Хвост Шарика пополз было к низу живота, но он что-то понял, потянул черной пуговкой носа воздух в себя и его хвост замер параллельно задним лапам.
– Послушай, обормот, ты живешь у меня третьи сутки, – наставительно заговорил я. – Ты хорошо помылся и пару раз неплохо поел, так верни же на положенное место барометр твоей собачьей гордости и достоинства – хвост. – Я приподнял коротенький хвостик и нацелил его на желтый от никотина потолок. – Вот так и держи его впредь! Ты – пудель, ты – человек, ты равный среди равных и пусть все твои враги сдохнут, как, впрочем, и мои тоже.
На двоих мы слопали четыреста граммов «Любительской» колбасы и по паре тостеров. Потом я навел Шарику яйцо с молоком и умильно смотрел, как подбирает он длинным, розовым языком это лакомство. Аппетит, безусловно, у него был, а вот жадности я не заметил, и это меня порадовало.
– Шарик, – сказал я, допивая свой кофе, – когда-нибудь мы найдем тебе собачью Лариску, и ты тоже станешь «Пупсиком».
Песик сидел на попе посреди кухни, вкусно облизывался и сквозь чисто умытые волосики с обожанием смотрел на меня. В сущности, как мало надо для того, чтобы нас хоть кто-то обожал…
XV
– Ты должен ее помнить, – настаивал Володя Крапулин, глядя на меня близко посаженными к носу глазами. – Она работала в отделе культуры и несколько раз выступала у нас в газете. Такая пухленькая, симпатичная блондинка… Ну, заводная такая, моторная, раньше работала пионервожатой в «Артеке».
Володе зачем-то надо было, чтобы я ее вспомнил, и я вспомнил:
– Ах эта! Конечно – помню, как ее не запомнить… А в чем, собственно, дело?
– Она два года жила без работы, – начинает рассказывать Крапулин, а я невольно отмечаю это дурацкое – «жила». – Ее мужа еще в 1993 году зарезали на рынке прямо у нее на глазах. Пошли они за кормом для аквариумных рыбок, к нему подошли два кавказца, попросили закурить… Кругом народ – толкаются, матерятся. Она на секунду отвернулась, на морских свинок посмотреть, а когда оглянулась, – он уже лежит на земле, и люди мимо идут. Понимаешь, никто даже шага не задержал: просто обходят его с двух сторон, жвачку жуют, орешки щелкают, а он лежит и изо рта пена с кровью сочится… Осталась она с двумя ребятишками: старшей, Оленьке, семь лет, а младшему четыре года. Последний раз я ее встретил в переходе метро. Стоит, сушеными грибами на ниточках торгует. В каком-то ношеном-переношеном платье, лыжных ботинках и рваных чулках. Глаза ввалились, рот запал, одни скулы торчат. Лет пятьдесят ей, меньше не дашь, а она еще и тридцатилетие не отмечала…
– Как живешь? – я ее спрашиваю.
– Да вот, торгую, – отвечает, – а не то дети с голода бы поумирали.
– Хватает?
– Хватало бы, – тихо говорит она, – если бы не они, – и за спину себе кивает. А там стоят два недоноска в широченных штанах и красных пиджаках, жвачку жуют и девок разглядывают. – Половину себе забирают, – испуганно шепчет она. – А так бы хватало. Мне ведь еще в лес надо съездить, электричку туда и обратно оплатить, найти эти грибы надо, дома в духовке высушить…
– Живешь-то ты все там же, возле китайского ресторана? – спрашиваю я ее.
– Какой там! – озирается она и громко кричит: – Грибочки! Кому грибочки?.. Давно я с той квартиры съехала, от греха подальше… Если бы раньше съехали, может и Петя живой был…
– А что такое? – я ее спрашиваю.
– Да они же всю нашу лестничную площадку разогнали, – шепчет она мне, – не мытьем – так катаньем. Из четырех квартир одну сделали, и живет там теперь какой-то цыган-не цыган с табором или азербайджанец с гаремом – кто их поймет. Одно тебе скажу: черные наш Город без объявления войны захватили. Они здесь всем правят и руководят, а наши верховоды только вид делают, что они хозяева. Тот же Лужин…
Недоноски в широких штанах давно уже на нас косились, а тут как почуяли, что разговор о них пошел: зашуршали штанами, захаркались по сторонам, как верблюды – в нашу сторону направились.
– Уходи! – насмерть перепугалась она. – Ради Бога уходи скорее…
– Я и пошел, – Володя Крапулин криво усмехнулся. – Мне в тот момент и самому страшно стало… А вчера узнаю, что Нина Ивановна Степанова вместе с детьми угорела в своей однокомнатной квартире на окраине Города: забыла выключить газ на кухне…
Глаза у Володи белеют, пальцы судорожно сжимаются в кулак, и он раздельно, по словам, говорит мне:
– А я на триста процентов уверен, что их просто убили.
– Откуда такая уверенность, Володя? – спрашиваю я.
– Да есть у меня несколько зацепок, которые надо проверить, – задумчиво отвечает Крапулин.
– Володя, ты можешь получить зарплату за март, – говорю я, чтобы сменить опасную тему и отвожу глаза в сторону.
Часть третья
I
Мне было грустно, мне было тошно, и я пошел в «Три аиста». Выпил сто пятьдесят любимой «Метаксы» и понял, что веселье на дне стакана не лежит. Я выпил еще, попрощался с дядей Костей и вышел на улицу… Был сентябрь. Дети шли из школы. Над бульваром граяли вороны и черными наростами застывали на тополиных ветках, уже успевших подернуться золотистым дымом осени… Хмурые, неприветливые лица, голодные псы возле разворошенных мусорных ящиков, реклама «Кока-Колы, сытая, довольная харя на огромном металлическом щите, поедающая гамбургер, правительственная машина в сопровождении целой дюжины завывающих, мигающих и воняющих милицейских машин, с правительственной блядью на заднем сиденье, безногий нищий, безуспешно пытающийся втащить себя на троллейбусную площадку, русский поэт Пушкин с обовшивевшим сизым голубем на левом плече – все это мой родной Город. И я бреду по нему, как по минному полю, боясь наступить на нищего или толкнуть богатого. Я знаю здесь все и всего боюсь. Боюсь банковских зазывал и красивых проституток, патриотических молодчиков с блудливым блеском в глазах и забугорных советников с буйной шевелюрой, продавцов порнопродукции и марихуаны, ночных дискотек и дневных блошиных рынков – я их боюсь. Я их не понимаю… Все детство мы бредили космосом, мечтали отыскать обитаемые планеты и встретить разумные существа – инопланетян. И вот инопланетяне сами пришли к нам. Забаррикодировали наши улицы своими торговыми палатками, навезли заморских шмоток, изнасиловали и развратили наших женщин, а нас самих загнали в духовное подполье. Инопланетяне заполонили все: госучреждения и творческие дома, рестораны и театры, полосы центральных газет и экраны телевизоров – отовсюду выглядывают их гнусные, заплывшие жиром и пороком, рогатые хари. Они скупили наши дома и открыли в них притоны, они уничтожили нашу идеологию, взамен завалив Город продукцией порноиндустрии, они ликвидировали институт детства, подарив вместо него нашим детям право воровать и побираться… И Город мой умер. Он стал похож на дерево, убитое ядовито-зелеными гнездами омелы. В нем строятся новые гостиницы и офисы, богатые казино и шикарные рестораны, но все это исключительно для инопланетян. То и дело проводятся выставки и презентации, покупаются новые сверхпрестижные самолеты для президента и бронежилеты для его охраны, устраиваются великосветские приемы и балы, но все это опять же только для них, инопланетян, слетевшихся на свой шабаш в мой мертвый Город, давно покинутый простыми гражданами. Мы все ушли в себя, как в непроницаемую сферу, со слабой надеждой не заразиться, не выпасть в биологический осадок на радость инопланетян… Так вот мы и живем: Город – без горожан, страна – без граждан, в мертвом Городе мертвого государства…
II
Надо было садиться за первую статью о Слизуне, а я все чего-то медлил, кружил вокруг да около и дождался звонка от Ларисы:
– Пупсик, привет! – жизнерадостно начала она и я понял, что против «Пупсика» бесполезно возражать, что теперь мне в этом даже ООН не поможет. – Как твои дела?
– Ничего, нормально… А твои?
– Мои? – удивилась она. – Мои – всегда окей! Пупсик, дорогой, Хозяин ждет от тебя работу… Ты не забыл?
– Нет, я помню…
– Материалы у тебя есть, деньги – тоже. Так в чем же дело?
– В шляпе, – по старинке попытался отшутиться я, но шутка моя не прошла.
– Даю тебе два дня, – голос у Ларисы совершенно абстрагировался, и я почти не узнавал его. – И лучше бы тебе в эти сроки уложиться… Договорились?
– Да, конечно… А для кого готовить материалы, для какой газеты?
– Это не твоя забота, – отрезала Лариса. – Твое дело – писать. Итак, через два дня я к тебе загляну. До встречи!
– Пока, – отвечаю я, несколько обескураженный и характером разговора, и ледяным тоном Ларисы: начав с «Пупсика», она закончила едва ли не за упокой… Мне это не понравилось.
И вообще – в этой истории мне многое не нравилось, кроме денег, которые я уже получил, оплатив свои счета и выдав сотрудникам зарплату. Мне не нравилось, например, что на губернаторских выборах у Слизуна будут конкуренты, которые вряд ли придут в восторг от моих статей и тогда… Я посмотрел на Шарика, безмятежно дремавшего на коврике перед диваном, и мне стало его жаль – Шарик вполне мог осиротеть вторично. От них, этих господ конкурентов, не спрячешься даже за камуфляжем подставных имен. Когда надо – они узнают все! Узнал же Слизун, что у Толика Дика нет приличного костюма, и он из-за этого не попал на престижную техническую выставку, хотя имел на руках официальное приглашение. Это приглашение просто-напросто аннулировали…
И длинный, слишком длинный и настырный звонок в прихожей. Так звонят, когда приносят срочную телеграмму с сообщением о похоронах, и почтальону не терпится посмотреть, как скиснет и вытянется у тебя рожа, когда ты ее прочитаешь. Да и вообще в наше неспокойное время лучше бы звонки в прихожей никогда не звонили, слишком на разные и далеко не всегда приятные мысли наводят они. Но звонят еще раз, и я иду открывать, мимоходом отмечая, что уже двенадцатый час ночи.
III
– Ах, вы дома? – удивляется Катрин Вайс. – А я вашему песику поесть привезла…
Я смотрю на нее во все глаза и не сразу понимаю то, о чем она говорит. За порогом моей квартиры в дорожном костюме стоит прехорошенькая немочка, держит в руках какой-то кулек и говорит про какого-то песика.
– Может быть, вы меня все-таки впустите? – жалобно спрашивает она.
– Да, конечно! – спохватываюсь я и отступаю в сторону. – Проходите…
Она проходит мимо меня, как наваждение, как сон в рождественскую ночь, и лишь тончайший запах французских духов «Шанель № 5» возвращает меня к действительности. Я не без опаски выглядываю в подъезд, внимательно осматриваю лестничную площадку, и только после этого тщательно запираю дверь.
Катрин на кухне кормит Шарика.
– Мой маленький, мой бедненький, тебя совсем здесь не кормят, – приговаривает она и подкладывает в тарелку Шарика очередной бифштекс с кровью.
– Ничего подобного! – возмущаюсь я, наблюдая, как это прожорливое чучело уплетает бифштекс, преданно повиливая куцым хвостиком. – Он ест не меньше меня…
– Ну вот, я так и знала, – Катрин Вайс гладит песика. – Бе-едный, ты живешь на голодном пайке? Бедный, бе-едный ты мой…
Шарик от такого внимания даже есть перестал: глазки прикрыл, рожу умильную скорчил и вот-вот запоет «В лесу родилась елочка, в лесу она росла»…
– Как вы меня нашли? – наконец, спрашиваю я о том, что не дает мне покоя.
– Очень просто, – Катрин снизу вверх смотрит на меня и улыбается. – Сказала таксисту ваш адрес…
– Но…
– Он есть в старом телефонном справочнике… Я, кстати, только два часа назад вернулась из Нижнего Новгорода. И, представьте себе, танцевала там с самим губернатором… А вы, извините, против?
– Против чего? – не понял я.
– Ну, что я ваш адрес нашла…
– Извините, Катрин, но моего адреса никогда не было в телефонных справочниках.
– Вот как! – она удивленно разводит руками. – А мне какой-то особенный подвернулся – чудеса! – она запрокидывает голову и громко смеется, а я, как идиот, смотрю на нее и тоже чему-то улыбаюсь. Шарик разглядывает нас обоих и на всякий случай легонько постукивает куцым хвостиком по кухонному линолеуму.
IV
Мы сидим в стареньких креслах за журнальным столиком и пьем черный кофе. Честно говоря, я не знаю, как себя вести, и потому чувствую идиотскую неловкость. Для вдохновенного флирта мне не хватает чувства юмора и 150 граммов коньяка. И вообще… Я не понимаю те мотивы, которые заставляют Катрин Вайс уделять моей скромной персоне столько внимания. В чем дело? Ну не влюбилась же она в меня, в самом-то деле? В нашем Городе сколько угодно претендентов на ее внимание и куда с большими основаниями. И она может выбрать любого – популярного певца, актера, бизнесмена, спортсмена, банкира, а она зачем-то сидит в моей однокомнатной квартирке, обставленной по стандартам Брежневского барокко, хлещет дешевый растворимый кофе и взахлеб рассказывает про Нижегородский Кремль, в котором я, кстати, еще не был. Я не люблю ребусы, я никогда не разгадываю кроссворды и совсем не играю в шахматы, а потому и чувствую себя неуютно. Все, конечно же, было бы куда проще, если бы она не нравилась мне. Но она мне нравится и нравится все больше. Все последние дни я только и делал, что думал о ней. А на кой мне это надо? Зачем мне еще и эта головная боль? Куда как проще с Ларисой, под выбритой подмышкой которой я думал спрятаться от Катрин Вайс. Не получилось, ничего не получается у меня с этой Катрин…
– Извините, – говорит Катрин, – а выпить у вас есть и музыка какая-нибудь?
– Увы, – я развожу руками. – Правда, можно включить электрический самовар…
– Что-что? – она изумленно смотрит на меня зелеными промывами глаз, потом долго хохочет, потом резко обрывает смех и серьезно говорит мне: – Сережа, бросьте вы ко мне присматриваться… На самом деле все значительно проще, чем вы думаете: я в вас влюблена и хочу быть с вами… Вы в это можете поверить?
– В общем-то да…
– Где у вас телефон?
Я молча приношу аппарат из прихожей. Она быстро набирает очень длинный номер и делает не менее длинный заказ на английском языке. А я в это время ухожу в ванную комнату и долго разглядываю в зеркале свою растерянную физиономию. И что там скрывать, я думаю о том, что не все еще в моей жизни потеряно, если такая женщина, как Катрин Вайс, признается мне в своих чувствах. Что я, такой-сякой хрен с перцем, в этой загребаной жизни еще кое-чего стою…
– Можно, я переоденусь? – спрашивает Катрин, когда я возвращаюсь в комнату…
Катрин уходит переодеваться, и в это время звонит телефон. Я беру трубку, и Сашин сломанный голос сообщает мне:
– Старичок, на меня наехали…
– Кто? – холодок пробегает у меня по спине.
– Не знаю… Но они хотят, чтобы никаких материалов по Углегорску не появлялось… Сейчас они должны приехать за пленками, что мне делать?
Я смотрю на часы – начало второго ночи.
– Отдай, – хрипло говорю я.
– Они требуют все: и магнитофонные записи, и фотопленку…
– Отдай им все!
– Старичок, – хорохорится Саша Бронфман, – это мой хлеб…
– Пусть они им подавятся… И не вздумай выглядывать из окна, запоминать номер их машины, – советую я. – Отдай и все. И ложись на грунт: никаких лишних телодвижений, звонков по телефону и жалоб, понял?
– Понял, конечно… Только обидно до соплей…
– Ничего, утрись и живи дальше… А главное – не возникай.
В голубеньком китайском халатике, с распущенными волосами и совершенно без грима, Катрин стоит на пороге и слушает, как я разговариваю.
– Ну, держись, Сашок, утром я тебе перезвоню…
– Если я до утра доживу, – шумно вздыхает Бронфман.
– Не паникуй, Саня, они в таких случаях ни о чем не предупреждают, а просто забирают то, что им надо, и оставляют труп… Здесь, я думаю, другое…