюсь вперед, чтобы отдышаться и отряхнуть снег с брюк. Вопрос приятеля остается без ответа.
Эб спускает на пол длинные ноги и усаживается на краешек кровати. Его рыжеватые волосы, примятые подушкой, теперь торчат во все стороны, как шерсть у непричесанной болонки.
– После того как епископ повелел не слушать муз, у тебя сделался такой вид, будто тебя вот-вот стошнит всем, что ты ел на завтрак, – замечает он. – А что он наговорил про театр, где играли твои родители! Это просто немыслимо! Сегодня он и впрямь вел себя как гнусный мерзавец! – Эб морщится от собственных слов и косится на дверь. – Только матушке не рассказывай, что я такими словами ругаюсь, – хихикнув, просит он. – Да и Господу знать о том незачем… Помилуй мя, Боже.
– Я из-за отца пришел, а не из-за епископа, – сообщаю я, потирая шею, которая всё еще побаливает после недавней стычки.
– Да ладно? – Эб кладет книгу на прикроватный столик, рядом с лампой. – И что же на этот раз учудил Король Иоанн Молдавский?
Вместо ответа я кидаюсь к платяному шкафу Эба, где всегда хранится обширный запас ворованной выпивки.
– Бог ты мой, всё настолько скверно? – спрашивает он.
Я ожесточенно копаюсь в его панталонах и ночных рубашках.
– Мне бы только дожить до выходных… – Пальцы нащупывают гладкое, фигурное стекло. С победной улыбкой достаю за горлышко из вороха одежды красивую черную бутылку хереса. – Если только получится уехать в университет, Эб, я наконец обрету свободу! Осталось всего ничего!
Оконное стекло у меня за спиной вдруг начинает дрожать и позвякивать.
Резко оборачиваюсь, не выпуская из рук бутылки, и изумленно смотрю на неистовую пляску ветвей в темноте. Стекло звенит всё громче, кажется, оно вот-вот разлетится вдребезги, и комнату Эба накрывает трескучей волной электричества, от которого волосы у меня на затылке встают дыбом. На нас надвигается какая-то жуткая сила.
Эб подпрыгивает от неожиданности.
– Это еще что за чертовщина?
– Надо поплотнее закрыть окна.
– Что?
– Надо поплотнее закрыть окна! – Я кидаю ему бутылку, подскакиваю к раме и изо всех сил прижимаю ее к подоконнику. Правым ухом я по-прежнему слышу громкое дребезжание оконного стекла, а потом – вот черт! – отчетливо ощущаю, как пара чьих-то сильных рук пытается поднять раму с другой стороны.
– Она хочет открыть окно!
– Кто – она?
Изо всех сил стараюсь удержать раму в опущенном положении и закрываю глаза, чтобы ненароком снова ее не увидеть – я этого попросту не выдержу. Я знаю, что это она. Недаром в комнате Эбенезера вдруг сделалось так темно и холодно, а меня самого накрыл леденящий ужас, словно меня заперли в гробу и похоронили заживо. Мне не хватает воздуха!
– Черт возьми, Эдгар, что происходит? – спрашивает Эб.
– В Ричмонде я не останусь! Ни за что! Что бы ни случилось! – задыхаясь, кричу я. – Прочь, Линор! Уходи! Отец увидит тебя! И упечет меня в бухгалтерию «Эллиса и Аллана»!
Но крики тщетны, а сил не хватает.
Окно распахивается, и комната тут же наполняется запахом дыма.
Глава 10
Линор
Мой поэт не хочет пускать меня в комнату!
НЕ ХОЧЕТ пускать МЕНЯ в комнату!
Но я всё равно распахиваю окно – причем с такой силой, что он отлетает назад и падает на пол обклеенной желтыми обоями комнаты, которую я вижу впервые.
А я влетаю внутрь и опускаюсь на ноги.
Эдгар неуклюже, словно краб, отползает от меня, а хозяин спальни – прыщавый трусишка с выпученными карими глазами – испуганно смотрит на меня, прижимая к груди черную бутылку.
– К-к-то это, Эдгар? – спрашивает парень, подскочив на кровати. В бутылке плещется темная жидкость. – К-к-то это?
– Я же просил тебя спрятаться, Линор, – напоминает Эдди, поднимаясь на ноги. – Я же просил…
– Ты сам меня призвал, Эдди, – сообщаю я, ткнув себя пальцем в грудь, и решительно направляюсь к нему. – Я здесь из-за тебя.
– Н-н-нет! – Он врезается спиной в распахнутый шкаф. – Зачем мне тебя призывать, если отец угрожает…
– Довольно! – Я хватаю его за шейный платок и с силой тяну на себя. Голова его резко откидывается назад. – Хватит жаловаться на то, как ты сильно боишься, что отец меня увидит. Хватит гнать меня из-за него. Ведь по его милости ты меня и призвал. По правде сказать, он уже меня видел. И ты сам захотел, чтобы это случилось, потому что прекрасно знаешь, сколько во мне силы.
Эдди бледнеет, словно лист бумаги.
– Он тебя видел?
– Он считает меня своей музой. И обещал угостить меня поэзией, но обманул, и теперь я просто умираю с голоду!
– Эдгар, это и впрямь твоя муза? – изумленно спрашивает юноша, сидящий на кровати. Голос у него стал неестественно высоким – еще чуть-чуть, и сорвется на визг. – Стало быть… твою музу можно увидеть? Вот как она выглядит?!
Эдди поджимает губы и поеживается, но не отвечает своему приятелю.
– Ты что же это, стыдишься меня?! – спрашиваю я, и глаза вдруг начинает щипать, словно кто-то колет их тоненькими иголочками.
Поэт опускает длинные ресницы. Дышит он судорожно, вся его фигура мгновенно никнет.
– Скажи честно! – требую я, сильнее затягивая узел на его шелковом платке.
Он судорожно вздыхает, кивает и тихо говорит:
– Да.
К горлу подкатывает ком. Оно болезненно сжимается.
Я отпускаю этого вероломного мерзавца.
– Если б я только могла сама себя прокормить! Если бы я могла сама сочинять стихи…
И вдруг я замечаю в противоположном углу комнаты, на столе, под картой мира, крапчатое перо, которое так и манит к себе.
Если б я могла сама сочинять стихи… и музыку… и питаться сладостью собственного творчества… я так бы и поступила. В этом нет никаких сомнений.
Решительно подхожу к столу и смотрю на перо. Мне не терпится ощутить его щекотное прикосновение к коже, погрузить его кончик в пахучие глубины чернильницы и записать на бумаге свои собственные слова.
«Что будет, если его коснуться? – думаю я, а перо гудит и шипит, кажется, из него вот-вот посыплются искры. – Обожжет ли оно меня? Умру ли я из-за того, что ступила на запретную территорию?»
Пламя сальной свечи с шипением тянется ко мне, и на мгновение даже кажется, что в этом огне обитает муза-соперница, завидующая выпавшему мне шансу взять в руки перо и оставить свой след на бумаге. Я задуваю свечу и хватаю перо.
И тут оно вспыхивает!
О боже!
Я с криком выпускаю перо из пальцев, и оно падает на пол. Ожог на ладони горит, а на нежной коже появляется пунцовая полоса и крупные волдыри. Я вскрикиваю от боли и падаю на колени, оплакивая свою горькую судьбу – ведь я навеки привязана к поэту, который меня отверг!
Застонав от ярости, швыряю на пол стул, стоящий у стола.
– Что происходит? – спрашивает какая-то женщина с нижнего этажа. – Эбенезер, что ты там затеял?
– Уведи ее отсюда, Эдгар! Сейчас же! – требует юноша – тот самый Эбенезер, судя по всему, – а потом проворно спрыгивает с кровати и кидается к двери своей спальни. – У меня Эдгар в гостях, мам! Мы читаем вслух «Юлия Цезаря».
– Прекращайте шуметь, я через пять минут спать ложусь, – отзывается женщина.
– Хорошо! – кричит ей вслед Эбенезер и закрывает дверь.
Издав громкий вопль, я хватаю с полки, висящей над столом, книгу в кожаном переплете и проворно швыряю ее в моего поэта, неподвижно застывшего у шкафа.
– Я не буду сидеть без дела! – кричу я и хватаю с полки вторую книгу. – Я не позволю себя спрятать, будто что-то постыдное, не позволю наплевать на себя!
Левым плечом Эдгар ловко отбивает обе книги.
– Дай бутылку! – просит он Эбенезера.
– Ты что, хочешь ее по голове стукнуть?
– Откупорь ее и дай мне, Эб! Скорее!
Срываю со стены карту, бросаю себе под ноги и остервенело топчу изображение стран и океанов. За спиной у меня что-то щелкает, но я не обращаю на это внимания, торопливо беру с полки томик «Робинзона Крузо», прицеливаюсь прямо Эдгару в голову и швыряю книгу.
Он перехватывает томик одной рукой, а другой принимает у приятеля бутылку, а потом запрокидывает голову – так сильно, что волна кудрей со лба падает на затылок, – и отпивает большой глоток.
О нет!
Только не это!
Я тут же чую неладное.
Горло мне обжигает мощный поток пламени, зрение мутится, и мне кажется, что я тону в какой-то дурманящей жидкости. Голова тяжелеет, туман застилает сознание, и я невольно покачиваюсь, размахивая руками, как маятниками.
Эдди возвращает бутылку своему приятелю, который немедленно делает из нее приличный глоток, а потом с моим поэтом происходит диковинная вещь: глаза его вдруг затуманиваются, невозмутимо глядят прямо перед собой. Теперь это и не глаза даже, а две пустые серые бездны. Видели бы вы его взгляд! От него у меня самой тут же мутится зрение, а глаза начинают устало зудеть. Грудь у Эдди тяжело поднимается и опускается, руки вытягиваются вдоль тела, а порозовевшие губы приоткрываются. А в следующий миг глаза у него закатываются – как и мои!
И он падает на пол без чувств.
Я падаю следом.
Глава 11
Эдгар
Следующим неожиданно холодным утром я просыпаюсь с неприятным соленым привкусом во рту.
Глаза болят. Боюсь, что стоит только их открыть – и они закровоточат.
Я проснулся и обнаружил, что лежу на полу в комнате Эбенезера, насквозь пропахшей дешевым хересом. Солнце нещадно светит мне в лицо, превращая веки в пламенеющие алые занавеси, и мой страх, что из глаз вот-вот брызнет кровь, только усиливается.
Меня бьет дрожь. Я перекатываюсь на левый бок и зябко потираю ноги одну о другую, словно две тщедушные палочки в надежде высечь искру. Кажется, будто пол, на котором я лежу, вовсе не из дерева, а изо льда.
А потом внезапно раздается звонкое «щелк-щелк-щелк» – это кремень ударяется о металл, и во мне пробуждается надежда, что кто-то – наверное, Эб или его матушка – склонился над трутницей, чтобы разжечь камин. Следующие пару минут неизвестный благодетель с усилием раздувает трут, чтобы получить огонек, который, в свою очередь, подпалит спичку, – во всяком случае, я очень на это надеюсь. Прижимаю подбородок к груди, сворачиваюсь в клубочек и с облегчением выдыхаю, когда слышу, как шипит сера на конце спички.
– Ну и представление вы вчера закатили, господа, – говорит матушка Эба, накачивая в камин воздух при помощи пары мехов[9]. – По вашим крикам и топоту можно было и догадаться, что вы устроили попойку.
Эбенезер отвечает ей горловым стоном. Я приоткрываю правый глаз и вижу, что мой добрый друг лежит на кровати лицом вниз. Рубашка выбилась из брюк, волосы встали дыбом. На ногах один носок.
По полу у его кровати, между дверью в спальню и башмаками, бежит тонкая струйка какой-то жидкости. Очень надеюсь, что это растаявший снег или пролитая из стакана вода, а не моча.
– Эдгар, – зовет меня миссис Бёрлинг, – а твои родители знают, что ты у нас?
– Мои родители мертвы, – выпаливаю я в ответ.
Она надолго замолкает. Я вновь прикрываю глаза, боль в которых никак не унимается. Со стороны камина слышится, как миссис Бёрлинг переворачивает кочергой дрова. К горлу подкатывает тошнота, но поблизости нет ни ведра, ни таза, поэтому я прижимаю колени к груди и замираю.
Вскоре я начинаю чувствовать на своем лице нежное тепло огня – будто пальцы касаются моей щеки и ласкают мое ухо. Миссис Бёрлинг подходит ко мне в своих мягких домашних туфлях. Полы ее длинного платья шелестят при ходьбе, и от них веет легким ветерком.
Она склоняется ко мне и гладит меня по волосам.
– Золото мое, ты себя неважно чувствуешь, да?
Коротко киваю – впрочем, не без труда.
– Дома опять неприятности?
Снова киваю, а из глаз вдруг брызгают слезы. Они непременно бы разъярили отца, но у миссис Бёрлинг такие нежные пальцы и такой ласковый голос, что я просто не в силах с собой совладать. Я прячу лицо в ладонях и начинаю горько плакать.
«Тебе же семнадцать! Ты уже почти взрослый мужчина! Ради всего святого, прекрати себя вести как тряпка, Эдгар!» – вот что сказал бы отец.
– Будь он проклят, Джон Аллан, за всё, что он сделал с Эдгаром! – восклицает Эб. – Не человек, а змеюка бездушная.
Миссис Бёрлинг отнимает руку от моих кудрей.
– Оставайся у нас, сколько вздумается, золото мое.
Не отрывая от лица соленых от слез ладоней, я сдавленно благодарю ее, шумно хлюпая носом. К горлу вновь подкатывает тошнота. Я плотно сжимаю губы, чтобы не запачкать обувь миссис Бёрлинг вином, готовым извергнуться из моего желудка.
Она уходит из комнаты, а я, удостоверившись, что тошнота отступила, вновь погружаюсь в сон.
Проснувшись, я тут же вспоминаю о Линор.
Приподнимаю голову и убеждаюсь, что мои догадки верны: в комнате нет никого, кроме нас с Эбом. Он сидит на коленях у камина, спиной ко мне.
– Где она? – спрашиваю я. – Где Линор?
– Боже, какая же она жуткая, Эдди, – не оборачиваясь, отвечает мне друг. – Какая страшная… – Его бьет крупная дрожь.
В шкафу у Эба что-то шевелится.
С трудом принимаю сидячее положение, не сводя глаз с закрытых дверей из кедра. Меня охватывает страх, что Эб затолкал мою музу в шкаф.
Эб энергично потирает ладони, чтобы согреться.
Встаю на ноги и выпрямляюсь.
Шум в шкафу возобновляется – там кто-то царапается и скребется!
Подхожу ближе. Ноги едва меня держат – кажется, что это и не ноги вовсе, а два стебля камыша. А Эб всё потирает и потирает ладони.
Делаю глубокий вдох и протягиваю руку к дверце шкафа, воображая самое страшное: обезглавленную и расчлененную, однако чудом выжившую и охваченную яростью Линор. Пока храбрость меня не оставила, я распахиваю обе дверцы.
На меня смотрят два испуганных черных глаза.
Маленьких и круглых, как бусинки.
В складках бежевой ночной рубашки Эба притаилась полевая мышь. В лапках она держит кусочек крекера – видимо, Эб хранит в шкафу еще и печенье. Линор нигде не видно.
С облегчением выдыхаю и поворачиваюсь к Эбенезеру:
– Эб, где та девушка?
Эб прекращает ожесточенно тереть ладони.
– Эта девушка, как ты ее называешь, рухнула на пол в ту же секунду, что и ты, хотя ни капли спиртного не приняла!
– И где она теперь?
Эб поднимается на ноги.
– Я не знал, что с ней делать. Не мог же я допустить, чтобы она осталась здесь и попалась матушке на глаза! Вот я и… – Он нервно провел рукой по волосам. – Дождался, пока опьянею настолько, что не испугаюсь к ней подойти, взял ее на руки и вынес на улицу.
Рот у меня так и распахивается от изумления.
– И далеко ты ее унес?
– Да нет, – Эб небрежно кивает на окно. – Оставил у обочины. Совсем рядом с домом, если подумать.
Распахиваю окно, высовываю голову на морозный воздух и замечаю в снегу, у дороги, след пепельного цвета, напоминающий по форме человеческую фигуру.
– Ее там нет! – вскрикиваю я, повернувшись к Эбу. – Когда ты ее туда вынес?
– Да не знаю. – Эб задумчиво почесывает макушку. – Где-то через четверть часа после того, как матушка легла спать.
– И она там всю ночь пролежала?!
– А почему ты так о ней беспокоишься, Эдди?
– Да потому что даже представить себе не могу, что со мной будет, если она погибнет – или если ее кто-нибудь найдет!
Эб встряхивает головой и издает короткий смешок:
– Друг мой, совершенно очевидно, что никакая она не твоя муза! Я, конечно, не знаю, кто она, но… ты видел у нее на шее человечьи зубы?!