– Дайте посмотреть на Легостаева выпуска последнего года этого века.
– Говорят, последним будет следующий, двухтысячный…
– Тогда придётся вам ещё родить в следующем году! Двадцатый век наш дом! Не отпустим просто так!
Я смотрела на мою внучку. После недели в больнице она такая тонюсенькая без живота, такая бледная, просто восковая, синяки переливаются уже всеми цветами радуги, когда они уезжали мы все их и не видели, а теперь эти засохшие раны на руках, на шее напоминают тот страшный день… Девочка моя маленькая… Малыша взял Лёня, сверкая счастливой улыбкой. Они оба такие юные в эти минуты, будто им не двадцать шесть даже, а семнадцать, как было, когда они были здесь впервые вдвоём…
– Наследник-то копия ты, Лютер! – восклицает Волков.
– Ну не твоей же копией ему быть! – шутит Виталик и тоже заглядывает в одеяльце.
– Лёль, может это клон Лёхин?
– Никаких клонов, у них всё как сто лет назад, не по-модному, да, Лютер?
Я понимаю, что должна выдержать этот праздник, но я чувствую себя совершенно больной, бессильной и безрадостной. Такая слабость владеет мной, душевная больше, чем физическая…
Все радуются и поздравляют, рекой льётся домашнее вино и самогон, куры и гуси на столе, овощи, зелень, молодая картошка, фрукты за угощенье никто не почитает. Все веселятся, все счастливы, наше появление с Митей как финальная счастливая точка в ужасной истории, приключившейся в станице в прошлый вторник. Хороший праздник, особенно, будь у меня силы оценить его. Но я его запомнила навсегда.
Ночь не без сюрпризов. В роддоме Митю не оставляли со мной на ночь, так что эта ночь своеобразное боевое крещение и для меня и для Лёни.
– Лёль, у тебя температура, вон губы красные, лежи, я поношу его, укачаю, в роддоме же давала, – сказал он.
– Ты пьяный, Лёня, ещё в косяк врежешься с ним.
– Пьяный, конечно, как сыну пяточки не обмыть? – с шалым весельем говорит он.
– Ну, вот ты и полежи…
– А можно?
– Дурак!
Мы засмеялись вместе над причудами родного языка с его таким похожими и разными звучаниями и значениями слов. Лёня вскоре заснул, Митя тоже, но в приспособленной для него большой корзине спать никак не хочет, к тому же атакуют комары, откуда они взялись, никогда их здесь не было…
Я почти не сплю эту ночь… и следующую, и потом. Тогда мы перебрались опять спать в сад, где корзину-люльку с Митей вешаем на толстый сук. Вот здесь мы спокойно выспались всю ночь, впервые за неделю после роддома.
Звёзды светят на нас сквозь густую крону.
– Почему здесь звёзды не как у нас? И небо ярче.
– Мы в деревне.
– Не-ет, тут другое небо, южное, как запах у воздуха. Вот у нас полынь не растёт, наверное, ещё есть сотни растений, которые здесь растут, а у нас нет… Лёля… – я тянусь к ней руками и губами, хотя и понимаю, что должно быть ещё рано, ещё не время и она не очень здорова ещё, но… я не могу не…
Лёля мягко остановила мои нетерпеливые ладони…
– Лёня… – она выскользнула и из поцелуя. Обняла меня, перехватывая мои пальцы. Но я не могу не хотеть её… я целую её волосы. Я целую её лицо, шею, плечи, губы снова, но и вторая волна стекает, не встретив открытого русла… Боже, Лёля…
– Лёль… ну… пожалуйста…
Во мне желания сейчас столько же, сколько в камне на дороге, я не чувствую ничего своим телом, кроме горячих ежей в грудях, означающих приход молока, потения по ночам, что заставляет меня держать сменную рубашку возле кровати, бесконечного прислушивания к ребёнку и желания спать, ничего больше, ни аппетита, ни желания к Лёне. Я не хочу быть такой каменной с ним…
Он обижается, хотя и делает вид, что это не так… На следующую ночь повторяется то же.
– Лёня, милый… ну, хочешь…
– Не надо… – он отвернулся, – как собаке кость без мяса. Спи…
Бабушка Таня предложила окрестить Митю в местной церкви перед отъездом, мы подхватили эту идею, лучше места не придумать. Да и времени. Виталик, немного смущаясь, что сделало его умилительно симпатичным, вызвался стать Крёстным для нашего мальчика. И я, и Лёня с радостью восприняли его предложение.
В Крёстные мамы пошла сестра Виталика, были, кроме нас вся семья Виталика и Волков, который уезжает с нами в один день только мы на север, а он на восток, в свой Омск.
Красивый древний ритуал в старинной казачьей церкви особенно величественный и в то же время трогающий за душу. Мне становится хорошо здесь, какое-то просветление будто снисходит на меня, слабость и беспричинная грусть, владеющая мной, рассеиваются. Может, это демоны, может быть, и надо было в церковь сходить?..
По дороге домой, Лёня несёт Митю, мирно уснувшего после испытаний Крещением, а мы с бабушкой поотстали немного от мужчин, обсуждающих очередное новое правительство, уже со счёта сбились только за год.
– Лёля, ты… не обижаешь мужа?
– В каком смысле? – я посмотрела на бабушку.
– В том самом, – она делает мне «глаза», – то ночевать с вами в доме невозможно было, а теперь… Учти, он привык в раю пирожные кушать, не помещай его теперь в карцер.
– А то что, налево пойдёт? – я начала закипать.
– Лёля, не много ли испытаний ему? Ребёнок не его, ревновать станет. Подумай.
– И что мне теперь, прикинуться, что я…
– Не мне тебя учить этому, – не улыбаясь, сказала бабушка Таня. – Быть женой непросто иногда даже с тем, кого любишь больше жизни.
– Ещё скажи, что любовь это труд! – уже открыто злюсь я.
– Ещё какой! Тебе всё слишком легко давалось до сих пор. Подумай, как вести себя. Твой муж, делай, что хочешь с ним, хоть к стене приклей, но подумай, надо ли давать ему поводы чувствовать себя несчастным?
Меня злят эти поучения, как всё сейчас легко выводит из себя… и злят, больше всего, потому что я чувствую, что бабушка права, а я – нет. Эгоизм ли владеет мной или это послеродовая депрессия, гормоны или мысли о том, что из этого рая надо возвратиться в Москву, где Кирилл и Игорь… это придумано всё нарочно, чтобы не сойти с ума от счастья, как было в первый день, когда Митя родился? Я думала, моё счастье будет нарастать, а оно словно погасло, едва запалив фитиль.
Крестины мы отпраздновали в том кругу, которым были в церкви. Лёня выпил слишком много и это тоже злит меня. Хотя я понимаю, что это из-за меня, но этого я злюсь ещё больше. За столом мы поддевали друг друга колкостями и злыми шутками, а когда гости разошлись, то и вообще начали открыто ссориться. Бабушка Таня попыталась заставить меня промолчать, не поддаваться на Лёнькины пьяные провокации, но я хуже пьяного Лёни, я это понимаю, но ничего не могу поделать с собой.
– Одна спи тогда, я на кухню пойду, может, хоть высплюсь! – Лёня распахнул дверь в спальню, чтобы взять подушку, на тахте в кухне подушек нет.
– Да ты и так выспишься под наркозом самогонным!
– Конечно под наркозом, ты же от своего наркоза никак не отойдёшь, что ж мне делать!?
– Ну, конечно, жена-сука виновата в том, что вы все пьёте!
– Кто все-то? У тебя ещё мужья есть? И много?
– Да не знаю, куда деть, с кем поделиться?! Может, с Олечкой?
Он позеленел от злости, трезвея:
– Ох, и… Стерва! Стерва ты!
– Ты проверь, проверь, может у неё, доброй Оли, всё же твой? Это же не я – стерва!
– Иди к чёрту, пусть тебя тут комары съедят! – выходя, он хлопнул дверью так, что кажется, качнулась тонкая стена.
Но мне опять мало:
– Иди-иди, от твоего амбре все комары сдохнут! – я кричу ему через стену.
– Вот и отлично! – слышу я его удаляющийся крик.
Но через минуту он вдруг вернулся, и взялся за корзинку со спящим Митей.
– Пацана не оставлю тебе, дуре, от твоего молока с ним нехорошее что-нибудь сделается.
– Спятил, дурак пьяный?! Оставь ребёнка! – я даже рот раскрыла от удивления.
– Когда мать дура, дитю один вред!
Я кинулась вырвать корзинку из Лёниных рук, он только отворачивается, отстраняя меня.
– Взбесился, оставь Митю! – удивительно, что Мите самому наш бедлам нипочём, он безмятежно спит, даже не шелохнулся.
– Мой сын, – весомо сказал Лёня, – с отцом спать будет лучше, от моего перегара его комары кусать не станут хотя бы! А от твоего кислого настроения у него изжога будет!
– Есть захочет ночью, что делать будешь?
– Песни петь буду, а утром смеси ему куплю. А тебе, дуре злой, не дам больше, сиди тут одна и злись! – он опять хватанул дверью, так что качнулась хилая стенка.
– Нечего дверями стучать, силы девать некуда, жеребец чёртов! – прокричала я.
– Конечно, некуда, мой табун с кобылами вона, в степь ускакал, щас в Москву приеду, обновлю! – орёт он в ответ уже с крыльца.
Бабушка с дедом весь этот наш концерт сносят терпеливо, и не вмешиваясь за закрытой дверью…
А что ж нам остаётся? Сидим как перед радио, вдвоём и, глядя друг на друга, слушаем, как наш дом едва не разносят в щепки.
– Может пойти… – вполголоса проговорил Алексей, взглянув на меня.
– Не надо, пусть покричат. Не спят, вот и разорались, – почти шёпотом произнесла я, хотя кто нас услышит сейчас…
– А что не спят? Нельзя что ли?
– Некоторые охладели вдруг – досадливо сказала я, сердясь на внучку.
Мой Алексей хмыкнул, качнув головой:
– Бывает… Я бы тоже взбесился. Стервозы вы бабы всё же! – он сверкнул глазами на меня.
– Ну вот вам, здрасьте! – удивилась я, глядя на мужа. – Я при чём?!
– Не могла повлиять на девку? Что она мужу яйца крутит засранка!?
– Пойди, повлияй на неё… да и… тоже понять можно, что пережить-то пришлось.
– Ну и он не семечки в это время лузгал!..
Я посидела на кровати в опустевшей, сразу тихой без Лёни и Мити комнате. Повздыхала, но одной оставаться невозможно. Станица тихая, собак и тех почти нигде не осталось, все ждут, когда ощенится сука в дальнем конце, чтобы взять по щенку на двор. Хорошо, что петухи хотя бы есть. Вон наш радостно «отбой» возвестил…
Я выключила свет и пошла на кухню.
Там темно тоже, но фонарь с улицы освещает хорошо через окно, всё как тогда в 90-м, только тогда у нас не было корзинки с ребёнком…
– Лёня… – я села на край тахты. – Лёнь, ты спишь?
– Пришла всё же… Я пьяный, противный… – он повернулся ко мне.
– Ну… я не пьяная, но противная тоже, – я улыбаюсь, не знаю, видит он мою улыбку в полумраке, я его – вижу… – возьмёшь?
– Придётся, уступаю принуждению, – тихо смеётся Лёня, поднимаясь ко мне сразу весь с руками своими нежными, губами…
И мы вернулись всё же в рай всегда бывший здесь для нас…
Но ехать в Москву приходится, а там воздух уже пахнет осенью и остужает ноздри по утрам…
Глава 2. Соперники
Я знал, что Лёля должна приехать в Москву в середине августа. Она не звонила, я стал думать, не позвонить ли мне самому. Так я и сделал, конечно, но, что я получил? Ясно, что ничего, она не ответила. Телефон просто был отключен. Рожать ей на рубеже месяцев, время ещё было. Но я всё же начал нервничать: а не могла ли Лёля сбежать от меня?
Но эту мысль я отмёл. Лёля, как и её ненаглядный Лёня, не была ни хитрой, ни подлой. С такими людьми и легко и тяжело именно потому, что они не лгут, но не прощают и чужой лжи, они не всаживают нож вам в спину, но втыкая в них, попадаешь в себя.
Тогда почему её нет? Или не приехали ещё?.. Интересоваться у профессора Легостаева – было выше моих сил.
Лёля позвонила сама, двадцать седьмого августа утром.
– Это я, Игорь, здравствуй! Ты не занят сегодня?
Было восемь утра, и она подняла меня с постели, в которую я лёг в четыре. Но Лёля всегда звонит мне, когда считает нужным. Не обращая внимания на время суток, может быть, потому что знает, что с утра меня ни в каком офисе не ждут. А может быть, потому что уверена, что её звонок всегда кстати?
Конечно, она уверена на мой счёт… Хорошо это? Не знаю. Но я знаю, что мне приятно, что она относится ко мне как к человеку, с которым можно не церемониться. Так относятся только к самым близким людям. Поэтому я ответил:
– Для тебя я не занят никогда. Наконец-то звонишь, где ты была столько времени?
– Я расскажу, всё расскажу, Игорёчек! – сказала Лёля, мне показалась, что она улыбается. – Когда можно приехать к тебе?
– Приедешь ко мне? – это уже что-то необыкновенное за последние полгода с тех пор как она ушла всё же к мужу опять. – Да хоть сейчас.
– Кому ты звонишь? – Лёня увидел, как я отключила телефон. – Ему?
– Да, Игорю, – ответила я…
…Мы приехали вчера утром, не застав дома Кирилла, которого не предупреждали о приезде. Позвонить возможности не было, да и я не хотела, чтобы он нервничал в ожидании нас троих. Он не может не нервничать, он знает, что родился Митя. Поэтому, когда мы приехали на вокзал, отправились на «Сушу» на такси, вымылись и отдохнули, устроили Митю в кроватке. То ли укачанный в поезде, то ли просто это перемещение в пространстве было испытанием для такого маленького ребёнка, но Митюша спал и прерывался ненадолго только, чтобы поесть.
Кирилл возвращаться с работы не спешил, если обычно он приходил в пять-шесть часов, если не было никаких совещаний или симпозиумов или подобных мероприятий, которыми пестрило его расписание. Когда он не пришёл в половине седьмого, я решила позвонить ему.
Боже, все Боги Олимпа и всех прочих небесных сфер, что я испытал, услышав этот голос! Нежный милый Лёлин голос! Сразу все дни, эти недели, а получилось почти шесть недель, все эти тридцать девять дней, что я провёл один, без неё, без Алёши предстали как потерянные впустую из моей жизни.
Потому что даже работа не ладилась у меня без них. Мысли не шли, залипая друг с другом в конгломераты из которых я не мог вытянуть ни одной путеводной нити. А то, что делалось в моей жизни помимо работы, вообще вызывало во мне только отвращение. Я будто гнался за самыми низкими удовольствиями, стараясь заставить себя не думать, не чувствовать. Разлука с Лёлей стала даваться мне всё труднее. И с Алёшей. Сын стал настолько близок мне, как я не мог и предполагать. Сильнее я люблю только Лёлю.
И вот я слышу Лёлин голос, больше того, я понимаю, что она звонит из Москвы, и говорит, что они приехали, что ждут меня дома. Я понёсся домой на «Сушу» так быстро, как только мог. Мымроновна изумлённо смерила меня взглядом, когда меня вынесло из моего кабинета и я, кивнув ей, сказал, чтобы она проследила, чтобы всё заперли, как положено.
– Что с тобой, бежишь как за Нобелевской премией, – хмыкнула она.
– Думаю, в Швецию я бы меньше спешил. Алёшка приехал!
– Надо же какой любящий папаша оказался! – услышал я спиной, потому что уже спускался по лестнице.
Лёля открыла мне. Я не мог не обнять её, оторвав от пола, прижимая к себе, такую тоненькую, такую лёгкую, душистую и гибкую, как цветок… Она такой и была или я так соскучился, что она видится и ощущается прекраснее, чем всегда? Или это от того, что я пытаюсь всё время заменить её кем-то?
– Э-э, мне это не очень нравится! – полушутя полусерьёзно сказал Алёша, тоже выходя в переднюю. Я отпустил Лёлю, чтобы обнять сына.
– Ну, наконец-то, с ума можно сойти, вас дожидаясь, черти! – воскликнул я, чувствуя, как радостные слёзы просятся из-под век, не хватало ещё расплакаться как старый склеротик… – Что же вы… где малыш? Митя?
Они улыбаются одинаковой улыбкой, улыбкой одной на двоих:
– Митя.
И маячат, зовут в комнату, их новую комнату, куда невыносимо было заходить без них…
Боже мой… В прелестной белой кроватке без одеялец, в комбинезончике из серо-голубого велюра, совсем крошечный малыш, неправдоподобно маленький и настолько же неправдоподобно красивый, будто это не человеческий младенец, а чудный ангел…
– Боже, Лёля… – прошептал я. И вдруг я понимаю, что он не просто прекрасен, но что его личико знакомо мне – он похож не маленького Алёшу…
– Алёшка, копия твоя! – вырвалось из меня.
Алексей гордо засмеялся. Он его отец. Он, кто точно знает, что физически не может быть его отцом. Он уже чувствует себя его отцом! Он стал им. Он уже взял это на себя, он впустил сына в своё сердце, в свою душу и не важна ему его кровь, как и мне в эти секунды перестаёт быть важна. Я думал об этом семь с половиной месяцев с самого января и до этой минуты, как увидел его.