В горле внезапно случилась горячая засуха, но я волевым усилием преодолел её и произнёс:
– Послушайте, Ольга…
И тут же снова этот стремительный, как будто немного удивлённый взгляд на мне, всё знающий и насмешливо раздевающий душу, но в то же время затевающий свою игру.
– Я… я… давно уже раздумываю над… этим… и хотел выразиться… в некотором смысле… Понимаете, это непросто сказать вот так, лицом к лицу… Тем более Леночка, вы должны понимать…
Вскинутая дугой Ольгина бровь показывала, что разворачивающаяся сцена, скорее всего, накрыла её душу тишайшим восторгом. Ох, эта женщина!
– При чём же тут Леночка, Фёдор Александрович? Вы, если хотите высказаться прямо, не томите.
Ах, чёрт возьми, но как, как вымолвить это последнее слово вслух?
– Гхмммм… видите ли… такая уж оказия, вы только не сердитесь… ргхм… но так уж получилось, что я вас люблю.
* * *
В Келломяги я вернулся спустя неделю и без Леночки – она осталась на попечении брата.
Протянув через калитку букет каких-то цветов, я неловко закашлялся, но Ольгу Михайловну этим, кажется, не смутил.
Приняв цветы, она с улыбкой щёлкнула щеколдой и, едва кивнув, пошла к дому. А я, поскальзываясь в грязи после недавно прошедшего дождя, – за ней.
Мы взошли через веранду в гостиную, и она меня оставила, выйдя с букетом на кухоньку. От полной растерянности и неловкости я бесконечно тёр пенсне и ходил, разглядывая всё вокруг так, будто видел впервые. Под ноги кидались старые, стёршиеся по бокам кресла, неприветливо посматривал со стороны столик с накиданными журналами, топорщились отовсюду полки с толстенными фолиантами, нависали часы, а я решительно не понимал о чём сейчас буду говорить.
Высказаться, наверное, следовало бы о том, что произошло между мной и Ольгой тогда, на вечерней веранде, но печаль в том, что, на самом деле, ничего ведь и не произошло. Настолько ничего, что сердце от сумбура и смутной недосказанности покрывалось неприятным хрустким льдом, будто ожидая совсем уж плохого.
Впрочем, обстоятельства происшедшего за неделю были вытеснены кое-чем другим, связанным с прочитанным тем вечером письмом. На днях прояснились подробности судьбы Марка Арбо (который оказался никаким не Арбо, а вовсе Ракитиным), адресанта письма, человека странного, несчастного и закончившего жизнь печально.
Полученные сведения ещё больше подогрели интерес к его творчеству, от которого и осталась только эта притаившаяся в мансардном сундуке рукопись. Сложно признаться, но корыстный мотив заиметь его «странные сказки» значительно вырос и, пожалуй, перерос желание расстановки всех точек в отношениях с Ольгой Михайловной.
И удивительно ли, что я затрепетал, едва она заново вышла в комнату: говорить предполагалось обо одном, а хотелось – о другом.
Ольга между тем посматривала пасмурно, тем льдистым взглядом, от которого я был бы рад спрятаться. Как будто ждала чего-то, но разве мог я оправдать эти её притаившиеся надежды?
– Как поживает Леночка? – в явно подготовительном, нейтральном вопросе ощущалась подача – для прощупывания моего настроения и решимости.
Я отбил этот словесный волан, конечно же, криво, неумело, как и обычно. Точнее, вообще не отбил, промямлив:
– Всё нормально. В этот раз отправилась в гости к Геннадию Петровичу, погода, видите ли, не располагает уже загородным прогулкам – осень…
Ольга понимающе кивнула, и, подмяв юбку, присела в кресло. Тут уж нужно было постепенно переходить к делу, но я всё ещё не понимал как.
– Даа… осень. А значит, Ольга Михайловна, вы теперь когда в Петербург?
И снова этот пробравшийся в глаза лёд, в котором я видел отсветы упрёка и жёсткости. В комнате становилось неуютно, даже как-то сумрачно, и это от моей вечной неловкости и боязливости.
Впрочем, я понимал, что деваться некуда и, наконец, решился:
– А знаете ли, Ольга Михайловна, вот то письмо, что мы с вами читали на веранде неделю назад… Представьте какая штука, я навёл справки об этом писателе. Его зовут Марк, он военным писарем служил, в Смоленске под именем, как то бишь его… Виктор Ракитин. И любопытная история, – он был своеобразнейшей личностью, вы не поверите, человек-загадка. Удивительная судьба! Но печальная. А этот роман, о котором шла речь, он, насколько я понимаю, до сих пор хранится у вас в мансарде.
Лицо Ольги Михайловны подёрнулось легчайшей тенью, и глаза, эти глаза – их можно было читать. Отблеск негодования, сменившийся тут же вялым недоумением и сразу равнодушным презрением, – вот чем пыхнули её глаза на долю секунды.
– И что же?
Не сам вопрос, а эта непередаваемая интонация, с которой он был задан, – о, Ольга как же я вас… тебя… люблю. Да, иначе и случиться не могло, это любовь слабого человека, всегда подчинённого воли, цельности, устремлённости. Совершенно безнадёжная любовь, которая сегодня подсвечивалась и другим подспудным чувством – удивительной страстью к прятавшейся поблизости рукописи. И ничем, и никак я не мог объяснить стремления получить её, прочитать, узнать труд, над которым Марк работал три тяжёлых, безнадёжных и съедавших его года.
Поэтому только и оставалось опять мямлить, спотыкаться, заикаться, ёжась от вечной своей слизнячьей зябкости:
– Я подумал, что вы могли бы… Точнее, я мог бы, с вашего позволения, разумеется, эту самую папку из сундука определить в какое-нибудь издательство, ежели, конечно, её содержание приемлемо и устроит… ммм… издателя. Как вы на это смотрите?
Она мягко отмахнулась, и в этом жесте опять порхало то холодное презрение, определявшее мою фигуру в её глазах теперь уж точно навсегда. Ах, Ольга, Ольга, но что же я могу поделать?
– Я, конечно, не могу надеяться на то, что текст будет соответствовать, так сказать, приемлемому уровню, но как знать, как знать… Из того, что отыскалось в библиотечном архиве, складывается впечатления – писателем он был хоть и посредственным, но, если можно так выразиться, прилежным. Писарь, что тут сказать; издал под своим именем, между прочим, две брошюры, одна из которых наделала шуму.
Ольга Михайловна поднялась и мрачно переплыла к грустнеющему в сумерках окну. Дёрнув треснувшим снурком занавески, она отвечала оледенелым голосом:
– Оставьте вы все эти байки, Фёдор Александрович, не к чему. Я давно уже поняла, что с вами каши не сваришь, и теперь лишь ещё больше убеждаюсь в этом. Впрочем, обойдёмся без сцен; вам нужна рукопись? Подите, забирайте. И прошу, тут же убирайтесь сами, вы ещё успеете на вечерний поезд… В Петербурге свидимся как-нибудь.
Она так и не посмотрела на меня прямо, лишь искоса сверкнув глазом, двинулась к кухне и звучно хлопнула дверью, закончив тяготивший нас обоих разговор.
Что тут сказать – это было сильно и очень верно с её стороны. Я сам чувствовал, что моя нерешительность, боязнь новой жизни опять победила, а рукопись – это просто отговорка, символ нежелания изменяться. А всё же хотелось найти в сказках Арбо что-то ценное, нечто такое, что компенсировало бы произошедший между мной и Ольгой Михайловной разрыв.
Выйдя из дома и спустившись с веранды под вновь посыпавшийся дождь, я взялся рукой за влажную лестницу. В ближайшие десять минут решится и этот вопрос, ведь стоит только глянуть, прочитать пару абзацев, и я пойму, всё пойму. А дальше – будь что будет.
И вот уже я там, в мансарде, перед сундуком с драматически откинутой крышкой, высматриваю огнём свечи формуляр, под которым либо моя надежда, либо крах.
Застыв тут, я пытаюсь понять – а с чего вдруг всего за неделю чужой рукописный труд внезапно вырос передо мной огромной горой? Да, я увлёкся странным извивом судьбы Марка, с долей мистической подоплёки и банальной трагедией, правда. Возможно, в сундуке, в ворохе бумаг, в этом пляшущем и подмигивающем тайнами почерке я найду что-то, что приоткроет загадку его души и поможет понять, что же привело писаря к печальному финалу, о котором и говорить грустно?
Узнать можно было только одним способом. Сунув руку в сундучий полумрак, я достал расползающиеся листы и начал читать.
II
Тридцать пять лет, которые закончились ничем
Что мы знаем о Дарксете, урождённом напополам в горе и в счастье у Мате и Румы? Всего только тридцать пять историй, по каждой на каждый год его жизни, внезапно прервавшейся на закате дня Полной Гармонии.
Вот они:
1. В один из часов первой недели после рождения в окошко, под которым висела его люлька, прилетел ворон. Он долго рассматривал спящего младенца, затем удивлённо каркнул «Карррррма мррррака» и тут же вздёрнулся в небо.
2. Дарксет быстро развивался, показывал себя смышлёным ребёнком, но была у него рано проявившаяся особенность – он ненавидел крыс. Настолько, что одну попавшуюся он как-то задушил хрупкими, невинными своими ручками.
3. Играя однажды с ребятами, Дарксет приостановился, сильно задумавшись. И не вернулся к жизни даже после того, как кто-то ловкий запустил мячом в его голову. Так и стоял минут десять-пятнадцать, а потом подпрыгнул метра на три, завис в воздухе секунды на четыре и произнёс пять странных слов. Никто не запомнил, что это были за слова.
4. Читать Дарксет научился рано, к искусству этому приохотил его дедушка Эрль. Длинными летними днями сидели они во дворике книжного склада, перекатывая страницу за страницей, изредка переговариваясь и поглядывая в зеленеющее надеждами небо.
5. Родители Дарксета выставили его из дома студёным лютым днём, когда на морозе застывают вьющиеся по воздуху одинокие снежинки. Он, впрочем, не обиделся на Мате и Руму, а пошёл себе, пошёл, пошёл, пошёл…
6. Придя в один из кабаков нахохлившейся на речном берегу деревеньки. Тут и жил какое-то время, вертясь на подхвате у сумрачного хозяина, огребая оплеухи от забредавших в забегаловку громил. Поговаривали, что один из таких гостей заснул и не проснулся, но была ли в том вина Дарксета – непонятно.
7. Довелось ему тут же, в дальней кабацкой комнате, присутствовать при родах грязной девки Эстерь. Достоверно известно, что дочь Эстерь прославилась на все лесные края под именем Святой Агностьи, и это имя угадал сильно загодя как раз Дарксет.
8. Чуть повзрослев, отправился Дарксет смотреть мир, но дальше ближайшей деревеньки не ушёл, поскольку встретил тут первую любовь. Удивительное дело, но жили они так, как другим бы взрослым жить, – в счастье неизбывном, ничем не утоляемом.
9. А на следующий год счастье закончилось, поскольку с Энейей приключилась беда. В один из странных дней её похитил мучной гигантский червь, который по пути в нору был сожран раптором Снэком, сам Снэк был сожжён огнём возмездия Руэ, на которого управы ещё никто не придумал. Энея же просто исчезла.
10. Дарксет пустился на поиски любимой, но быстро потерялся. По пути не в ту сторону ему встретился кто-то зловещий, затем он гостил у Птицы Мудрости, после чего в не очень тягостном бою он победил лисицу Хали. Энею Дарксет так и не нашёл, и в конце концов поселился в укромном местечке.
11. Одиннадцатый год жизни Дарксета можно считать самым спокойным, ведь именно тогда он начал постигать тайную прелесть одиночества, молчания, наблюдения и погружения. Утонув однажды очень глубоко в самом себе, он встретил Гумбольдта, который сказал всего лишь одно слово.
12. Что это было за слово неизвестно, но известно, что Дарксет откликнулся на зов Гумбольдта и пошёл к нему, и шёл целых три месяца. По пути он встретил мастера Яго, который по доброте душевной подарил Дарксету пишущее оранжевым перо.
13. Перо работало так – воплощало в жизнь всё, что им было выведено. В один из задумчивых дней этого года он написал следующее «Дарксет идёт по мягкой, щекочущей голые пятки траве земли Индории к земле Блуждающей В Облаках Черепахе»…
14. Стоит отметить, что в названии земли была сделана нелепейшая ошибка. Дарксет имел в виду нагорную страну Индарию, Индория же считалась мифологической страной мрачных гномов. Но скользил он не по траве Индарии, а перебирался долгими, тягучими неделями по острым рудниковым камешкам совсем не мифологической подземной Индории.
15. В стране гномов Дарксету пришлось нелегко: здесь он впервые встретил отражение своего двойника в зеркальной поверхности большого озера. И случилось свидание с королевой подземелий Нарией – сумрачно-тоскливой, суровой дамой, пообещавшей вызволить Дарксета из недр Индории.
16. Неизвестно сдержала ли обещание Нария или каким-то чудом он сам выбрался наверх, но в следующем году Дарксет жил уже в городе Малу. Где повздорил с королём Малушем XXXIV Златокудрым на ниве спора о божественном.
17. Как-то раз Дарксет женился на прекрасной и дерзкой девчонке без имени. Поселились они в деревушке, прилепившейся к жилому району Малу. Счастье опять же было недолгим, поскольку его разбавило появление третьего, оказавшегося не лишним: девчонка уплыла из жизни Дарксета даже без прощальной записки.
18. Отгоревав по исчезнувшей положенное время, он окончательно решил идти в страну Блуждающей В Облаках Черепахи – зов Гумбольдта не ослабевал. Готовился долго, тщательно, обдумывая каждую мелочь, потому что неизвестно чего там вообще можно было бы ждать.
19. Об этом годе жизни Дарксета никто ничего не знает. Он сам никому не рассказывал никогда, отмахиваясь от вопросов рукой, словно от атакующей стаи назойливых мух-тетёшек.
20. Встретил как-то Дарксет утром наливающегося рассветом дня честного пахаря Бмонгу и подарил ему монету в двадцать три тулена, ценность которой неоценима. Бмонга растрогался и пожелал стать вечным другом Дарксету, но тот отказался. У странников не может быть друзей, тем более вечных, потому что таковы правила.
21. В двадцать один год Дарксет приуныл. Он думал о том, что всё уже повидал, всё испытал и впереди его ждёт тихо угасающий очаг уплывающей в никуда старости. Дарксет отстроил в окрестностях шумящего вечностью леса домик с камином из камня кумея, сел в кресло-качалку и замер в ожидании. Но тут появилась комета.
22. Сытую пустоту жизни Дарсета долгое время заполняла лошадь Вергилия, любившая по ночам взлетать в небеса с волшебными песнями. Её, впрочем, выкрал в густеющий странным шумом вечер Вечный Вор. А комета к тому времени исчезла.
23. Дарксет проснулся. Он понял, что засиделся. Настолько, что уже и подошвы пушистых тапочек по вечерам врастали, уютно мурлыча, в полог хмелеющего невидимой жизнью леса. Так не годилось.
24. В этот раз Дарксет добрался до Индарии удачно. Тут он узнал от мудрецов важное: к земле Блуждающей В Облаках Черепахе ведёт та одна-единственная тропинка, которая появляется раз в тысячу лет.
25. В каком-то из снов он очутился там, в закрытой от посторонних глаз туманами сердцевине мира. Войдя под своды хрупкой хижины, Дарксет обнаружил старый, потрескавшийся сундук. В сундуке небрежно притоплена была обычным камнем рукопись. Рядом с сундуком спала большая коричневая блоха. Здесь пахло Гумбольдтом.
26. Кажется, в этот год случилось в его жизни несколько странных вещей. Во-первых, он встретился с постаревшим и сильно сдавшим отцом, который извинился перед Дарксетом. Во-вторых, он научился видеть невидимое. В-третьих, невидимое стало реальным. В-четвёртых, реальное преобразилось в странное.
27. В новом для него мире странного Дарксет прожил двадцать шесть лет, всё больше молодея и молодея. От неминуемого исчезновения в обратном его спасла ожившая мать, пустившая люльку с новорождённым сыном по реке наверх.
28. Дарксет очнулся снова возмужавшим, сильным и крепким. Подобрали его, правда, из реки лихие личности, продали в рабство Батырхану, султану Малого Уступа. Отсюда был только один путь – в страну Большого Уступа, где вместо рабства процветала полная свобода.
29. С этой свободой у Дарксета не заладилось, и он поднял свободных граждан на бунт. Среди основных лозунгов в те годы у народа пользовался популярностью призыв к возвращению в рабство. Революция победила, но новые времена Дарксету были неинтересны.
30. Он вернулся куда-то к себе, в далёкую тихую гавань, скрытую от посторонних. Чем-то спокойно занимался, о чём-то размышлял, о ком-то заботился. Жил, задумчиво замерев на перепутье.