– Ты это что, с лопатой? Укропу нарвать отправилась? – поинтересовался он.
– Смородину окопать, – нехотя разжала губы супруга.
– А чего ее окапывать? – забеспокоился дед. – Я же весной ее окапывал!
– Так кое у кого повылазило, что вода по огороду хлещет, сорняки поливает. То-то я не успеваю траву выдергивать.
– А сказать мне, чтоб еще раз окопал – западло?
Баба Тома не то фыркнула презрительно, не то вздохнула тяжко, со всхлипом, словно конь всхрапнул. Что ж это за мужик, которому надо пальцем показывать!
– Легче самой сделать, чем тебе вдолбить! – все же великодушно пояснила она и с сильно преувеличенным отчаянием махнула рукой.
– Да ладно тебе! Сам окопаю, делов-то куча! – и попытался забрать лопату.
– Пошел к черту! – удивилась баба такому рвению и рванула лопату к себе.
– Топай в свою кухню и колготись там! Деловая колбаса! –рявкнул дед и рванул к себе несчастную лопату.
Пару минут они сражались с переменным успехом. В бабу Тому словно бес вселился и что-то ей нашептывал. Поведение деда стало казаться бабе Томе не просто необычным, а подозрительным. С чего вдруг такое упорство? Уже давно бы пора ему было выпустить лопату из рук и сказать свое обычное: ну и дерзай, раз шлея под хвост попала! Видно, и впрямь попала, и придала сил, потому что победу в этой битве титанов одержала супруга.
С неостывшим азартом победителя Тамара, хэкнув, вогнала штык в землю, раз и еще раз… Под штыком что-то хрустнуло, и полупросохшая земля стала на глазах набухать от влаги. Присев, баба Тома осторожненько разгребла мокрую землю и вытащила на свет божий верхнюю половину трехлитровой бутыли. Горлышко ее было закатано жестяной крышкой, хранившаяся в таре жидкость, естественно, вытекла, и в воздухе явственно повеяло самогонным амбре. В нижней части бутыли, разрубленной лихим и метким бабы-Томиным ударом, плескались остатки самогона, безнадежно испорченные насыпавшейся землей.
– Патлатюка чокнутая, – горестно констатировал вышедший из ступора дед Никита и, понурившись в бессильном отчаянии, побрел в дом.
Руки на жену он не поднимал никогда, даже в подпитии. Он даже не сказал своего обычного «тудыть твою в дарданеллу»!
Душа бабы Томы рванулась было вслед деду, разделяя глубину горя супруга. Тамара успела ее придержать, и уста, разлепившись, выплюнули совсем не то, что рвалось из души. Сгусток мстительности и торжества пулей влепился в понурую спину деда Никиты.
– Шесть – семь! – напомнила супруга.
Баба Тома хоть и чувствовала себя не в своей тарелке, но справедливость – превыше всего! Они с дедом вели каждый себе счет побед и поражений в своей нескончаемой поисковой войне и, дотянув до десяти, начинали счет сызнова, чтоб не запутаться в больших цифрах. Довольно долго на тот момент у них держалась ничья, и сегодня удача, наконец, улыбнулась бабе Томе.
* * *
Тамара умерла скоропостижно и легко, во сне, на зависть товаркам и недоброжелательницам. Тромб оторвался, вот же везет людям!
Похоронив жену, дед горевал сильно. Вот кто бы мог подумать! Дети и внуки ожидали, что немного времени пройдет, и найдется шустренькая нестарая бабенка, которая возьмется его утешать, а там вскоре и зудеть начнет в свою пользу, и дом наследует. У всех же свои дети и внуки, все блюдут свой интерес
Да, в общем-то, семейство и не возражало бы против такого расклада. Кому-то уже светило путешествие в мир иной, как дяде Грише, кто-то был финансово вполне благополучен, как его сыновья, кто-то (конкретно – отец Дениса) был пофигистом и не хотел лишних хлопот. К тому же, его последний гражданский брак на тот момент казался крепким, и проживал он на площади жены. А присмотр деду был нужен.
Насколько баба Тома с дедом Никитой блюли супружескую верность, было неизвестно. Но по крайней мере один амурный эпизод за дедом числился. Хотя супруги дружно помалкивали на эту тему, семейство было в курсе. Спутался Никита с дальней их соседкой.
Вдовица Татьяна Сычева жила в паре кварталов ниже по их длинной горбатой улице. Соседи-мужики иногда помогали одинокой женщине по хозяйству. Помощь требовалась периодически и частенько. Запохаживал туда и Никита, тогда еще далеко не дед. Соседка Татьяны подшепнула Тамаре, что уж слишком часто запохаживал. Тамара была человеком довольно сдержанным и замкнутым, не любила публичных сцен и не пошла проторенным путем с битьем окон и тасканием соперницы за волосы.
В те времена про туалетную бумагу в российской глубинке слыхом не слыхивали, видом ее не видывали, зато периодики выписывали в семью много. На производстве подпиской занимался профком, и был свой план по охвату рабочего коллектива различными изданиями. Газеты по прочтении хозяйки резали на аккуратные прямоугольнички и относили в уборные для дальнейшего использования.
Тамара старательно, не поленившись, щедро натерла газету с обеих сторон сушеным перцем, завернула в нее несколько рыбешек свежего посола – дед по этой части был в авторитете – и отнесла Татьяне. Помяни, мол, моих родителей, отцу память. Та, глазками бегая, взяла, не отказалась.
Потом та же Татьянина соседка-осведомительница рассказала Тамаре про шумную разборку в Танькином дворе с участием Томкиного супруга. Татьяна обвиняла недавнего милого друга, что он заразил ее какой-то пакостью, что у нее внизу все горит, зудит и чешется. Дедовы резоны, что у него-то не горит, не зудит и не чешется, Татьяна не хотела слушать. Никита обозвал ее матерными словами, напомнил ей про помощников по хозяйству – его предшественников, дескать, кому бы вякать, да не тебе.
Это была их последняя встреча. Спустя какое-то недолгое время, наверно, когда газетные четвертушки закончились, Татьяна сопоставила нежданный Томкин визит и ее угощение со своей заразной болезнью. А может, к врачу сходила и сделала кое-какие выводы. Во всяком случае, Танька Сычева и супруги Докучаевы остались врагами до конца дней своих.
…Бабенки все не появлялись в жизни вдового деда, ни шустрые, ни нешустрые, ни молодые, ни старые. Денис иногда думал, что дед, как в сору роясь в претендентках, никак не отыщет достойной кандидатуры по квестовым забавам, равной бабе Томе. Теперь ему не от кого было что-либо прятать, придумывать места для хитроумных заначек, поскольку партнерша у него в свое время была достойная. Другую такую еще воспитать надо. Дед затосковал и захирел. Может, потому и возвращению Геннадия в отчий дом обрадовался – родная душа рядом появилась, не какая-нибудь корыстная лахудра. Такой, как Тома, ему все равно не найти. Да и искать уже нет охоты.
Но, в отличие от отца, у которого мужская хозяйственная жилка отсутствовала напрочь, даже попивая в годы своего вдового одиночества, дед хозяйство не запускал. Во дворе у него был порядок. Даже глухая стенка, выходящая в сад и скрытая от глаз гостей, была аккуратно выкрашена в серый цвет стойкой авиационной краской от всякой непогоды.
Стена была общая для летней кухни, бани и сарая с дедовым инструментом – просто одно длинное строение было разделено на три части. С этой глухой стеной тоже был связан комичный эпизод, вспомнил Денис, бродя по саду.
Оказалось, что она вовсе не была такой уж единой и монолитной, и обнаружить этот изъян, вполне рукотворный, довелось бабе Томе. Черт ее понес (или ее знаменитый нюх) в один далеко не прекрасный для деда день погулять по саду. И занес он ее к глухой стене (вот уж нашла место для прогулок)!
Баба Тома, любуясь свежевыкрашенной стеной, окинула ее цепким взглядом, и взгляд натолкнулся на некий пустячок, нарушавший общую гармонию. Чуть-чуть выдавался кирпич в фундаменте на стыке кухни и сарая и нахально дисгармонировал с общей картиной. Озлясь на безрукого мужа, Тамара слегка пнула кирпич, стремясь вогнать его поглубже и восстановить гармонию. Кирпич под ее ногой слегка шевельнулся. Тома нагнулась, раскачала его – и легко вытащила! Пошарила рукой в ямке, а ямка оказалась схроном. А из схрона она выудила старую болоньевую сумку, погрызенную крысами. Погрызены были и деньги, завернутые в сумку. Вот как эти твари могли туда пробраться?!
История произошла вскоре после того случая, как дед сжег ее заначку. Теперь паритет был восстановлен, хотя и не самой Тамарой. Хотя, конечно, семейному бюджету урон был нанесен двойной.
Дэн окинул внимательным взглядом стенку: где ж этот знаменитый кирпич? Дед в присутствии бабы Томы говорил, что зацементировал его во избежание дальнейших эксцессов и при этом хитро подмигивал. Денис подумал сейчас – далеко не факт! Дед был сторонником принципа, что снаряд дважды в одну воронку не падает.
А вот и он, кирпич! Слегка выпирает из общей кладки, сторонний взгляд и не заметит. Денис повторил манипуляции в той же последовательности, что и баба Тома в свое время – присел, расшатал и выковырял кирпич, просунул руку в ямку и вытащил – нет, не болоньевую, крысами изгрызенную сумку. В большом полиэтиленовом пакете, завернутая в несколько слоев, была упакована жестяная прямоугольная коробка из-под халвы, затейливо расписанная в псевдовосточном стиле. В коробке – когда он открыл ее, размотав полиэтилен, – сверху записка, написанная дедовой рукой.
«Это имущество моей жены Тамары. Раз она не захотела его уничтожить, то и я не имею права. Наверно, оно должно кому-то достаться. А если нет, на нет – и суда нет, но я в том не виноват. Как Бог рассудит».
Под запиской был еще блокнот, кем-то разодранный пополам, с торчащими обрывками серых суровых ниток. Сильно пожелтевшие страницы блокнота неровно исписаны латинским шрифтом. Выцветшие строчки, писанные химическим карандашом, со временем из ярко-синих превратились в бледно-синие, когда карандаш слюнявили. Потом постепенно они становились плохо различимыми, слабого серого цвета, когда карандаш высыхал, местами и почти совсем неразличимыми.
Дэн в школе и в институте учил немецкий, и отдельные слова понял. И когда принес свою находку в дом и вчитался, стало понятно, что это стихи. Он уловил ритм. Со словарем можно прочитать. Откуда этот блокнот у бабы Томы? Почему он – ее имущество? И к чему такая таинственность, жмурки-прятки? Денису никогда не приходилось видеть этот блокнот, а уж ими, четырьмя пацанами, двоюродными братьями, был обследован каждый уголок в дедовском доме и во дворе.
Неужели отец, наверняка осведомленный об этой дедовой схованке, да и о других тоже, не полюбопытствовал, не поискал денежных заначек и не обнаружил чего-то интересного? Вот этой коробки с блокнотом, например? А если все-таки обнаружил – и оставил на месте? Значит, решил, в свою очередь, пусть лежит здесь и дальше, раз отец, Никита, так захотел. И ему, Денису, своему сыну, ни словечком не обмолвился, чтобы тот, в свою очередь, голову не ломал над загадкой? Прямо-таки тайны мадридского двора!
Спросить теперь уже не у кого. Много чего мы не успеваем спросить, уверенные, что близкие будут всегда. Хотя теоретически понимаем, что никто не вечен. А ему-то, Денису, что с этой находкой делать, раз он все-таки ее обнаружил?
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ, КТО К НАМ ВЫШЕЛ?
Осенняя Рига была прекрасна. Впрочем, как, наверное, и в любое время года. Многочисленные парки и скверы сентябрь уже начинал постепенно раскрашивать во всевозможные оттенки золота и багрянца, беж и терракоты. Зеленая листва становилась пятнистой и начинала опадать.
К Паулю Фишеру, пожилому туристу из Германии, погода была благосклонна: как правило, говорили ему, в сентябре в Риге хмурых и солнечных дней примерно поровну. Те несколько дней, что он любовался рижскими красотами, выдались солнечными. Даже если изредка наползали тучки и накрапывал дождь, он быстро и прекращался, пугал только, а в тучах опять проблескивало солнце.
Господин Фишер посетил исторический центр, полюбовался архитектурой, скульптурными шедеврами, в том числе знаменитой Милдой – Памятником Свободы. Вежливо улыбался, слушая забавную легенду о купце-латыше, построившем Кошкин Дом. Соотечественники герра Пауля, в далекие времена командовавшие парадом в Гильдии купцов, не желали принимать в члены Гильдии аборигена-латыша, несмотря на его богатство. Купец придумал, как продемонстрировать свое латышское пренебрежение немецким снобам: построил дом с башенками, а на башнях установил скульптуры котов, обративших зады к зданию Гильдии.
Восторжествовала ли юридическая справедливость, или пошли на попятную оскорбленные купцы-немцы, история умалчивает. Однако после судебных разбирательств в пользу латыша коты развернулись мордами к Гильдии. В любом населенном пункте, претендующем на звание туристического центра, существует подобная милая легенда.
Рига понравилась господину Фишеру и уютными кафе, и старинными узкими улочками, и мостовыми, на которых явственно звучала поступь столетий… Конечно, ничем таким уж особенным она его не удивила – Пауль Фишер приехал из страны, славящейся готической архитектурой и не менее, если не более, историческими традициями.
Домский собор он оставил на десерт. Сегодня Пауль во второй раз пришел к двенадцати часам, чтобы послушать двадцатиминутный органный концерт. Он сидел на скамье, ссутулившись, опустив голову и закрыв глаза. Исполняли «Времена года» Вивальди…
…Музыка отзвучала. Господин Фишер выпрямился, провел рукой по глазам, то ли смахивая слезы восторга, то ли снимая с глаз романтическую пелену и возвращаясь в реальность. Взглянул на часы: пора. Через десять минут у него должна была состояться встреча с человеком, которого он не знал, но искал долгие годы, после смерти своего отца. Отец завещал ему найти сына своего фронтового друга, Генриха Шеллерта, поскольку сам этого осуществить не успел. Друга, благодаря которому отец выжил, а сам Генрих погиб, остался в России, в поволжских песках.
* * *
– Господин Фишер?
– Господин Петерсон?
Вопрос прозвучал одновременно. Оба смотрели друг на друга с одинаковым любопытством. Несомненно, они друг друга узнали, хотя знакомы не были. Узнали, поскольку видели фотографии друг друга.
Величайший волшебник современности – интернет! Вершитель судеб! Только благодаря ему, Паулю удалось выполнить волю отца и найти – нет, не сына, а уже внука Генриха. И не в Германии, где сам отец долгие годы пытался его найти, а в маленькой, не такой уж близкой Латвии.
Перед господином Фишером стоял рослый, широкоплечий молодой человек. Голубоглазый, яркий блондин – такой тип белокурости сейчас называют «скандинавский блонд». Классический тип арийца! Перед Робертом Петерсоном – благообразный господин, весьма в летах, сутулящийся то ли под тяжестью этих лет, то ли с младенчества сутулился из-за каких-то комплексов. С поблекшими серыми глазами, пеговато-седой.
Почему-то первый, беглый взгляд не пробудил в них симпатии друг к другу, и они оба это почувствовали. У молодого Петерсона лежали на плечах наушники, буквально секунду назад выдернутые из ушей, и господин Фишер был уверен на сто процентов, что звучала в них отнюдь не классическая музыка. Крепкие челюсти двигались безостановочно, гоняя во рту жвачку. Эта раскованность молодых, их манера прилюдно потрафлять своим привычкам в ущерб приличиям возмущала пожилого господина до крайности. Иначе как беспардонностью он ее не называл.
Роберта позабавил чопорный вид и церемонность дедули, и легкая усмешка скользнула по его губам. Сейчас начнутся речи о долге памяти, и ему торжественно вручат или погнутую алюминиевую кружку, или нательный крестик, или что-то еще в таком же роде. Он пришел на встречу, соблюдая элементарные приличия (в чем господин Фишер мысленно уже отказал ему) и уважая путь, который проделал пожилой господин ради этой встречи. Это ж надо – выполняя волю умершего отца! Своим дедом Роберт считал другого человека, и пепел погибшего сто лет назад на российских просторах немецкого солдата, которого он в жизни не видел, не стучал в его сердце.
Они зашли в ближайшее кафе, крохотное, на пять столиков, и очень уютное. Заказали кофе. Роберт, наконец, вытащил изо рта свою жвачку, выдернул из затейливой салфетницы с национальным колоритом салфетку и, завернув шарик в салфетку, положил рядом с тарелочкой. Все же – не лишен некоторого европейского «лоска»! Мог бы и с обратной стороны столешницы прилепить или к ножке стула. Это теперь у нынешней молодежи в порядке вещей.