– А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Это вы в упор только бутылку замечаете. Знаешь, сколько бабья приличного ни за грош пропадает?
– Так и я про то же. Хочу рассказать… для вас… для всех.
– Паша-Паша… Ничто тебя не исправит. Не рассказывать и показывать нужно.
– А что нужно?
– Неужели разучился?
– Да ну, тебя, – он смутился, – я про искусство, а ты…
– Это твой паршивый ящик – искусство? – Она в сердцах замахнулась на телевизор. – Что ни день, то труп. Я Кольке даже мультики запретила смотреть, чтобы через каждые пять минут не объяснять для чего нужны прокладки.
– Но ведь трупы не сами появляются… – попробовал защитить телевизор Павел.
– Нет, не сами. Сами они мирно по лесопосадкам и лестничным клеткам валяются. Это вы, вы – телевизионщики – вытаскиваете их на всеобщее обозрение вместо того, чтобы прямиком в морг отправлять.
– Чур, меня! – Павел поднял руки вверх, сдаваясь на милость.
– Нет уж! – Не приняла капитуляции Ирина. – Сам нарвался. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Закрой рот, – будешь отвечать, когда я разрешу.
Павел только развел руками в ответ на такую явную несправедливость.
– Ради чего твои коллеги каждый миг норовят влезть в мой дом?
– А ты не пробовала просто не включать?
– А новости?
– Ну, и смотри только новости. Я так понимаю, у тебя претензии поглобальнее?
– Не заводи меня, я и так сегодня не в себе.
– И где же ты?
– Тебе лучше не знать.
– Ты стала недоброй.
– А ты? Добрый?
– Не знаю, добрый, наверное.
– Добрый – это не качество хорошо-плохо и не определение – умный-глупый-красивый-молодой. Добрый – это состояние души. Это – отношение к миру. Я заметила, что в определенном возрасте мы начинаем проявлять настороженность, опасаться окружающего. Мы смотрим, насупив брови. И все время проводим демаркационную линию, создавая между собой и остальными люфт. Доверчивость думающих, Пашенька, постепенно становится атавизмом. Кому доверять, если не уверен в собственных поступках?
– А как же быть с… – он запнулся, пытаясь вспомнить какое-то простое слово.
– С обещаниями? Обещания, даваемые самому себе, самые сомнительные. Никто не похудеет с понедельника, не возьмет себя в руки и не бросит пить, курить и засматриваться на чужих супругов. Ведь даже гулять прекращают только по физическим показателям. Правда, после безуспешно убеждают окружающих, что список полон, или никто не в состоянии вдохновить на новое чувство, или просто нечем записать номер телефона. Эх, «если бы молодость знала, если бы старость могла».
Ирина поцокала языком, пробуя салат, а, увидев глаза Павла, поднесла и ему полную ложку.
– Ты не можешь не согласиться…
– Соглашаюсь, божественно, – Павел самостоятельно зачерпнул добавку из салатницы.
– Да я не об этом, – Ирина отставила блюдо, пресекая новое нападение. – Я хотела сказать, что сегодня этот процесс значительно обогнал прогресс – молодых стариков предостаточно, души дряхлеют быстрее тел. Ходим холеные, напомаженные, истончаем манящие запахи и… ничего не можем предложить, разве что – успешную карьеру.
– Век стимуляторов!
– Да, все для стимуляторов!
– Ребята, наше дело правое!
– Только тот гол забили не вы, он – в ваши ворота! Кто-то азартно бегает по полю, размазывает грязь по лицу, обливается потом, получает синяки и травмы. Ему свистят, его судят, его награждают.
– А мы сидим у экрана с бешено колотящимся сердцем и «болеем».
– И невдомек вам, болезным, что вы сделали ставку на жизнь: накапливаете колоссальную нервную энергию, задействуя же мышцы, что и спортсмены, только вы неподвижны, – топот пятками в потолок соседа не в счет. Спортсмен произвел энергию и выбросил ее, а вы лишь накопили. Он избавился от стресса, а вы – приобрели. У вас этим добром под завязку заполнены складские помещения. Они заперты и посажены на тугую пружину воли. Но резервы организма, дорогой мой бывший муженек, не беспредельны. Их надо тратить на себя: на свое здоровье, разум и собственную жизнь, а не дарить телевизору – ему по барабану…
– И это все, – Павел развел руками, – потому что я – добрый?
– Вот тебе и добрый, Пашенька. Добрый… Болельщик не может быть добрым. У него избирательная доброта, выборочная – на пари. Самое нелепое, что все это справедливо не только для спорта. На этом и вся остальная жизнь построена. С ее учебой, работой, карьерой, друзьями и коллегами. И я не могу по трезвому размышлению ни о ком, – понимаешь! – ни о ком сказать определенно и твердо – добрый. Ни о ком! Это удел святых. Однако, сохрани меня от подобного везения – от встречи с ними, – она ловко достала гуся из духовки и окружила его картошкой, начищенной Павлом. – Что-то наши запаздывают.
– Я… а где Колька-то?
– Опомнился, папаша. Его сейчас мама приведет с занятий.
– Какие занятия в выходные?
– С репетитором, Павлуша.
– Плохо учиться стал?
– Пока нет. А чтобы не стал, я его к нагрузкам приучаю.
В комнату заглянул Рони. Ирина оценила деликатность пуделя и поманила обрезками ветчины и буженины. Рони чинно сжевал закуску и поднялся на задние лапки.
– Моя ты умница, – Ирина потрепала его по загривку, – какой воспитанный.
– Я думаю, что он пить хочет. Хочешь?
Рони подошел к Ирине и замахал хвостиком.
– Жаль, что мне никогда такой мужик не попадался.
– Еще не вечер, – Павел поставил на пол блюдце с водой. – Правда?
Пудель промолчал – только жадно лакал воду.
– У тебя, правда, никого нет?
– А ты забыл, я уже отвечала.
Павел растерялся, он снова спросил об этом неожиданно для самого себя, хотя, наверное, совсем не случайно. Чересчур хорошо выглядела Ирина, была преувеличенно уверена в себе, слишком складно говорила. Теперь никто не мог сказать про нее – глупенькая. Она была не похожа на ту – замужнюю – Ирину, которая пять лет назад ни с того ни сего, дождалась окончания футбольной трансляции и предложила развод. Без видимых причин. На ровном месте. Никаких хоть сколько-нибудь логичных поводов она так и не привела тогда. Просто сказала, что устала. Устала от всего: безденежья, театра и семейной жизни. Выходит, она была права тогда. Сегодня, похоже, у нее все в ажуре…
– А тебе действительно интересно, или просто так спросил для поддержания разговора?
– Интересно. Действительно.
– Я тебе покажу его сегодня.
– Замуж собралась?
– Неужели я так плохо выгляжу?
– Я… в том смысле, что… одиночество…
– Хочешь, Паша, я тебе про жизнь расскажу?
– Про свою?
– И про свою, и вообще.
– Давай! – Павел пристроился у стола протирать бокалы.
– Женщина, мой дорогой, – великая должность и пожизненное исполнение своего предназначения. Впрочем, мужчина – не менее великая работа, особенно, если часто не заглядывать в бутылки. И такое же пожизненное исполнение своего предназначения. Однако стоим друг против друга и до хрипоты, до желудочных колик спорим – чье величие величественнее. Мимо проходят годы, десятилетия, века. Сменяются поколения. Рождаются и умирают цивилизации… Но, по-прежнему, папа препирается с мамой – кто из них самее, что важнее – дом или карьера, дело или дети, рассудок или физиология, тело или чувство? На закате мы мудреем. Оттого, наверное, что утро, то самое, которое мудренее, может и не наступить.
Каждый миг теперь для меня, Пашенька, становится весомым, неповторимым. И очень заметным. Он совсем не похож на мгновения в детстве, когда обещание «сделать завтра» можно было отложить на бесконечный день. Помнишь, каким длинным в детстве был день? Мы заполняли его драками, обидами, маленькими победами и вселенскими поражениями, пакостями в школе и великими открытиями за каждой книжной обложкой… А еще салочками, классиками, казаками-разбойниками, снежками, дочками-матерями, испорченным телефоном, марками и фантиками… Дружбой. Первой любовью. Непонятным стеснением в груди, пунцовым румянцем и страхом быть вызванной к доске.
Долгий-долгий, бесконечный день детства. Миг много короче, но тоже – долгий. Можно успеть добежать до пятого этажа, спрятаться в саду, решить задачу, получить двойку, помириться, наворовать зеленой черешни, посмотреть мультик, подрасти на сантиметр… Мало ли что можно было успеть сделать за миг в детстве.
– А теперь? – У Павла перехватило дыхание…
– Даже номер телефона набрать некогда… Странно… Одни бояться произнести: «Я люблю тебя!» Другие – поверить. Кто-то после посетует: «Глупо прошла жизнь. Надо было сказать». Кто-то запоздало пожалеет: «Как нелепо все заканчивается, может, стоило попробовать?»
«Я люблю тебя». Какие простые слова, родной мой. Некоторые умудряются прожить жизнь и никому не сказать эти простые и великие слова. А иные уходят, так их не услышав. Случаются «счастливые», которым все равно. Бывают такие, слышала, что они встречаются. Мне повезло, – не знакома. Не хочу больше выставлять претензии – ни себе, ни другим. Надоело считать себя гадиной, уродиной, бездарной неудачницей. Я ведь, Пашенька родилась для радости, а вовсе не для того, чтобы разрываться между добром и злом.
– А я? – Глупо спросил Павел.
– И ты тоже родился для радости. Только не понимаешь еще этого. Мне больше не нужна жизнь другого человека. Я не намерена никого завоевывать, покорять, не собираюсь улавливать чьи-то флюиды, если тебя интересуют мои планы на будущее. То, что любви не существует без свободы, для меня теперь ясно, как слеза ребенка. Я очень рада, что могу теперь роскошествовать – перестать лукавить. Мне нравится и мой возраст, и мое к нему отношение – очень приятно позволять себе говорить и действовать прямо, без обиняков. Я не позволю себе больше совершать нелепости, когда кувыркаются в постели, воспитывают детей, живут, не любя, и, напрягая жилы, ходят на работу и проклинают ее или дружат вопреки здравому смыслу.
– А у меня друзей нет… – он то ли удивился, вдруг осознав это, то ли пожаловался.
– Тут нам с тобой нечем похвастаться. Не повезло. Крепко не повезло.
– А помнишь ту комнату?
Ирина не удивилась этому переходу. Она и сама накануне вспоминала их первое совместное жилище – холодную шестиметровую комнатенку с узким окном-бойницей. Чтобы открыть форточку им приходилось перелезать через кроватку сына. Теперь у нее…
– Неужели это все было зря, неужели мы ошиблись?
– Что ты, родной, – она обняла его за плечи, – просто, всему свое время. А как мы запихивали Кольку в середину койки, чтобы выспаться?
– Он же, негодяй, портил пеленки, до тех пор, пока мы не догадались, что ему просто наша кровать нравится больше собственной.
– Да нет, он от холода писался. Какое все-таки замечательное время было! Съезды, пламенные трибуны…
– Август 91-го…
– Да, август 91. Как там было? – Она насупила брови и медленно начала, словно бы по печатному тексту. «Совершив государственный переворот и отстранив насильственным путем от должности Президента СССР – Верховного Главнокомандующего Вооруженных Сил СССР… – далее следовал список из 8 фамилий, – теперь она говорила уверенно и громко, – и их сообщники совершили тягчайшие государственные преступления, нарушив статьи – такие-то – Конституции и пр. Изменив народу, отчизне и Конституции они поставили себя вне Закона. На основании вышеизложенного, постановляю: сотрудникам органов прокуратуры, государственной безопасности, внутренних дел СССР и РСФСР, военнослужащим, осознающим ответственность за судьбы народа и государства, не желающим наступления диктатуры, гражданской войны, кровопролития дается право действовать на основании Конституции и законов СССР и РСФСР. Как Президент России, от имени избравшего меня народа гарантирую Вам правовую защиту и моральную поддержку. Судьба России и Союза в ваших руках. Президент РСФСР Борис Ельцин. Москва, Кремль.
– Вот это, да-а-а! – От восторга Павел не заметил, что стоит по стойке смирно перед Ириной.
– На этом указе под номером 63 было существенное дополнение – ручкой была вписана подпись, дата – 19 августа – и время – 22 часа 30 минут. Я же наизусть заучила, чтобы людям рассказывать.
– Столько лет прошло… Неужели?
– Пашка, – рассмеялась Ирина, – а я ведь тогда внутренне прощалась с жизнью. Да, именно так. Очень хорошо помню, что чувствовала. Невероятное ощущение страха и восторга одновременно!
– И у меня это было. Там на вокзале мне казалось, что начинается война, и я могу больше никогда не увидеть ни тебя, ни Кольку. Но был рад, что ты уезжаешь на юг, что там можно переждать переворот и смуту.
– Помнишь, как нам на вокзале раздавали ту понедельничную листовку газеты «Куранты» с указом Ельцина на одной странице и с текстами под общим заголовком «Заговор обреченных» на другой?
– Меня тогда поразило, что все просили несколько экземпляров, прятали…
– И даже милиционеры!
– Ко мне потом сержантик подошел и попросил один экземпляр. Он побоялся взять у агитатора, но я ему дал.
– Не испугался?
– Почему-то нет, он мне еще свой номер телефона оставил на всякий случай.
– А я, как села в поезд, так сразу в туалете заучивать стала, – вдруг придется избавляться?
– Огромный текст!
– Хватило пяти посещений. Соседи, наверное, решили, что у меня понос. Я все-таки актриса, но ни одну роль не учила с таким энтузиазмом – два листа за полчаса. На самом деле была готова, что могу не вернуться в Москву, не увидеть тебя. А листочек потом спрятала в лифчике. Не поверишь, чувствовала себя революционеркой. «При всем критическом отношении к Горбачеву, к некоторым его действиям, к форме избрания его не народом, а только депутатами, мы все-таки воспринимали его как Президента СССР. Что значит «в связи с невозможностью»? Простыл? Невменяем? Почему нет его официального заявления? Ясно, что большевики пошли ва-банк, и в стране совершен государственный переворот. Но народ на колени не поставить. Это – заговор обреченных».
– Интересно посмотреть бы эту бумажку.
– Хочешь, найду?
– Как-то глупо, праздник, гости…
– Не бойся, это не долго. На нижней полке, где художественные альбомы стоят должна быть зеленая папка. Посмотри. Давай-давай, отправляйся, а то на кухне ты становишься опасным.
– Пойду, пожую немного истории, если хозяйке еды жалко.
– Мне не еды жалко – дизайн портишь.
– Ты меня поэтому тогда из дома выставила?
– Паша, я имею в виду только дизайн еды, а ты, как всегда, обобщаешь.
В зеленой папке ксерокопию «Курантов» Павел обнаружил сразу. Теперь он заметил несколько грамматических и стилистических ошибок, забытые запятые, – редакторам некогда было вычитывать текст. Еще он углядел то, что в далеком августе 91 года ускользнуло от внимания, – это была ксерокопия указа Президента России, размноженная с факсового сообщения. Тогда телефон и факс были единственными средствами связи Ельцина.
Павел неожиданно позавидовал сам себе, вспомнив невероятный энтузиазм и подъем. Вся советская история приучила его к тому, что никаких кардинальных изменений в жизни не могло произойти. Для карьеры нужно было вступать в партию, лизать седалища начальникам, для жизни – заводить знакомства с продавцами в магазинах, чтобы не статься без мяса и штанов.
В глазах зарябило от мелкого шрифта плакатного «К гражданам России», подписанного Ельциным, Силаевым и Хасбулатовм, от Лужковского «Обращения мэра Москвы к гражданам столицы», от «Указа» и «Пресс-конференции Бориса Ельцина». Впервые в советской официальной истории газету делали «по телефону» и доставили из Ленинграда в Москву, как «Искру» времен революции. Еще один листочек оказался «Сообщением Станкевича по внутреннему радио дома Советов 20 августа 1991 года около 18.00». Там тоже было много ошибок и опечаток, но главное заключалось в информации, – некоторые подробности предательства по отношению к законной власти с именами и хронологией по минутам. Заканчивалось это сообщение призывом «всех к мужеству, терпимости и по возможности предотвращения любых форм насилия», а также словами, которые 70 лет были под запретом в Советском Союзе, – «Да поможет вам Бог!», – впервые после 17-го года с заглавной буквы.